Иван Толстой: Начнем с Берлина, где проходит выставка под названием «Боль». Этот проект - совместное детище музея истории медицины и музея современного искусства Гамбургер Банхоф. Рассказывает Екатерина Петровская.
Екатерина Петровская: В самом центре Берлина, неподалеку от главного вокзала, реет стяг, на нем крупными буквами - « Schmerz », «Боль». Уже несколько лет два музея – музей современного искусства Гамбургер Банхоф и музей медицины Шарите - пытаются связать науку, искусство и историю культуры. И вот получилось: был разработан совместный медико-культурный проект, представивший весь спектр понятия «боль» – от грубо и конкретно физической до абстрактной психической и эмоциональной. Между музеями проложили дорожку, назвали ее «страстным путем» и снабдили 30-ю рекламными плакатами.
Между скальпелем и распятием – так можно было бы описать внутреннюю топографию выставки. Европейское представление о боли связано с муками Христа. Он - прообраз боли, ее осмысления и преодоления. На выставке нет плащаницы, но представлено медицинское исследование о физических муках Христа. Ему вторит инсталляция под названием «Христос в цифрах» - бегущая строка информирует посетителей о том, сколько раз Христа ударили кулаком в лицо, схватили за бороду, и бросили в него камнем. А напротив – алтарный фрагмент и оригинальный нотный лист из «Страстей по Матвею» Иоганна Себастьяна Баха.
Петер Клаус Шустер, генеральный директор берлинских государственных музеев рассказывает:
Петер Клаус Шустер: Смысловой центр выставки – это, несомненно, «Распятие» Френсиса Бэкона из мюнхенской Пинакотеки современного искусства. Вот - живая плоть, плоть как она есть. Но целью искусства является достижение божественного уровня. Путь Христа пролегает через боль и муки. Искусство возникает из этих мук. Вся живопись вышла из этой проблематики, и на выставке мы прослеживаем эту тему от Дюрера до Бойса, вплоть до сегодняшнего дня.
Екатерина Петровская: Выставка по-новому смотрит на границу между медициной и искусством. Знаменитый триптих Френсиса Бэкона 1965 года «Распятие» - вывороченные куски мяса спасителя в неаппетитной цветовой гамме - попадает в новый контекст. Ведь рядом – заспиртованные части человеческого тела, хирургические инструменты за последние 300 лет или удивительное распятие 18-го века, где у Иисуса на кресте анатомическим сечением вспорот живот. У витрины создателя патологической медицины Рудольфа Вирхов кто-то не выдержал и спросил – «А это какого художника работа?». Директор музея современного искусства Гамбургер Банхов Ойген Блюме сознательно пошел на риск:
Ойген Блюме: Мы подвергли современное искусство испытанию. Что добавляет оно к нашему знанию о мире? О будущем? Что объясняет? Какие возможности оно нам дает для понимания связей между разрозненными частями нашей жизни? Искусство – одна из форм понимания, данных человеку, одна из самых открытых, амбивалентных форм.
Екатерина Петровская: Выставка идет не дорогой Христа, а дорогой человека. Говорят, все началось с грехопадения. Выставка показывает, как рожают, рождаются и любят в муках. Травмы, болезни, лишения, одиночество, конфликты, смерть – вся человеческая жизнь сопровождается болью. «Боль – верный спутник человека», - написал как-то Фридрих Ницше. На выставке он представлен не только своими трактатами, но и посмертной маской, а также брошюрой о головной боли, которую великий богоборец все время имел при себе и перелистывал во время приступов. А вот длинная палка со следами зубов. Рядом - кроткая пояснительная надпись: «Для пациентов, оперируемых без наркоза. 19-й век». В соседних витринах – красивые коврики с разноцветными ниточками – но это не творчество индейцев. Так в 18-м веке хирурги тренировались зашивать разные виды ран. Где-то между Ницше и хирургией – объекты криминальной хроники из собраний садомазохистов.
