Александр Генис: В разгар приготовлений к своему главному празднику, 4 Июля, Америка пытается решить самый, пожалуй, сложный вопрос ее внутренней политики – эмиграционный. Что делать с 12 миллионами нелегальных эмигрантов, уже живущих в стране и всеми теми, кто на это надеется?

C егодня 20 процентов всех эмигрантов мира живут в Америке, которая по-прежнему намного опережает все остальные государства по этому показателю. Эмиграционная проблема – болезненна во многих странах, Америка – не исключение. Многие, например, боятся, что массовый прилив новых эмигрантов из соседней Мексики изменит сам характер страны. Однажды мне довелось об этом беседовать с директором Музея эмиграции на острове Элис-Айленд.

- Останется ли Америка собой, - спросил я, - если когда-нибудь в будущем большинство страны будет говорить по-испански, или по-китайски?

Ответ был весьма примечательным:

- Нашу страну, - сказал он, - определяет не раса, не этнические корни, не язык, ни даже история, а конституция. Она-то и делает нас всех американцами.

В сущности, именно в этом смысл праздника Дня независимости, в которой, по традиции, часто проводят церемонию вручения гражданства. И с каждым новым гражданином Америка становится не только немного больше, она становится немного другой. Все мы принимаем участие в этом открытом в будущее процессе конструкции и реконструкции Америки. Поэтому сегодняшний праздничный выпуск «Американского часа» мы решили посвятить эмигрантской теме в жизни страны.

Ну, и начнем мы с начала - с американской мечты, которая толкала жителей Старого Света в заокеанское путешествие. Этому посвящен фильм, о котором рассказывает ведущий нашего «Кинообозрения» Андрей Загданский.

Андрей Загданский: Фильму «Золотая Дверь» итальянского режиссера Эмануэле Криалезе легко предсказать счастливое будущее на американском экране. Талантливая картина, которая захватывает зрителя своим сказочно-артистическим видением, талантливыми актерами и американской историей, даже супер-американской, историей эмиграции.

Это история сицилийского крестьянина Сальваторе, вдовца с двумя взрослыми и очень странными сыновьями, один из которых глухонемой, или же просто не считает нужным до поры до времени разговаривать. Итак, Сальваторе решает эмигрировать в начале прошлого – ХХ – века в Америку. С ним также нехотя отправляется в дорогу его старая сицилийская знахарка-мать. По дороге на пароход Сальваторе знакомится с англичанкой, единственной англичанкой на корабле, полном сицилийцев. Ее играет, между прочим, Шарлотт Гинзбург, которую вы, Саша, прекрасно помните по фильму «Наука о снах» Мишеля Годри.

Александр Генис: Да-да, чудесная актриса.

Андрей Загданский: Эта Люси, рыжеволосая англичанка на корабле, полном сицилийцев – совершенно гениальный сценарный ход; она переворачивает всю ситуацию. Светловолосая женщина с загадочной биографией - то ли куртизанка, то ли незадачливая авантюристка, которая каким-то образом ищет свой путь в Америку, но она вносит невероятный поворот в однородную, темпераментную массу сицилийцев. Все мужчины на корабле немного влюблены в нее, и, конечно, больше всех – наш герой, Сальваторе. Прелесть этого фильма заключается в этом сказочном сдвиге, который очень точно проходит через всю картину, превращая фильм из реалистического в почти что сюрреалистический.

Самое простое, что герою снится дождь из денег, и он решается ехать в Америку.

Александр Генис: Это и есть американская мечта.

Андрей Загданский: Да. В определенный момент ему рассказывают, что в Америке текут молочные реки, и он видит, когда влюбляется в Люси, как они плывут вместе по молочной реке, и вдруг он видит, как по реке проплывает огромная морковка! Он за нее хватается, и они плывут на этой морковке. Эти маленькие фантазии Сальваторе проходят сквозь фильм, что и делает ткань фильма дополнительно сказочной. Они плывут на корабле, и он рычит, урчит. Они находятся в чреве этого огромного парохода, которого мы никогда не видим, как чудовищ. Они практически никогда не видят океана. Они находятся внутри и чуть-чуть снаружи. В этой картине есть несколько кадров, которые с моей точки зрения стоят очень дорого. Один, это отплытие корабля, когда он уходит в Новый свет. Этот кадр снят с высокого, вертикального ракурса вниз, слышится гудение парохода, и человеческая масса откалывается от другой, как откалывается лед. Мы не видим ни корабля, ни берега – и мы понимаем, что такое эмиграция, что такое этот раскол льда.

Александр Генис: Мы ведь с вами понимаем это лучше многих, потому что мы прощались навсегда.

