Владимир Губайловский, поэт, критик. Сотрудник интернет-редакции Радио Свобода.
2014
Меня довольно долгое время смущала несоразмерность между празднованием пушкинских юбилеев и лермонтовских. Пушкинские даты всегда отмечались и в Российской империи, и в СССР, и в РФ – с каким-то противоестественным размахом. Своей пышностью и официозностью они сравнимы разве что с 300-летием дома Романовых, пятидесятилетием ВОСР или пятидесятой годовщиной победы в ВОВ. Когда надвигаются всенародные пушкинские торжества, хочется спрятаться куда-нибудь подальше, чтобы не слышать, как мусолят и коверкают его строчки, как объясняют – всегда одними и теми же словами – почему «Пушкин – это наше все».
Лермонтов ниже Пушкина в той иерархии, которую выстроили и неукоснительно блюдут, хранители национального культурного достояния, но ведь он второй.
– Назовите великих русских поэтов.
– Пушкин и Лермонтов.
Ряд завершен. Все остальные где-то далеко и сбоку.
Но лермонтовских праздников почему-то не устраивают. Может быть, победитель получает все? Я так и думал, пока не прочел «Рассказы об Анне Ахматовой» Анатолия Наймана. Там я встретил убедительное объяснение такого, скромно говоря, спокойного отношения ко второму русскому поэту.
Найман пишет: «Октябрьским днем 1964 года мы ехали в такси по Кировскому мосту. Небо над Невой было сплошь в низких тучах с расплывающимися краями, но внезапно за зданием Биржи стал стремительно разгораться, вытягиваясь вертикально, световой столп, красноватый, а при желании что-то за ним увидеть - и страшноватый. Потом в верхней его части возникло подобие поперечины, потом тучи в этом месте окончательно разошлись, блеснуло солнце, и видение пропало. Назавтра мы узнали, что в этот день был смещен Хрущев. Ахматова прокомментировала: "Это Лермонтов. В его годовщины всегда что-то жуткое случается. В столетие рождения, в 14-м году, первая мировая, в столетие смерти, в 41-м, Великая Отечественная. Сто пятьдесят лет - дата так себе, ну, и событие пожиже. Но все-таки, с небесным знамением"».
Проверить, было ли «небесное знамение» над Ленинградом в октябре 1964 года, довольно затруднительно, но все остальное именно так.
Ни в 1914-м (15 октября – день рождения), ни в 1941-м (27 июля – день смерти) было не до праздников. В 1964-м празднование все-таки устроили, но скромное. Памятник у Красных Ворот установить к юбилею не успели – его открыли только через год. Правда, метро «Красные ворота» переименовали в «Лермонтовскую». Но разве это размах? Да ведь и станции «вернули первоначальное название» в конце восьмидесятых, и я об этом до сих пор жалею. Попадая на «Лермонтовскую», я всегда удивлялся, как точно соответствует ее архитектура названию: гранитные, цвета запекшейся крови колонны и своды напоминают гусарский ментик. Для меня она так и осталась лермонтовской, если не по названию, то по духу.
Фраза Ахматовой «В его годовщины всегда что-то жуткое случается» запала в память, хотя и отнесся я к ней с иронией. Задним числом легко быть пророком. Главная ценность любой теории, не в том, что она способна свести известные события к единой формуле, а в предсказательной силе. Вот если предсказанное теорией событие действительно случится, тогда ее можно признать вполне состоятельной.
«Рассказы об Анне Ахматовой» вышли в 1989 году. Следующий лермонтовский юбилей – по определению Ахматовой «дата так себе» – 150 лет со дня смерти, пришелся на 27 июля 1991-го года. Стране, которой оставалось существовать несколько месяцев, было не до поэтических юбилеев. Страна распадалась, и это катастрофическое событие в точности совпало с лермонтовской годовщиной. Что это случится, ни Ахматова в 1964-м, ни Найман в 1989-м знать не могли. Теория получила блестящее подтверждение.
Но тогда что же будет в 2014 году? Двести лет со дня рождения – юбилей серьезный.
Неужели олимпиада в Сочи по размерам бедствия сравнима с началом Первой мировой войны? Или…
Аксиома апостола Павла
В эссе «Зеркало загадок» Борхес пишет: «Один стих Первого послания к Коринфянам Святого апостола Павла (13:12) привлек особое внимание Леона Блуа: "Videmus nuns per speculum in aenigmate: tune autem facie ad faciem. Nunc cognosce ex parte: tune autem cognoscam sicut et cognitus sum". Торрес Амат переводит это весьма посредственно: "Пока мы видим Господа как бы в зеркале, расплывчатым отражением; потом же увидим Его лицом к лицу. Покуда знание мое о Нем несовершенно, а тогда познание мое о Нем предстанет во всей ясности, подобно тому как я сам познан". Сорок четыре слова выступают за двадцать два; трудно быть более многословным и беспомощным. Более точен Сиприано де Валера: "Сейчас мы видим сквозь зеркало, неотчетливо, а тогда увидим лицом к лицу. Сейчас я знаю лишь отчасти; а тогда познаю, подобно тому как я познан". Торрес Амат полагает, что стих раскрывает наше видение природы Бога; Сиприано де Валера (и Леон Блуа) усматривает в нем раскрытие природы нашего видения как такового».