Выставка представляет четыре больших раздела: «Воззрения на боль», «Выражение боли», «Время боли», «Привлекательность боли». Анжелло Моссо всю жизнь пытался уловить объективное выражение боли и фотографировал людей, но боль ускользала. А современный художник Младен Стилинович помог миллионам, создав «Словарь боли» - тезаурус, необходимый для описания болезненных ощущений. На выставке листки словаря обрамляют письма больных людей за последние пять веков. В разделе «Время боли», рядом с ритмичной видеоинсталляцией Брюса Наумана «Настроенная Скрипка», подрагивает нервная клетка. Вспоминается Маяковский: «Скрипка и немножко нервно».
А вот еще один экспонат, ярко повествующий о времени и о себе - фильм Вальтера Рутмана «На службе человечества», сделанный по заказу фирмы «Байер» - одного из крупнейших производителей аспирина. Снят в 1937 году: наступало бодрое время радикальных средств обезболивания. Инсталляция группы «Фармакопея» состоит из 8 тысяч 700 таблеток, эдакая разноцветная дорожка метров 10 длиной. Это эпическое полотно должен проглотить пациент, которому вставили искусственное бедро.
В разделе «Привлекательность боли» есть Зал экстаза. Перед нами три его версии. Первый - инсталляция Марины Абрамович «Искусство должно быть прекрасным. Художник должен быть прекрасен». Марина не выдавливает из себя по капле раба, а в течение многих часов – расчесывает бесконечно запутанные волосы. Спорт – экстаз номер два. Знаменитая бегунья Габи Андерсен буквально на последнем издыхании добирается до финиша марафона в Лос-Анджелесе и падает в объятия врачей. Открытая карета скорой помощи въезжает на стадион. 120 тысяч человек встают и аплодируют ее подвигу. Что это? Преклонение перед теми, кто преодолевает боль и уподобляется божеству или низость кровожадной толпы, довольной новой жертвой? С противоположной стены в религиозном экстазе взирает на эту пробежку святая Агата Великомученица работы венецианца Тьеполо. А вот во всем виноватые клоуны Брюса Наумана. Один из них – не в силах взять всю вину мира на себя.
Выставка заканчивается небольшим тупичком – меланхолией, хронической и неизлечимой болезнью тех, кто не совсем от мира сего. В темной комнате, на экране голый человек танцует в пустой комнатенке блочного дома.
Рядом с ним на тумбочке бронтозавр – символ ушедших времен, потерянного рая. Он танцует под какую-то свою музыку, а зритель слышит знаменитое ностальгическое адажио Самуэля Барбера. Кому больно - должен решить сам зритель. А Йозеф Бойс, додумывавший все до конца про жизнь и искусство, как-то сказал, что без боли не существует сознания. И выставка расставляет свои точки над «и»: ведь если именно боль делает человека человеком, то медицина здесь абсолютно бессильна.
Иван Толстой: В Амстердаме стартовал Holland Festival 2007. Две недели будут наполнены музыкальными, театральными и балетными представлениями. В этом году среди самых громких проектов – Нидерландский танцевальный театр со своей программой Sooner or Later. Нидерландская опера представляет Wagner Dream о последних днях Вагнера, в которые жизнь и смерть смешались в его незаконченной буддистской опере Die Sieger. Композиторы Jonathan Harvey и Jean-Claude Carrière «переписали» историю Die Sieger. Рассказывает наш нидерландский корреспондент Софья Корниенко.
Софья Корниенко: Рихард Вагнер долгие годы вынашивал идею написать буддистскую драму, но дальше прозаического наброска Die Sieger («Победители») дело не продвинулось. И вот теперь на европейской сцене появилась опера знаменитого английского композитора Джонатана Харви об опере Вагнера, которую он так и не написал. У Харви мы наблюдаем Вагнера в последние дни его жизни. В постановке Нидерландской Оперы роли поделили нидерландские и английские актеры и певцы. Два мира – мир современников Вагнера (которые на сцене только говорят, а не поют) и поющий мир его ненаписанной оперы, в центре которого – сам Будда – чудесным образом переплетены. Благодаря тому, что во время буддистских сцен актеры, играющие современников композитора, передвигаются по сцене в сильно замедленном ритме, создается впечатление, что время останавливается, и Будда владеет им и перемещается с космической скоростью. Опера, лишенная декораций и обычного театрального реквизита, словно бы дематериализована и абстрагирована от конкретного мира. В интервью нидерландской радиокомпании NPS писатель и колумнист, специалист по Вагнеру Бас Хайне рассказал:
Бас Хайне: Откуда у Вагнера возникла такая симпатия к Буддизму? Конечно, от Шопенгауэра, который оказал на Вагнера огромное влияние. Важную роль в работах Шопенгауэра играет отчуждение от всего мирского, отрицание всего, что привязывает человека к миру. В то время идея о том, что в мире не стоит ничего пытаться изменить, а стоит от мира уйти, считалась революционной. На самом деле эту идею Шопенгауэр почерпнул из буддистской философии, а через Шопенгауэра почерпнул ее и Вагнер, и резонанс, который она создала в творчестве последнего, сложно переоценить.