Андрей Загданский: Да, но не лучше сицилийцев, которые в начале века в чреве этого корабля плывут на Эллис-Айленд, где все опять начинается заново: надо пройти иммиграционную процедуру, где тебя могут принять, а могут и не принять и отправить обратно. Собственно говоря, это и сталкивает нашу аферистку англичанку с Сальваторе, потому что ей нужно выйти замуж для того, чтобы ее пустили в Америке сойти на берег. И вся эта процедура знаменитого Эллис-Айленда, который находится в двух шагах от того места, где мы записываем эту передачу, когда эти беспомощные люди, которые говорят только на своем языке, потерянные, как дети, в мечте о новой жизни. Они проходят через все эти идиотские тесты, когда их проверяют на общую сообразительность, заставляют какие-то кубики, что вызывает абсолютное возмущение у знахарки, матери Сальваторе, которая выбрасывает всю эту ерунду в глаза иммиграционному инспектору, и конечно же ставит под риск свое заявление об эмиграции. Эти чудовищные унижения и, с другой стороны, надежды, что «вот мы пройдем это, а там – золотые двери!» - совершенно замечательно и грустно.

Александр Генис: Вы знаете, Эллис-Айленд остался таким же, каким он был. Его восстановили и сделали один из лучших музеев, которые я видел в своей жизни. Это музей эмиграции, и эти люди, которые остались в виде фотографий, голосов, записанных в то время, и чемоданов – на Эллис-Айленд сохранилось огромное количество чемоданов эмигрантов, из которых хорошо видна масса крестьян, которые и составили Америку, стали ее Голливудом и итальянским кварталом, в котором мы с вами пьем кофе неподалеку отсюда. Этот эмигрантский фильм не может нам не напоминать собственное прошлое.

Андрей Загданский: Я думаю, этой картине легко предсказать Оскаровскую номинацию, поскольку она просто талантливая картина, но и потому что в ней каждый немножко узнает себя. Каждый человек здесь или сам, или по семейным рассказам, знает это иммиграционное состояние. И в завершение картины есть и второй кадр. Он алогичен, но он совершенно чудесен. Наш герой стоит перед выбором: ему иммиграционный офицер говорит: «Ваш сын - ненормальный. Ваша мать - слабоумная. Вы должны решать: или вы настаиваете на своем иммиграционном статусе, либо вы вместе с ними возвращаетесь в Италию». И в ответ на это, мы вдруг видим молочную реку, и из нее выныривает наш герой, затем его сыновья, англичанка. И камера отъезжает, план становится все больше и больше, и мы видим сотни людей, маленьких черных точек, плывущих в этой огромной, белой, молочной реке.

Александр Генис: И эта река называется «американская мечта».

Андрей Загданский: Да. И когда они плывут в этой реке, единственная настоящая, уникальная американская певица, Нина Симоне, поет блюз.

Александр Генис: Весь этот праздничный, приуроченный ко Дню Независимости, выпуск «Американского часа» посвящен вкладу эмигрантов в создание и развития проекта под названием «Америка». Поэтому, Соломон, я думаю, что и наш Альманах следует начать с этого сюжета.

Соломон Волков: И да, и нет, потому что мы будем говорить о том, как звучит российская музыка в Нью-Йорке в исполнении людей России, которых уже не назовешь эмигрантами, потому что они граждане мира. Я буду говорить о трех певцах Сергее Лейферкусе, Анне Нетребко и Дмитрии Хворостовском. У этих людей квартиры и в Лондоне, и в Нью-Йорке, и у кого-то в России, может быть. Могу сказать, что они постоянно гастролируют, живут, конечно же, в гостиницах, так или иначе, и всюду с честью представляют русскую культуру и музыку. Два совершенно примечательных концерта прошли в Нью-Йорке – один в Эвери Фишер Холле, а другой – в Карнеги Холле. В концерте в Эвери Фишер Холле участвовала организация под названием American Symphony Orchestra, что звучит значительно, а на самом деле – группа очень квалифицированных музыкантов, которые не составляют единого оркестра; их специально собирают для выступлений. Возглавляет этот оркестр очень любопытная личность по имени Леон Батстайн, президент известного колледжа Бард (неподалеку от Нью-Йорка). Он очень колоритная фигура. Помимо того, что он много лет возглавляет этот колледж, и знаменитый интеллектуал, он сделался еще и режиссером и регулярно устраивает концерты, которые отличаются нетрадиционными программами, при том, тематическими. И здесь программа была любопытная. Она объединила в одном концерте музыку Шостаковича, знаменитую 13-ю симфонию – так называемый «Бабий Яр» - и два произведения, одно из которых в Америке исполнялось впервые. Автор его – близкий друг Шостаковича, Моисей Самуилович Вайнберг, выходец из Польши, который умер в Москве в 1996 году. Это его концерт для трубы с оркестром, и Симфония № 6 в исполнении детского хора – это была его американская премьера. Очень любопытный случай, потому что Вайнберг был мало того, что одним из ближайших друзей Шостаковича, он был, может быть, это не лицеприятно, сильнейшим эпигоном Шостаковича. Все его творчество развивалось под сильнейшим влиянием Шостаковича. Это Шостакович, которому для того, чтобы стать Шостаковичем, не хватает гения Шостаковича. Это очень хорошая, профессиональная музыка, и, в частности, концерт для трубы мне очень понравился. В нем есть, что показать – трубачу.