Латинское слово «speculum» – значит «зеркало», в этом у переводчиков, которых цитирует Борхес, нет разночтений. В том переводе, который Борхесу приглянулся больше, слова апостола Павла лишены смысла: «сквозь зеркало» ничего увидеть нельзя хотя бы даже и «неотчетливо»: оно не пропускает, а отражает свет. Иначе это не зеркало. Латинский предлог «рer» кроме основного значения «сквозь», имеет и другое – «посредством», «при помощи». Если фразу перевести так: «Сейчас мы видим при помощи зеркала, неотчетливо», она становится вполне осмысленной: мы видим только отражение бытия, а не само бытие.
Но в первую очередь, в зеркале мы видим себя самих.
Об этом и говорит Леона Блуа, которого дальше цитирует Борхес: «Изречение Святого Павла: "Videmus nunc per speculum in aenigmate" приоткрывает завесу над сущей Бездной – душой человека. Пугающая неисчислимость бездн, таящихся в тверди небесной, иллюзорна, ибо она – всего лишь отражение бездн нашего внутреннего мира, видимое в "зеркале". Нам следует обратить взор свой внутрь и произвести сложнейшие астрономические расчеты в беспредельности наших сердец, ради которых Господь пошел на смерть... Мы видим Млечный Путь только потому, что он воистину существует в нашей душе».
Блуа говорит о взаимном отражении человека и мира, о необходимости обратить взор внутрь себя и произвести расчеты в «беспредельности наших сердец», вместо того чтобы разбираться с «твердью небесной». Но в силу симметрии мы можем всмотреться и в «неисчислимые бездны», таящиеся в небе, чтобы понять собственное сердце.
Нам открыты два пути познания – внутрь себя и в беспредельность мира. И ни один из этих путей не лучше другого. Если основывать наше познание на аксиоме апостола Павла – результат будет один и тот же.
Но чтобы, вглядываясь в беспредельность небес, познавать самих себя, нужна особенная оптика – телескопы и уравнения теории относительности вряд ли помогут.
Пушкин очень часто использовал в своих стихах симметричные композиции. О его симметриях есть целая книга Ефима Эткинда. Но Эткинд рассматривает только «школьные» виды симметрии – зеркальную и поворотную. А Пушкин использует и другую, гораздо более изощренную, но имеющую непосредственное отношение к аксиоме апостола Павла. Выстраивая композиции своих произведений, Пушкин пользуется так называемой инверсией.
Это особый вид преобразования пространства, про котором отражение происходит не относительно прямой, как при зеркальной симметрии, а относительно окружности. При инверсии окружность остается на месте (как прямая при зеркальном отображении), а центр, описанного ею круга переходит в бесконечность: внутренность круга как бы выворачивается и растягивается, покрывая всю внешнюю часть плоскости. Но при этом многие свойства симметрии сохраняются. Особенно изящно инверсия работает на комплексной сфере Римана, где прямая и есть окружность, проходящая через бесконечно удаленную точку, но эти математические подробности, я думаю, можно опустить.
То, как Пушкин использует инверсию, можно показать на примере «Бесов».
Стихотворение начинается с рефрена, который рисует место действия – некоторое условное пространство:
Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна.
Действие начинается дальше:
Еду, еду в чистом поле,
Колокольчик дин-дин-дин…
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
Седок кутается в тулуп, как в кокон, слышит звон колокольчика и чувствует нарастающую тревогу. Свое тягостное состояние он пытается прервать, обращаясь к ямщику: «Эй, пошел, ямщик!» Это обращение и ответ ямщика – ответ совсем неутешительный «Нет, мочи, / Коням, барин, тяжело», разрывают кокон. Герой выглядывает наружу – это первое увеличение масштаба – выход в пространство. Экспансия началась. Ямщик указывает герою стихотворения на беса:
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой.
Пространство продолжает расширяться. Пытаясь разглядеть «небывалую версту», герой видит другое: бес-то оказывается не один: «Закружились бесы разны, / Будто листья в ноябре...». Снова меняется масштаб, пространство распускается, как живой цветок. Если первый бес был похож на «версту» (столб), то «бесы разны» – похожи на листья, они гораздо меньше размером. Их много, но их еще можно посчитать, во всяком случае, можно задаться таким вопросом: «Сколько их! куда их гонят?» Они еще различимы. И тогда пространство взрывается:
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
В тексте, написанном от первого лица, единственное личное местоимение первого лица – последнее слово стихотворения: «мне». Пространство коллапсирует в точку, и эта точка – сердце человека. Оказывается, все эти «неисчислимые бездны» (говоря словами Леона Блуа) - только отражение внутреннего состояния; оказывается, этот выход в «беспредельную вышину» нужен лишь для того, чтобы справиться с собственным страхом: достигая беспредельности мы познаем себя. Это именно инверсия – симметрия бесконечности и нуля.
Впрочем, в русском синодальном переводе послания апостола Павла никакого зеркала-то и нет, а вместо него говорится о «тусклом стекле», и все понятно безо всяких длинных рассуждений и комментариев. Но обсуждать какой перевод с греческого – Valgata versio или русский синодальный – более корректен, я не стану: Борхес не велит.