Софья Корниенко: Действительно, творчество Вагнера полно примеров отказа героя от мирского - конец оперы «Парсифаль», «Тристан и Изольда», «Кольцо нибелунга», где вместо конкретного решения проблемы герои предпочитают дистанцироваться от всего на свете.
Бас Хайне: Не стоит забывать, что Вагнер – это, прежде всего, композитор, черпавший вдохновение в собственных эмоциях. Многое в нем было чрезмерно, радикально. Изначально, как и многие из нас в молодости, он верил в то, что все в мире можно разрешить с помощью политики. Впоследствии, разочаровавшись в политике, он ушел в другую крайность, утратив всякое доверие к общественным институтам. Он уверовал в необходимость, как писал Ницше, полного освобождения всех и вся – мужчин, женщин, семейных пар... Вагнер стал искать освобождения для героев своих опер, правда, такое освобождение они у него, в основном, находили в смерти. То есть пропагандировалась идея невозможности взаимного освобождения людей, они должны были сначала бежать прочь от этого мира и освободиться мистически. Однако в этом случае неизбежно вставал вопрос: что же дальше? И над этим вопросом Вагнер долго мучился, переписывая, например, много раз концовку «Кольца нибелунга». Что возникает на месте разрушенного мира? Новый мир, будет ли он лучше? Или это будет очередной мир со всё теми же человеческими страстями? Вагнер придумал, в том числе, и буддистское решение, согласно которому Брунхильда дистанцируется от мира. Он много писал в своем дневнике на тему, каким должно быть отношение человека к миру, в котором он родился, но из которого неизбежно уйдет, и выражал мнение, что в буддистской традиции понимание этого отношения – глубже, нежели в европейской.
Софья Корниенко: В четверг 6 января 1881 года супруга Вагнера Косима написала в своем дневнике:
«Еще утром, в постели, Рихард сказал мне: «Если ты хорошо будешь обо мне заботиться, хорошо кормить и одевать, то я закончу «Победителей» ( Die Sieger ). Но трудность заключается в выборе места и языка. В Христианстве простительна простота, в Буддизме важна сложная форма, а сложная форма – неартистична».
В другом дневнике Косима пишет, как Вагнер жаловался, что Буддизм слишком далек и непонятен для его восприятия, чтобы стать основой его, европейской по своему стилю, оперной драматургии. Созерцание не подходило к музыкальному стилю Вагнера – ведь он не отдаляет слушателя от происходящего, а, наоборот, нагромождает, усиливает предвкушение беды, страсти, угрожает трагической концовкой. То есть Вагнеру гораздо лучше удавалось показать противоположность уравновешенному мировоззрению, говорит Бас Хайне. По его мнению, Вагнеру никогда и не удалось бы создать буддистскую оперу.
Бас Хайне: Помимо записей об увлечении Вагнера Буддизмом, в дневниках его жены мы читаем и о других его пристрастиях, например, о том, как он всё больше превращается в старого ворчуна, как он попадает под всё большее влияние апологетов национализма и антисемитизма (одним из которых, кстати, была и сама Косима), как он целыми днями извергает ругательства. Поэтому весьма сомнительно, что он способен был бы выступить в качестве проповедника бесстрастного созерцания. К этой цели стремится «Парсифаль» – эту оперу спасает гениальность музыки Вагнера, но развитие сюжета в ней граничит с китчем.