Александр Генис: Соломон, а трудно подражать Шостаковичу? Есть ведь композиторы, как и художники, как и писатели, которым или легче или труднее подражать.

Соломон Волков: Шостаковичу может быть легче подражать с внешней стороны, используя какие-то его приемы. Но это всегда убийственно для результата. Когда ты подражаешь Дебюсси, это как-то более сходит с рук, а когда ты подражаешь Шостаковичу – композитору, который сам состоял из острых углов – когда ты имитируешь эти острые углы...

Александр Генис: Ну да, проще подражать Репину, чем Пикассо.

Соломон Волков: Да, ухо постоянно возвращается к оригиналу из-за «типичных» его признаков. И в этом отношении, конечно, Вайнбергу не повезло. Я его знал. Он был приятным человеком, запуганным на всю жизнь. Он посидел при Сталине, поскольку был евреем из Польши и попал под очередную волну арестов. Его тогда вызволял Шостакович. Он был во всех отношениях страшно запуганный человек, обожал Шостаковича, и вот так всю жизнь под него сочинял. При этом, я повторяю, что этой музыке не откажешь в высоком профессионализме, но самостоятельным художественным явлением для меня она пока не стала.

Что же касается 13-й симфонии, то она, естественно, перетянула в этом концерте одеяло на себя, будучи грандиозным произведением, и я хотел бы показать отрывок не из первой половины «Бабьего Яра», а из финала, тоже на стихи Евтушенко, который называется «Карьера», и в котором блеснул питерец Сергей Лейферкус, блестяще подчеркнув этот саркастический, присущий Шостаковичу, тон.

(Музыка Шостаковича)

Соломон Волков: В концерте в Карнеги Холле выступали Анна Нетребко и Дмитрий Хворостовский. Насколько можно быть сегодня эквивалентом поп-звезды в мире классической музыки, настолько эти двое певцов таковыми являются. На данный момент они самые знаменитые певцы русского происхождения. Слава их была усилена еще тем, что в этом году и Нетребко, и Хворостовского показали по телевизору. В опере Нетребко пела партию в «Пуританах», а Хворостовский в «Онегине». Это, конечно, привлекло к ним дополнительное внимание. Журнал Time , который теперь знают все, включил Анну Нетребко в свой список ста наиболее влиятельных персон мира.

Александр Генис: Причем это единственный выходец из России, который попал в этот список.

Соломон Волков: И, по-моему, единственный в области оперы. Мы с вами, конечно, понимаем проходящее значение подобного рода списков, но в каждый данный момент это определяет текущий успех. Для меня, Анна Нетребко все еще не определившаяся величина.

Александр Генис: Когда мы говорим об артистах, способных привлечь к себе внимание всего мира, то мы говорим о новых возможностях. Какую роль распространения русского репертуара на Западе могут сыграть эти замечательные певцы?

Соломон Волков: Они уже исполняют эту роль, пропагандируют русскую музыку. Я сказал уже, что Хворостовский пел в «Онегине», которого показывали по телевизору. Для Нью-Йорка, для Америки, это сегодня очень много значит. Здесь опера практически отсутствует на телевидении, а Нетребко пела замечательный романс Рахманинова «Не пой, красавица, при мне», и тоже сделала эту музыку более популярной в Америке (в России ее знают, дай Бог, все), но над этим ей еще надо поработать, и тогда ее успех будет еще больше.

(Поет Анна Нетребко)

Александр Генис: Сегодняшний выпуск нашего альманаха завершит блиц концерт из цикла «Музыка 21-го века». Какого композитора, Соломон, Вы представите нам сегодня?

Соломон Волков: Помните, мы с вами говорили о том, что выбор имен для этой рубрики будет определяться нашими текущими впечатлениями, и будет отражением музыки в том городе, где мы с вами живем, то есть, Нью-Йорка. Поэтому я выбрал для июльского выпуска музыку композитора и пианиста Кита Джареда. Мало кто знает, что он учился композиции у знаменитой Нади Буланже в Париже, так что он начинал как классический пианист, хотя те, кто знает его записи музыки Шостаковича, Баха или Генделя, догадывались, конечно, что у этого человека классическое музыкальное образование.

Александр Генис: Я вмешаюсь в вашу историю, потому что у меня с ним связаны чисто персональные отношения. Дело в том, что я однажды услышал по радио его запись баховских «Гольдбергских вариаций». Они на меня произвели такое впечатление, что я купил эту пластинку. К Баху я до этого относился весьма прохладно, потому что как все рижане в детстве был напичкан Бахом из Домского собора. Я всегда считал, что это скучная музыка, и вот я открыл «другого» Баха. С тех пор, мои 45 записей Баха звучат у меня каждый день, но первая из них – именно его.

