Николай Степанович Гумилев (1886 – 1921) стал первым серьезным знаком горбачевской гласности и перестройки, первой ее сенсацией: это была статья Евтушенко в журнале «Огонек», где говорилось, что он был расстрелян за участие в антисоветском заговоре. Это было нечто небывалое – нескрываемая более правда о судьбе крупного русского поэта.
Нельзя сказать, что о Гумилеве так уж ничего не знали и что его так уж глухо замалчивали: сразу после его смерти были посмертно изданы его неопубликованные произведения, была поставлена пьеса «Гондла». Его стихи – легендарные «Капитаны» - произносились со сцены в канонической советской пьесе «Оптимистическая трагедия». Раза два подборки его стихов появились в хрестоматиях по русской литературе для вузов. Но с тридцатых примерно годов стал замалчиваться сам факт его насильственной смерти. И когда, наконец, об этом было открыто объявлено в советской печати, все поняли, что начались новые времена.
С именем Гумилева связан очень серьезный поворот в истории русской поэзии: он был организатором и главой новой поэтической школы – акмеизма, главными представителями которой были он сам, его жена Анна Ахматова и Осип Мандельштам. Акмеизм сменил предыдущую влиятельную школу символизма, переориентировал поэзию, ушел от символистских религиозно-мистических поисков, обратился к воспеванию простого зримого мира. Акмеизм – от древнегреческого слова «акме» -- зенит, вершинная точка роста. Еще иногда поэты группы Гумилева называли себя адамистами – от Адама, дававшего в Раю имена растениям и животным.
Этапной работой об акмеистах стала статья В.М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916). Там писалось в частности: «Гумилева отличают его активная, откровенная и простая мужественность, его напряженная душевная энергия, его темперамент… Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мироощущению, влечет Гумилева к изображению экзотических стран, где в красочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза».
Сам Гумилев писал в одном акмеистическом манифесте: «Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика могла родиться только в туманной мгле германских лесов … новое течение … отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским».
В том же манифесте были такие слова: «Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас звериного, в обмен на неврастению».
Замечательные слова, обличающие поэта. Но Гумилев в самом деле был в жизни мужественным человеком, действительно путешествовал по экзотическим странам, подвергаясь всяческим опасностям. Он совершил две большие африканские экспедиции, исследовал Абиссинию. Когда началась Первая мировая война, Гумилев добровольцем отправился на фронт, отважно воевал, получил два Георгиевских креста. Он писал с фронта газетные корреспонденции «Записки кавалериста» - очень необычное чтение: Гумилев пишет о войне, можно сказать, с удовольствием, это у него веселое дело. Кавалерия, как боевая сила, утратила свою роль в этой войне, но на Восточном, русском фронте, подвижном и не так закопавшемся в траншейную войну, как Западный фронт, кавалеристы использовались для разведки. Дело было, естественно, опасное, но и лихое; во всяком случае, так оно представлено у Гумилева.
Главный мотив поэзии Гумилева – воспевание мужества, гимн суровому человеку – землепроходцу и воину. Есть у него стихотворение «Туркестанские генералы» – о старых отставных воинах, завоевывавших для России новые экзотические территории.
— «Что с вами?» — «Так, нога болит».
— «Подагра?» — «Нет, сквозная рана».
Понятно, что при советской власти, когда еще много и откровенно писали о Гумилеве, он числился среди певцов колониального империализма. Думается, что так бы его определили и на сегодняшнем Западе, где в моду вошло так называемое постколониальное чтение – трактовка соответствующей западной литературы – Киплинга, скажем – с точки зрения ранее угнетенных народов. Но не будем забывать, что поэзия, искусство как таковое пропадает в таких трактовках. Вот типичный Гумилев:
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!
В стихах Гумилева, даже в его человеческом облике есть что-то от подростка – активного, храброго, опьяненного раскрывающимся перед ним миром. Это как бы чеховский гимназист Чечевицын, желающий убежать в Калифорнию. Разница та, что Гумилев действительно побывал в этих калифорниях. И конечно, его поэзия была в России чем-то принципиально новым – особенно в отношении тематики.
И что бы ни говорили про него большевицкие интерпретаторы с их тогдашним вульгарным социологизмом – но Гумилев стал одним из основателей советской поэзии, давшим ей тематику и поэтику, самый ее мужественно-оптимистический настрой.
Я сегодня опять услышал,
Как тяжелый якорь ползет.
И я видел, как в море вышел
Пятипалубный пароход.
Оттого-то и солнце дышит,
а земля говорит, поет.
Это же главная нота единственно живой советской поэтической школы наследников Гумилева, каковыми были Николай Тихонов и Эдуард Багрицкий. Туда же смотрел и молодой Константин Симонов. Да сходные темы можно найти, скажем, у Сельвинского, со всяческими охотами на тигров.
Недаром М.Л. Гаспаров в своих «Записях и выписках» сделал о Гумилеве ядовитое замечание: останься он жив, он бы перестроился и вступил в ЛОКАФ. Это аббревиатура Литературного объединения Красной Армии и Флота, созданного в середине тридцатых годов. Журнал его – «Знамя» – до сих пор выходит, с иной тематикой, конечно.
У Гумилева есть стихотворение «Рабочий», которое считается пророческим, предсказавшим его собственную смерть: о том, как скромный и мирный человек выделывает на станке пули, одна из которых его убьет когда-то. Рабочий-то у Гумилева, скорее всего, немецкий, да слово очень уж подходящую советскую коннотацию имеет.
Но я нашел у Гумилева другое место, в очерке «Африканская охота» (Из путевого дневника), которое мне кажется куда более выразительным в этом смысле: «Ночью, лежа на соломенной циновке, я долго думал, почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая зверей для забавы, и почему моя кровная связь с миром только крепнет от этих убийств. А ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском перевороте мне отрубили голову, и я, истекая кровью, аплодирую уменью палача и радуюсь, как всё это просто, хорошо и совсем не больно».
Это очень достойные слова сильного человека.