Софья Корниенко : Опера Джонатана Харви начинается и заканчивается в Венеции, куда Рихард Вагнер со своей женой Косимой приехали, чтобы композитор смог в одиночестве поработать над новым сочинением, и где бы его никто не потревожил. Только молодой певице Кэрри Прингл, которая пела в «Парсифале», позволено навестить композитора. Косима приходит в ярость от ревности. За работой у Вагнера случается сердечный приступ, во время которого он начинает видеть странные вещи. В частности, ему вдруг является Будда, который проводит Вагнера через галерею персонажей из ненаписанной им оперы. Вагнер видит девушку Пракрити и юношу Ананду – они влюблены друг в друга, но не могут быть вместе, потому что принадлежат к разным кастам. Пракрити рассказывает Будде о своих страданиях и намерении покончить с собой. Будда говорит ей в ответ, что смерть не принесет облегчения – ее душа не перестанет тосковать. Будда объясняет Пракрити, что человек должен уметь выстоять перед любым искушением, даже перед желанием бессмертия, и при этом указывает на Рихарда Вагнера. Вагнер спрашивает, пришел ли его конец? «Не заканчивается и не начинается», - говорит Будда. Вагнер увидел собственную ненаписанную оперу, и теперь за ним выбор – готов ли он войти в мир чистого света и нескончаемого покоя? «Но была ли эта моя опера? Видел ли ее еще кто-то кроме меня?» - вопрошает Вагнер. Он просит прощения у жены и умирает. Между тем, единственной, кто кроме Вагнера видел ненаписанную оперу, была молодая Кэрри Прингл.
Харви предлагает Вагнеру выход, который тот искал всю жизнь, говорит Бас Хайне.
Бас Хайне: Это очень английская опера. В том смысле, как Харви обращается с масштабными темами. В опере много по-английски многозначительного быта, типа «Не выпить ли чашечку чая...». Это очень не по-немецки. Все развивается по канве английского society , несмотря на весь Буддизм оперы.
Софья Корниенко : Английский композитор Густав Холст написал санскритскую оперу, Джон Фулдс сочинял для индийских инструментов, Бенджамин Бриттен проявлял большой интерес к восточному инструменту - гамелону. Джонатан Харви отказывается признавать существующую в английской симфонической музыке традицию обращения к Востоку.
Джонатан Харви : Я бы не стал ставить всех в один ряд. Конечно, Бриттен был моим наставником, заботился о моем профессиональном росте и подбирал для меня преподавателей. Он оказал на меня большое влияние в молодости, я знал его в то время, когда он писал «Принца пагод». Однако, нельзя сказать, чтобы он привел меня к восточной традиции. Ищущие молодые люди сами находят Восток.
Софья Корниенко : Джонатан Харви всерьез исповедует Буддизм, однако основы философии недвойственности видит в любом настоящем искусстве, пусть даже прямого отношения к Буддизму не имеющем.
Джонатан Харви : Я убежден, что хорошая музыка – вся недвойственна. Изначально, в моей опере необходимы два уровня. Один – близкий к нам, на котором люди разговаривают и ведут себя почти совсем как мы. И второй – который больше похож на далекую мечту, на произведение искусства. То есть нам надо создать демонстрацию двойственности, и только тогда зритель сможет найти в ней единство. Иначе все бы смешалось, и в голове у зрителя был бы хаос, а это для меня немыслимо.
Софья Корниенко : Однако, как истинный постмодернист, Харви ни в коем случае не ставит себя на место Вагнера, ибо не согласен с ним по ключевым вопросам.