Соломон Волков: Он вообще одна из самых видных фигур современного американского ландшафта. Но, конечно, в первую очередь, как джазовый пианист. Он играл в Карнеги Холле в рамках самого крупного Нью-Йоркского музыкального фестиваля – JVC Festival – и там прозвучала его композиция « The Out - of - towners », вместе с контрабасом и ударником. Это легкая, ненавязчивая, с ветерком, композиция, которая, по-моему, соответствует духу четвертого июля.

Александр Генис : Недавно американские педагоги открыли новое секретное оружие, которое они неверно, но понятно назвали «русским». Это – шахматы. Статистика неопровержимо свидетельствует, что в школах с шахматными программами лучше учатся и меньше хулиганят. Перенимая опыт эмигрантского Нью-Йорка, школы сейчас проводят шахматные турниры повсюду – от Алабамы до Орегона. Но больше всего шахматистов, конечно, в Бруклине, где выходцы из бывшего Советского Союза втягивают в свою любимую игру всех остальных.

В один из бесчисленных шахматных клубов Нью-Йорка мы отправили нашего специального корреспондента Раю Валь, у которой мне никогда не удавалась выиграть.

Рая Вайль: В Нью-Йорке - шахматный бум. Один за другим открываются новые шахматные клубы, в учебных заведениях финансируются специальные программы, кружки после уроков, и не будем забывать, про шахматные школы, в которых искусству древнейшей игры обучают современные гроссмейстеры. Рене Ярзик, впрочем – не гроссмейстер, и не мастер, она просто хороший игрок. Но это и не обязательно, чтобы обучать детей шахматным азам, главное, вызвать у них интерес к этой игре, уважение. Помимо детского класса, у нее есть еще и взрослый, где занимаются пенсионеры. А что если их объединить? Пусть дедушки и бабушки играют с внуками. Так родилась идея «кросс дженерейшен», встречи поколений за шахматной доской...

Рене Ярзик: Первый такой, пробный, матч мы провели в 2004 году при участии гроссмейстера Льва Альберта. А с января 2005 года стали существовать официально...

Рая Вайль:

На днях одна из таких встреч поколений проходила в манхэттенской средней школе в Челси. В огромном спортивном зале непривычно тихо, за двумя длинными столами человек 20 играют в шахматы. Возраст – от пяти до 80-ти. Некоторые дети пришли с музыкальными инструментами (это тоже идея Рене) - стараются играть классику. В углу столик с угощениями, какие-то интересные салаты, кофе, чай, соки, различная выпечка. Угощайтесь, улыбается Рене, все приготовлено дома, своими руками, каждый приносит что-то свое. Маленькая, худенькая, с большими сияющими глазами, Рене Ярзик больше всего любит шахматы, классическую музыку и общение. Ей всегда удается найти нужных партнеров, спонсоров, и просто людей, которые ей бескорыстно помогают. Вот так она привлекла к проекту «кросс дженерейшен» и заслуженного тренера Украины Михаила Троссмана...

Михаил Троссман: Года два назад она нас пригласила на одно соревнование... она тогда только организовала эту встречу поколений, на которой по ее замыслу должны встречаться люди пожилые, какими мы и являемся, и с молодыми, грядущим поколением шахматистов. Потом она к этому присоединила музыку, сделала это, так сказать, более домашнюю обстановку... неплохая идея... во всяком случае, музыка мне не мешает... Ну, а потом получилось так, что она мне все предлагала играть, но эти ребята молодого поколения мне не годились, так сказать, в достойные партнеры, я, снисходя, так сказать, играл, а потом я ей предложил, что я буду играть, давайте мне сразу несколько человек, ну, так и родились эти сеансы одновременной игры...

Рая Вайль: Надо сказать, что мой отец до самой смерти был настоящим шахматным энтузиастом. Званий никаких не имел, даже теорию, по-моему, плохо знал, но шахматы любил самозабвенно, это было главное увлечение его жизни. На Брайтон Бич, где они поселились с мамой, местные шахматисты-любители знали, что ему можно в любое время позвонить, предложить составить партию, и через пять минут он уже будет сидеть на скамейке перед домом с расставленными фигурами. Он и меня научил играть, и в семь лет я уже состязалась на равных со старшими мальчишками в нашей общей квартире в Риге. Помню, как-то даже заняла третье место среди девочек четвертой подгруппы, 8-10 лет, на какой-то школьной олимпиаде. А сразу после школы подрабатывала в знаменитом рижском шахматном клубе, где печатала партии, и где познакомилась со многими видными шахматистами того времени, в том числе и с Михаилом Талем, который тогда, будучи уже чемпионом мира, устраивал иногда нам, молодым сотрудникам клуба, неофициальные сеансы одновременной игры. А теперь моя внучка Катя, которой в ноябре исполнится шесть лет, тоже участвует в таком сеансе. В этот день Михаил Троссман играл на 20-ти досках, и мы с Катей, которой я, конечно, помогала, хоть и продержались довольно долго, в конечно счете, вынуждены были признать поражение.

