Каким-то поразительным, воистину чудесным образом, рассказы Варлама Шаламова, со дня рождения которого 1 июля исполняется сто лет – может быть, самая жизнеутверждающая литература, которая только существует. Можно было бы добавить – на русском языке. Но добавлять не надо: а на каком же еще? Какой еще народ переносил так долго такие страдания – и не от безразличных, оттого безликих, иноземцев, а от своих. Своих по облику, привычкам, манерам, языку, наконец. Язык и запечатлел.
Шаламова необходимо перечитывать. Потому что читать в первый раз – невыносимо. Кажется, что не может быть такой безнадежности, такого глубочайшего погружения в душевную погань, из которой смертельный выход – даже не желанный, а равнозначный этой жизни. То-то шаламовские герои так часто думают с полным равнодушием о смерти, а не умирают прямо сейчас только потому, что дневальный соседнего барака обещал завтра дать докурить – глупо не воспользоваться, а там видно будет. Беспросветность покрывает мраком достоинства словесности – более того, кажется, что неловко и даже неприлично рассуждать о словесности перед лицом трагедии жизненной.
Только погодя спохватываешься: но ты же об этом прочел!
Ты из книжки узнал: "Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей – значит, это нужда не крайняя и беда не большая".
Ты прочел написанное буквами: "Все человеческие чувства – любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность – ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились..."
Тебе писатель разъяснил такое, чего не забыть: "У нас не было гордости, себялюбия, самолюбия, а ревность и страсть казались нам марсианскими понятиями, и притом пустяками. Гораздо важнее было наловчиться зимой на морозе застегивать штаны – взрослые мужчины плакали, не умея подчас это сделать".
Последующее чтение открывает все больше и больше литературного великолепия. Как просто и тонко выстроен сюжет, как умело и вдумчиво составлены слова, как подобраны сравнения.
И главное: лишь постепенно начинаешь понимать – о чем вообще Шаламов. Он описал человека как представителя царства животных, типа хордовых, подтипа позвоночных, класса млекопитающих, отряда приматов, семейства гоминид, рода Homo. Шаламов на этом настаивает, несколько раз в "Колымских рассказах" на разные лады повторяя: "Человек живет в силу тех причин, почему живет дерево, камень, собака". Но у него есть преимущество: "Человек потому и поднялся из звериного царства, стал человеком... что он был физически выносливее любого животного... Он цепляется за жизнь крепче, чем они".
Потому, вероятно, Шаламов, сын вологодского священника, мог написать: "Я горжусь тем, что с шести лет до шестидесяти не прибегал к помощи Бога ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме". Это не богоборчество, а спокойная констатация: выживать – только самому.
Он выжил, пройдя через всё, и написал об этом: "Жизни в искусстве учит только смерть". Увидев, как снимаются с человека все наслоения культуры, морали, религии, идеологии, и как он при этом остается все-таки живым и – человеком! – Шаламов и написал свою небожественную трагедию.
Теодор Адорно задал знаменитый вопрос: "Возможна ли поэзия после Освенцима?" Он умер в 69-м и не мог знать Шаламова.