Джонатан Харви : По форме опера основана на дуализме – два места действия (Индия и Венеция), два времени действия – с разницей в две с половиной тысячи лет, и две культурных традиции, которые обе отражены как в творчестве Вагнера, так и в образе Будды, однако обе эти культурные традиции также известны экстремальностью своих убеждений. С одной стороны, это героическая, завоевательная культура. Ей противостоит буддистская культура завоевания (как говорят на Востоке) собственного эго, подчинения и преодоления собственного эго. Столкновение этих двух культур интересует меня больше всего. Вагнер был очень сложным человеком, эгоцентричным человеком. Он знал об этой своей черте и писал, что в каком-то смысле страдание было ему необходимо. Будда говорит, что эгоист обречен на ужасное страдание. Вагнеру это было известно, однако он сделал этот выбор достаточно осознанно, так как был убежден, что художник обязан выстрадать и пережить все мирские перипетии, чтобы творить. Я, кстати, с этим не согласен.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня Николай Гумилев. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Николай Степанович Гумилев (1886 – 1921) стал первым серьезным знаком горбачевской гласности и перестройки, первой ее сенсацией: это была статья Евтушенко в журнале «Огонек», где говорилось, что он был расстрелян за участие в антисоветском заговоре. Это было нечто небывалое – нескрываемая более правда о судьбе крупного русского поэта. Нельзя сказать, что о Гумилеве так уж ничего не знали и что его так уж глухо замалчивали: сразу после его смерти были посмертно изданы его неопубликованные произведения, была поставлена пьеса «Гондла». Его стихи – легендарные «Капитаны» - произносились со сцены в канонической советской пьесе «Оптимистическая трагедия». Раза два подборки его стихов появились в хрестоматиях по русской литературе для вузов. Но с тридцатых примерно годов стал замалчиваться сам факт его насильственной смерти. И когда, наконец, об этом было открыто объявлено в советской печати, все поняли, что начались новые времена.
С именем Гумилева связан очень серьезный поворот в истории русской поэзии: он был организатором и главой новой поэтической школы – акмеизма, главными представителями которой были он сам, его жена Анна Ахматова и Осип Мандельштам. Акмеизм сменил предыдущую влиятельную школу символизма, переориентировал поэзию, ушел от символистских религиозно-мистических поисков, обратился к воспеванию простого зримого мира. Акмеизм – от древнегреческого слова «акме» - зенит, вершинная точка роста. Еще иногда поэты группы Гумилева называли себя адамистами – от Адама, дававшего в Раю имена растениям и животным. Этапной работой об акмеистах стала статья В.М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916). Там писалось в частности:
Диктор: «Гумилева отличают его активная, откровенная и простая мужественность, его напряженная душевная энергия, его темперамент… Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мироощущению, влечет Гумилева к изображению экзотических стран, где в красочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза».
Борис Парамонов: Сам Гумилев писал в одном акмеистическом манифесте:
Диктор: «Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линию; эта же символическая слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика могла родиться только в туманной мгле германских лесов … новое течение … отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским».
Борис Парамонов: В том же манифесте были такие слова:
Диктор: «Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас звериного, в обмен на неврастению»…
Борис Парамонов: Замечательные слова, обличающие поэта. Но Гумилев в самом деле был в жизни мужественным человеком, действительно путешествовал по экзотическим странам, подвергаясь всяческим опасностям. Он совершил две большие африканские экспедиции, исследовал Абиссинию. Когда началась Первая мировая война, Гумилев добровольцем отправился на фронт, отважно воевал, получил два Георгиевских креста. Он писал с фронта газетные корреспонденции «Записки кавалериста» - очень необычное чтение: Гумилев пишет о войне, можно сказать, с удовольствием, это у него веселое дело. Кавалерия, как боевая сила, утратила свою роль в этой войне, но на Восточном, русском фронте, подвижном и не так закопавшемся в траншейную войну, как Западный фронт, кавалеристы использовались для разведки. Дело было, естественно, опасное, но и лихое; во всяком случае, так оно представлено у Гумилева.
Главный мотив поэзии Гумилева – воспевание мужества, гимн суровому человеку – землепроходцу и воину. Есть у него стихотворение «Туркестанские генералы» - о старых отставных воинах, завоевывавших для России новые экзотические территории. «Что с вами? – Так, нога болит. – Подагра? – Нет, сквозная рана». Понятно, что при советской власти, когда еще много и откровенно писали о Гумилеве, он числился среди певцов колониального империализма. Думается, что так бы его определили и на сегодняшнем Западе, где в моду вошло так называемое постколониальное чтение – трактовка соответствующей западной литературы – Киплинга, скажем – с точки зрения ранее угнетенных народов. Но не будем забывать, что поэзия, искусство как таковое пропадает в таких трактовках. Вот типичный Гумилев:
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам –
Темным платьям и пиджакам –
Я читаю стихи драконам, водопадам и облакам…
И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в темном плюще,
Чтоб войти не во всем открытый
Протестантский прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: «Вставай!»