- А бывает, что дети выигрывают у вас? – спросила я заслуженного тренера.

Михаил Троссман: Интересно, что те, у которых я выигрывал в сеансе, выигрывали, пару человек, выигрывали у меня в личных встречах, но не в сеансе, в сеансе они мне проигрывали... были такие случаи...

Рая Вайль: Честно скажу, я была поражена, когда узнала, что Михаил скоро отпразднует свой 80-летний юбилей. Он выглядит намного моложе. Подтянутый, энергичный, веселый, с чувством юмора, в такого еще влюбиться можно. Это все благодаря шахматам, смеется он...

Михаил Троссман: ... это мне нужно... для того, чтобы я, так сказать, не вошел в маразм... я хожу, я бегаю, я собираю чернику, я играю в шахматы... чтобы сохранять мыслительные способности...

Рене Ярзик: Старики сохраняют, а дети развивают, вот что такое шахматы, - улыбается Рене, - интеллектуальное занятие. Как можно быть равнодушным к игре, в которой существует 85 миллиардов возможностей провести первые четыре хода. Да в одной только шахматной партии больше вариантов, чем атомов во вселенной. Что касается детей, то шахматы, помимо всего прочего, драматически улучшают их способность к рациональному мышлению, помогают понять ребенку, мальчику или девочке, что он отвечает за свои собственные действия, и должен принимать последствия, развивают такие качества, как терпение, настойчивость, трудолюбие, чувство команды, и в то же время значение индивидуума, способность к коммуникации, стремление к победе, и умение достойно принять поражение. Шахматы вежливая игра. Вы пожимаете друг другу руки, вы благодарите противника за хорошую партию. Это вам не футбольные встречи, после которых регулярно происходят драки. Наконец, ни один вид спорта так положительно не влияет на успеваемость ребенка, как шахматы, особенно в таких предметах, как английский и математика...

Рая Вайль: Рене так и не сказала, сколько ей лет. Да это и не важно, Выглядит она хорошо, и видно, что жить ей интересно...

Рене Ярзик: Мои родители, - рассказывает она, - из Восточной Европы, из Польши, и в шахматы в нашей семье играли все. Я родилась уже в Америке, и в Мичигане, куда после войны переехали многие польские евреи, я все свое детство провела за шахматной доской. Родителям даже не пришлось нанимать няню, потому что шахматы оказались лучшим бэби-ситтером, и еще пенсионеры, которые никуда не торопились, и мы все время проводили за шахматной доской, и всегда где-то тихо, фоном, звучала классическая музыка, и это были счастливые дни. И вот когда у меня появилось два класса, взрослый и детский, я решила их объединить, чтобы воссоздать ту домашнюю, неформальную обстановку. Мы встречаемся раз в месяц, у нас живая классическая музыка, никаких официальных правил чемпионата, мы просто играем в шахматы, и мы слушаем музыку, и общаемся. Дедушки и бабушки играют с внуками. В этом есть что-то правильное, хорошее, доброе. И, знаете, оба поколения учат друг друга. У меня есть начинающие пенсионеры, которые обучают шахматным трюкам детей, и наоборот.

Рая Вайль: Эмигранты из России, из бывшего Союза, очень поспособствовали шахматному расцвету в Америке, говорит Рене, их дети, чаще других становятся чемпионами в школах и колледжах. Посмотрите списки участников молодежных чемпионатов и шахматных олимпиад, вы будете поражены, сколько там русских имен...

Рене Ярзик: Меня всегда восхищало то, с каким уважением русские относятся к шахматной игре. Это уважение они сохранили и в Америке. Оно выражается в том, как они обучают играть, в их методике, в том, как относятся к своим детям, которые потом заражают своей увлеченностью шахматами других подростков. И это замечательно, потому что шахматы удерживают детей от всевозможных проблем, улучшают посещаемость и успеваемость в школе. Вы думаете, прежде чем говорите, вы думаете, прежде, чем ходите. Многие дети, да и взрослые тоже, не думают. И это зачастую приводит к конфликтным ситуациям, даже к дракам, особенно у детей... (Голос)

Рая Вайль: Житель Манхэттена Арнольд Мессинг играет в шахматы с детства, и сына своего научил, потом пристроил в шахматный клуб, и сейчас 11-летний Сэм участвует в школьных чемпионатах. Это тот самый случай, когда ученик превзошел учителя. Теперь они вместе ходят на встречу поколений. Это была, конечно, инициатива папы...

Арнольд Мессинг: Хотел, чтобы у него была возможность не только с ровесниками в шахматы играть, но и чувствовать себя комфортабельно с теми, кто намного старше, чем он...

Рая Вайль: Кроме увлечения шахматами, Арнольд, которому на вид около 60-ти, серьезно занимается фехтованием, излюбленным олимпийским спортом...