В стихах Гумилева, даже в его человеческом облике есть что-то от подростка – активного, храброго, опьяненного раскрывающимся перед ним миром. Это как бы чеховский гимназист Чечевицын, желающий убежать в Калифорнию. Разница та, что Гумилев действительно побывал в этих калифорниях. И конечно, его поэзия была в России чем-то принципиально новым – особенно в отношении тематики.
И что бы ни говорили про него большевицкие интерпретаторы с их тогдашним вульгарным социологизмом – но Гумилев стал одним из основателей советской поэзии, давшим ей тематику и поэтику, самый ее мужественно-оптимистический настрой.
Я сегодня опять услышал,
Как тяжелый якорь ползет.
И я видел, как в море вышел
Пятипалубный пароход,
Оттого-то и солнце дышит,
а земля говорит, поет…
Это же главная нота единственно живой советской поэтической школы наследников Гумилева, каковыми были Николай Тихонов и Эдуард Багрицкий. Туда же смотрел и молодой Константин Симонов. Да сходные темы можно найти, скажем, у Сельвинского, со всяческими охотами на тигров.
Недаром М.Л. Гаспаров в своих «Записях и выписках» сделал о Гумилеве ядовитое замечание: останься он жив, он бы перестроился и вступил в ЛОКАФ. Это аббревиатура Литературного объединения Красной Армии и Флота, созданного в середине тридцатых годов. Журнал его - «Знамя» - до сих пор выходит, с иной тематикой, конечно.
У Гумилева есть стихотворение «Рабочий», которое считается пророческим, предсказавшим его собственную смерть: о том, как скромный и мирный человек выделывает на станке пули, одна из которых его убьет когда-то. Рабочий-то у Гумилева, скорее всего, немецкий, да слово очень уж подходящую советскую коннотацию имеет. Но я нашел у Гумилева другое место, в очерке «Африканская охота», которое мне кажется куда более выразительным в этом смысле:
Диктор: «Ночью, лежа на соломенной циновке, я долго думал, почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая зверей для забавы, и почему моя кровная связь с миром только крепнет от этих убийств. А ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском перевороте мне отрубили голову, и я, истекая кровью, аплодирую уменью палача и радуюсь, как всё это просто, хорошо и совсем не больно».
Борис Парамонов: Это очень достойные слова сильного человека.
Иван Толстой: Лето по-пражски. О том, что предлагает одна из самых красивых европейских столиц своим посетителям, рассказывает Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: В столице Чехии установилось жаркое лето. Температура воздуха и количество приезжих превзошли все предыдущие годы. Развернулась и жаркая полемика между экологами и президентом Чехии Вацлавом Клаусом относительно глобального потепления климата. Президент - профессор экономии множества университетов - настаивает на том, что промышленность и прогресс не виновны в изменении климата. А пока что население Праги и туристы умело приспосабливаются к тропической жаре: ходят по улицам полураздетые и сидят в бесчисленных пражских кафе, ресторанах, в винных погребах и на террасах, попивают пиво и соки. Иностранцы любуются столицей, а местная публика, если не уезжает на дачи, то по вечерам занимает места в трактирах, что поближе к воде – к Влтаве, к прогулочным пароходам и чайкам. Чехи страдают из-за того, что у них нет моря, но все равно считают себя «водным народом», крещеным Влтавой.
Кстати и на Влтаве появилось новшество, новое городское средство транспорта. Это паром с паромщиком и бесплатное лодочное сообщение между левым и правым берегом Праги и между тремя островами, расположенными на уровне центра города. Впрочем, бесплатные перевозки - только для жителей центра Праги, и для тех, кто отправится на культурные мероприятия на островах. Они уже давно стали летними центрами культуры и разных фестивалей – музыки, кукольных театров (в этой сфере главные активисты – близнецы, братья Форман, сыновья знаменитого режиссера). Свой театр они поместили на большой барже, она плывет по Влтаве вместе со зрителями, а артисты и гигантские куклы разыгрывают спектакль по «Алым парусам» Александра Грина.
На острове Кампа, что сразу под Карловым мостом, отреставрированы исторические Совьи мельницы и там расположился Музей современной живописи - картины привезла из США чешско-американский коллекционер Дана Медкова. Она открыла этот музей, да так и осталась в Чехии вместе со своими картинами. Вообще картинных галерей и выставок изобразительного искусства в Праге чрезвычайное множество. На днях в цехах бывшего машиностроительного завода открылась Вторая выставка Пражского нонконформистского бьеннале. Она менее интересна, чем та, что шокировала вкус обывателя два года назад, но все же есть в ней некоторые занимательные экземпляры. Например, работы сербской художницы Абрамович. Вокруг инсталляции, изображающей ее самую, лежащую в объятиях расположившегося на ней скелета, толпится много посетителей.
А на главных пражских площадях и в парках тоже кипит фестивальная жизнь. В конце этой недели в сквере на площади Мира на Виноградах впервые состоится фестиваль политических иммигрантов, получивших в Чехии убежище, и иностранцев, осевших в Чехии. Они продемонстрируют свою культуру, музыку, национальную кухню и национальную одежду.
В одиннадцатый раз проходит в Праге чешско-еврейско- немецкий Фестиваль «Девять врат». В этом году он посвящен музыке Гершвина. Каждый вечер проходят бесплатные фестивальные концерты под открытым небом в романтическом Сенатном саду. Симфонические концерты сменяются народной музыкой клезмер.
Пражане не забывают и о своих согражданах, страдающих от разных недугов. Формы помощи в области культуры и развлечений бывают самыми неожиданными. Об одном таком начинании рассказал член харитативной организации «Светлушка» Мирослав Коздерка.
Мирослав Коздерка: Выпить чашку кофе в новом кафе под названием «Во тьме» могут те, кто хочет помочь слепым. В центре Праги расположилось мобильное кафе, где в полной темноте слепые обслуживают зрячих клиентов, которые тоже ничего не видят. Кафе открыла самая популярная эстрадная певица Чехии Анета Лангерова. Слепые будут подводить зрячих клиентов к их столу, принимать заказ на чай или кофе, готовить им эти напитки и разносить их по залу. На вырученные деньги организация «Светлушка» закупит для незрячих собак-поводырей. Кафе впервые работало в прошлом году на Международном кинофестивале в Карловых Варах, в этом году мы снова повторим там же наш эксперимент. В кафе клиентам не разрешено передвигаться, но можно купить много интересных предметов в поддержку незрячих.
Нелли Павласкова: Посмотрим теперь, что нового на самых излюбленных туристических местах Праги – на Пражском Граде и на Староместской площади. Пражский Град с королевским дворцом и храмом Святого Вита ежегодно посещает пять миллионов человек. 70 процентов из них - иностранцы. Несколько лет продолжался спор между чешским государством и чешской католической церковью из-за храма Святого Вита. Кому он принадлежит: церкви или Граду? Два года назад судебный процесс выиграла церковь и сразу же сделала вход в знаменитый готический храм платным. В этом году кассационный Верховный суд пересмотрел это решение и вернул Святого Вита государству. Оно немедленно отменило входную плату не только в неф храма, но и в подвалы, где находится гробница чешских королей.
Посетители Града обычно спускаются по Королевской лестнице вниз, в Старый город. Самое большое развлечение на Староместской площади – это бой курантов, построенных в 15 веке, когда каждый час в распахнувшемся окошке появляются один за другим 12 апостолов, кланяющихся собравшейся публике. Их всегда награждают аплодисменты и восторженный смех. На днях куранты неожиданно остановились. Потом начали работать с перебоями. Вместо 12 апостолов в окошке появилось только шесть. Пражский главный мастер по курантам Отакар Замечник выступил по этому поводу в печати.
Отакар Замечник: Я долго возился с этим шестисотлетним механизмом, и мне показалось, что он нуждается в генеральном ремонте. Но к счастью, мои опасения были напрасными. Вчера я провел внутри курантов целый день, и, наконец, они опомнились. В часах более 350 составных частей – оригиналы 15 века, и они чутко реагируют на изменения погоды, особенно на резкие смены температуры. А в эти дни именно это и происходило.