Арнольд Мессинг: Мой русский тренер любил повторять, что фехтование – это шахматы на ногах, потому что надо думать на два-три хода вперед, чтобы нанести удар противнику. То же самое в шахматах. Ты не сделаешь хода, предварительно не подумав, как на это ответит соперник, и что ты потом сделаешь, и что может сделать он. В результате, шахматы, и фехтование, кстати, тоже, укрепляют память и стимулируют работу мозга...

Рая Вайль: Одиннадцатилетний сын Арнольда Сэм говорит, что шахматы любит за то, что с каждой партией узнает что-то новое...

Сэм: Здесь совершенствоваться можно до бесконечности. А что касается работы мозга, то я недавно свой проверял, какой-то специальный компьютерный тест взял, и, оказалось, что мозг у меня тянет не на 11, а на все 20 лет... (Голос, смех)

Рая Вайль: А вот Джеймс Купер, ему тоже 11, мозг свой не проверял, но убежден, что он работает нормально...

Джеймс: Вообще, я люблю выигрывать, но в шахматах даже поражение на пользу, ты проигрываешь, но каждый раз выносишь из игры что-то, что можешь использовать в следующей игре... (Голос)

Рая Вайль: Приходите к нам чаще и приводите свою внучку Катю, сказала мне на прощание Рене Ярзик. Мы возьмем ее в Центральный парк на чемпионат, где дети ее возраста на огромном поле рядом с Шахматным Домом, изображают живые фигуры во время игры...

Александр Генис: Следующий раздел нашей специальной праздничной передачи будет посвящен представителям самой эмигрантской профессии Америки - таксистам.

В Нью-Йорке такси вместо статуи Свободы встречает эмигранта в Америке. Этот тамбур на пути в страну позволяет быстро и наверняка заработать первые живые деньги: нигде нет столь элементарной зависимости между трудом и зарплатой. Конечно, это только арифметика бизнеса, нехитрые правила сложения, которые проходят в приготовительном классе американской мечты. Естественно, здесь мало второгодников. В Нью-Йорке водительский корпус ежегодно обновляется на четверть. Такси - состояние не постоянное, а промежуточное, это - не профессия, а работа, не цель, а средство, средство транспорта, перевозящее эмигранта от места прибытия к месту назначения.

Таксист может оказаться уроженцем любой страны - от Албании до Японии, или, переходя на английский алфавит, - от Афганистана до Зимбабве. Как всегда эклектичность Нового Света утрирует вольные черты таксомоторной мифологии. Такси беспрестанно воспроизводит ситуацию непредсказуемости. Здесь все случайное - маршрут, клиенты, связи. К грубым запахам примешивается слабый аромат чужих приключений. Такси, как ветер или цыгане, таит в себе соблазн свободы. (Характерно, что нелегальные такси зовутся в Америке цыганскими – gypsy). Фигура самого таксиста тоже обрастает густой метафорической бахромой. Он являет образ случайного, «заброшенного» в жизнь и не сумевшего в ней укорениться человека. Таксист - анонимный свидетель любви и смерти - остается вечно посторонним, он - чужой что на тризне, что на празднике жизни. Мимо этого стихийного экзистенциалиста не могли пройти современные музы. И действительно, он часто попадает в герои фильмов, но на этот раз таксист попал в переплет новой книги, которую нашем слушателям представит Марина Ефимова.

Graham Russell Gao Hodges:

“Taxi! A social History of the New York City Cabdriver”.

Грэм Рассел Гао Ходжес: «Такси! История нью-йоркских водителей»

Марина Ефимова: «Водители нью-йоркских такси - самое угнетённое меньшинство в истории Нью-Йорка. И причина их угнетения – не раса, не национальность, не религия, а только природа их профессии. Работая по 12 часов в день в самых чудовищных во всей Америке дорожных условиях, таксисты поминутно должны иметь дело с такими опасностями, как неразбериха уличных пробок, непроходимость двойных парковок, необъятные, закрывающие обзор грузовые фургоны, и водители из соседнего штата Нью-Джерси. При этом таксисты не могут позволить себе даже психотерапию взрывов водительской ярости – потому что их жизнь и заработки напрямую зависят от самоконтроля».

Так пишет в книге «Такси! История нью-йоркских водителей» Грэм Рассел Гао Ходжес - в прошлом таксист, а ныне профессор двух университетов. Вот что добавляет к этому рецензент книги - журналист из «НЙТаймс» Питер Хэммил:

Диктор: «Таксисты ежедневно сталкиваются и с массой других опасностей: с пьяными пассажирами; с искусными неплательщиками; с налётчиками; с психами; с болельщиками за команду «Никс», садящимися в такси в состоянии библейского отчаяния после очередного матча; с командировочными, уверенными, что каждый таксист в Нью-Йорке – сутенер на колесах. Я уж не говорю о пассажирах, которые всю дорогу громко говорят по мобильным телефонам или слушают «рэп» без наушников.

Каждый таксист надеется на приличные чаевые, каждый надеется на то, что следующему пассажиру не нужно ехать из Мидтауна в дальние районы Бруклина и Квинса, а по ночам каждый надеется остаться в живых до следующего пассажира, помахавшего рукой из-под уличного фонаря. Но, судя по книге Ходжеса, главным испытанием водителей такси, с началом их истории в 1907 году и до нынешнего дня, является одиночество. Если бы Ходжес уже не выбрал название для книги, ее можно было бы назвать «Сто лет одиночества».

Марина Ефимова: Грэм Ходжес описывает способы борьбы с одиночеством, принятые среди таксистов предыдущих поколений - в 40-50-60-х годах:

Диктор: «В моей молодости у большинства водителей стратегией борьбы с одиночеством была поверхностная интимность в общении с пассажирами. Это была эра, когда нью-йоркские таксисты (обычно евреи, ирландцы и итальянцы) были комиками и философами. Они вырабатывали в себе наблюдательность и навыки рассказчика, они накапливали арсенал путевых историй о Нью-Йорке и его жителях, а также довольно разнообразный набор идей и шуток на темы политики, спорта и женщин. Создав этот еще никем не названный актерский жанр, таксисты убивали сразу двух зайцев: достигали человеческих контактов и щедрых чаевых. Среди них были мудрецы, талантливые комические актеры и ужасные зануды. Но однажды утром году в 72-м я заметил, что все они исчезли».

Марина Ефимова: Писатель и сценарист Эдвард Адлер, тоже бывший таксист, описавший свой опыт в романе «Записки с темной улицы», так объясняет смену личности нью-йоркского таксиста в 70-х годах:

Диктор: «В нашей юности люди водили такси, в основном, для того, чтобы их дети имели возможность получить образование, и НЕ водить такси. И когда их дети закончили университеты, они свернули дела».

Марина Ефимова: Впрочем, люди выбирали карьеру таксистов по разным причинам, и причины часто определялись временем. Во время Сухого закона вождение такси давало, как говорили, «быстрый доллар» - за доставку пассажиров (а иногда и груза) в подпольные питейные заведения « speakeasy ». В годы Депрессии - это была временная замена стабильной службы. Во время Второй мировой войны такси в Нью-Йорке по необходимости водили женщины.

С концом кризиса одни люди бросали работу водителей, другие – застревали там на всю жизнь по инертности, а третьи успевали эту работу полюбить. Во-первых, она давала независимость, столь дорогую сердцу американца. Во-вторых, - разнообразие: каждая смена была не похожа на предыдущую: впечатления менялись, такси заносило в разные части города, в него садились разные люди (один водитель всю жизнь вспоминал, как к нему в такси среди ночи сел английский актер Ричард Бартон с антикварным стулом).

Так или иначе, с начала 70-х годов тип нью-йоркских таксистов изменился, и изменил его Нью-Йорк:

Диктор: «За век существования своей профессии таксист сделался популярной фигурой в массовой культуре. Но и она заметно менялась: от Дика Пауэлла, поющего оперные арии своим пассажирам в фильме 1935 года «Бродвейский гондольер» - до зловещей фигуры героя Роберта Де Ниро в фильме Скорсезе 1976 года «Таксист» - и до трагикомического иммигранта из Восточной Германии (без языка и без водительских прав) в фильме Джармуша «Ночь в городе». В 70-х годах Нью-Йорк был для таксистов ночным кошмаром. Число ограблений водителей такси выросло с 400 в 1963 году до 3000 в 1979. Такси часто водили переодетые полицейские. Напуганные таксисты не брали пассажиров афро-американцев, и в машинах появилось пуленепробиваемое стекло между водителем и пассажиром, навсегда нарушившее интимность их отношений. Только в 90-х годах мэр Джулиани радикальными мерами снизил преступность в Нью-Йорке. Но старые водители к тому времени уже ушли из профессии».

Марина Ефимова: И их сменило новое поколение таксистов: индусы, пакистанцы, русские, гаитяне, африканцы. К 2004 году 90 процентов такси в Нью-Йорке принадлежало иммигрантам. «Самое красноречивое из всех нью-йоркских меньшинств, - пишет рецензент Пит Хэмил, - превратились в почти немое меньшинство. Времена философии и шуток кончились. Осталась только надежда на чаевые».

Александр Генис: 4 июля – не только праздник американской государственности. Это – еще и официальное начало американского лета. Празднуя его наступление, музей американского искусства Уитни в Нью-Йорке решил напомнить своим зрителям о другом лете, том, что случилось 40 лет назад, в 1967-м году.

На открытии выставки «Лето любви: искусство психоделической эпохи» побывал наш корреспондент Михаил Гуткин:

Михаил Гуткин: В музее Уитни наступило лето – «лето любви». Кураторы выставки под таким названием извлекли из какого-то гаража даже автомобиль, некогда принадлежавший певице Джанис Джоплин. Открытый «Порш», установленный во дворе музея, расписан психоделическими бабочками. В этом году исполняется 40 лет тому достаточно короткому моменту в истории, когда тысячи молодых американцев – бунтарей, хиппи, «детей цветов» - собрались в районе Хайт-Эшбури в Сан-Франциско для того, что бы перевернуть мир. Увы, их мечтам о всеобщей любви, мире и свободе не суждено было сбыться, но с тех пор это лето стало легендой. Куратора выставки англичанина Кристофа Груненберга, по его собственному признанию, лето любви в юности обошло стороной, но он решил воссоздать атмосферу и воскресить искусство ушедшей эпохи.

Кристоф Груненберг, куратор выставки: Мы хотели показать, как искусство того времени было взаимосвязано с политикой, с наркотиками, с контр-культурой, со студенческим движением, с моральными потрясениями и сексуальной революцией. Мы хотели объединить все эти аспекты и таким образом проследить культурную историю психоделической эпохи.

Михаил Гуткин: Выставка состоит из экспонатов, которые редко оказываются в музеях: это плакаты, самиздатовские журналы, обложки книг и альбомов, и световые инсталляции. По словам седовласого старца с живыми глазами Герда Стерна, который был создателем многих подобных инсталляций, поколение 1960-х с жадностью искало новых ощущений.

Герд Стерн, видео-художник: Не имело значение, были ли эти ощущения вызваны наркотиками, аудио-визуальной стимуляцией, музыкой, экспериментальным образом жизни, политическим бунтарством – все эти элементы составляли единую ткань.

Михаил Гуткин: Интересно, что выставка первоначально была представлена в галерее Тейт в Ливерпуле, а прежде чем оказаться в Музее Уитни побывала во Франкфурте и в Вене. Видео-художник Герд Стерн выражает мнение своих соратников:

Герд Стерн, видео-художник: Нам очень хотелось, чтобы эта экспозиция была показана в Сан-Франциско, где многие из нас провели лето любви в 1967 году. Но, как выясняется, Сан-Франциско, где я жил в течение многих лет – это провинциальный город, и они там просто не врубаются. Они отказываются понимать, что это – важная страница их истории, и они отказываются принять у себя эту выставку, хотя там – три важных музея.

Михаил Гуткин: «Лето любви» вошло в коллективное сознание чуть ли не как воплощение утопии на отдельно взятом отрезке времени. Между тем, в то время в воздухе витал не только сладкий запах марихуаны, но и едкие клочья слезоточивого газа. В это лето на улицах Нью-Йорка, Сан-Франциско и Лондона утрясались – порой в весьма резкой форме – вопросы расы, класса, и идеологии. К концу «лета любви» кислоту принимали уже не только те, кто внял призывам доктора Тимоти Лири трансформировать сознание, но и убежавшие из дома подростки, едва ли способные к осмысленному восприятию окружающего их калейдоскопа.

Однако, негативные аспекты «лета любви» не нашли отражения на выставке. Здесь представлена скорее идеализированная картина контр-культуры, вызывающая ностальгию. По словам куратора Кристофа Груненберга, эта культура стала жертвой собственного успеха.

Кристоф Груненберг, куратор выставки: Она вошла в массовую культуру, и в известном смысле это стало причиной её упадка. Её эстетические символы стали настолько всемогущими, что она превратилась в моду. А мода, как известно, приходит и уходит, и к началу 1970-х всё было кончено.

Михаил Гуткин: Цветы завяли, а стоимость недвижимости в Хайт-Эшбури подскочила до небес. Да, можно вспомнить и о том, что революция поедает своих героев. «Говорят, что сегодня все хиппи работают в корпорации Ай-Би-Эм», - шутит куратор, но продолжает:

Кристоф Груненберг, куратор выставки: С другой стороны, «лето любви» оказало огромное воздействие на то, как мы думаем, на то, как изменились моральные параметры, политика, наше отношение к власти. Конечно, консервативные политики по сей день любят обвинять 1960-е, и, в частности, 1968-й год, в том, что произошёл упадок общественной морали. Как мне кажется, это говорит о том, что «лето любви» по-прежнему бросает длинную тень на политику и идеологию.

Михаил Гуткин: Может быть, и так, но собранные в музее экспонаты лишены утопического импульса эпохи, и способны создать лишь ретро-эстетику. Это хорошо понимает Герд Стерн.

Герд Стерн, видео-художник: Вообще, прошлое всегда с нами. Я предпочитаю настоящее, но это настоящее – в прошлом. Эта попытка воссоздать и пережить заново коренным образом отличается от оригинального опыта.

Михаил Гуткин: На просьбу объяснить смысл его свето-звуковых инсталляций, Герд Стерн отвечает: «В этом нет смысла, это надо почувствовать». И в этом, пожалуй, и заключается суть. В отличие от оригинала, «Лето любви» образца 2007-го года предполагает не прямое участие, а созерцание, от которого голова не пойдёт кругом.

Этим летом всё будет куда более понятно: где зрители, а где исполнители; где кончается искусство, и начинается жизнь. Достаточно переступить порог музея, и все психоделические коврижки остаются позади – где-то в сиреневом тумане нашей памяти.