Нелли Павласкова: Раз мы оказались на Староместской площади, то посетим картинную галерею в Доме у Каменного колокола. Там после шестидесяти лет забвения открылась полная выставка произведений чешского сюрреалиста, поэта и художника, Индржиха Штырского, скончавшегося в 1942 году в сорокатрехлетнем возрасте. Сразу после войны выставку его произведений устроили в Праге друзья художника – сюрреалистка Тойен и литератор Карел Тайге. Потом по известным причинам его творчество было объявлено упадочническим. На нынешней выставке – 600 произведений, фотографий, документов и знаменитых эротических коллажей, в том числе и к его собственной книге «Эмилия приходит ко мне во сне». Работы Штырского были присланы в Прагу из многих стран мира.
Иван Толстой: В Кракове закончился самый старый форум документального кино. О возрождении интереса к кинодокументалистике рассказывает Алексей Дзиковицкий.
Алексей Дзиковицкий: В Кракове завершился 47-й Международный кинофестиваль. Критики пишут, что особенность нынешнего фестиваля – чрезвычайно сильное документальное кино и говорят о настоящем ренессансе этого вида киноискусства.
Белорусский режиссер Галина Абрамович получила на фестивале в Кракове «Серебряного дракона» за лучший документальный фильм. Короткая, 19-ти минутная картина «Завядзёнка» или по-русски «У них так заведено», рассказывает о семье колхозного бригадира из белорусской деревни, у которого 12 детей, внуки, добитый грузовик и теплица, в которой растут огурцы. С большим уважением, симпатией и юмором камера показывает их ежедневную жизнь – работу в колхозе и своей теплице, отдых, молитву. Галина Абрамович говорит, что победа на таком престижном фестивале для нее – огромная честь. Тем более, что эта победа, как признается режиссер, стала полной неожиданностью.
Галина Абрамович: То, что мы получили приз в Кракове, для меня большая честь. Там очень высокий уровень. Отбор идет из 2000 фильмов, выбирается около 40, а когда тебе говорят, что твой лучший – это просто фантастика. Ведь там были замечательные фильмы, достойные наград. Из России был, например, фильм Эдгара Бартенева «Эптик-Хэссе», который уже много наград получал и вполне был достоин победы в Кракове. Так что, увидев, кто будет бороться за призы, я решила, что мне лучше сразу пойти отдыхать и наслаждаться Краковом – шансов нет!
Алексей Дзиковицкий: А как бы вы оценили ситуацию документального кино на, так называемом, постсоветском пространстве?
Галина Абрамович: «Постсоветское пространство очень разное. В России одна ситуация, в Литве – другая, в Казахстане – третья. В Польше документальное кино было всегда на очень высоком уровне. У них сильная школа в Лодзи, сильнейшие режиссеры. Я думаю, у людей всегда будет потребность слышать истории про других, и рассказывать свои истории. Так что в этом смысле кино никогда не исчезнет. Появятся новые камеры, может, получше, еще легче кино снимать будет, а кино людям всегда будет интересно».
Алексей Дзиковицкий: Примечательно, что в статьях о Международном фестивале кино в Кракове преобладают рассуждения касательно именно документальных фильмов, представленных на фестивальной программе. Известный кинокритик Павел Фелис написал, что нынешний фестиваль показывает, что документальное кино и польское, и иностранное находится в отличной форме, причем это касается не только коротких форм, но и полнометражных документальных фильмов.
«Среди 10 фильмов, представленных в категории полнометражных документальных фильмов, слабых не было, а ведь еще недавно в Краков приглашали только короткометражные ленты. Это доказательство того, что полнометражные документальные фильмы все более популярны – они не выдвигают легких тезисов, относятся к зрителю серьезно. Захватывают раздумьями, тишиной, проникновенностью, а также формой, которая имеет не меньшее значение, чем слова», - пишет критик.
Используя подобные аргументы, объясняет решение уделить больше внимания полнометражным документальным фильмам и директор Международного краковского кинофестиваля Кшиштоф Герат.
Кшиштоф Герат: Появляется много фестивалей, эти фильмы все чаще идут в кино. Мы тоже решили уделить больше внимания полнометражным документальным фильмам. Можно сказать, что такое кино становится, в определенной степени, конкуренцией художественным фильмам.
Алексей Дзиковицкий: А художественное кино, по словам Кшиштофа Герата, особенно коммерческое, все больше отрывается от реальной жизни, что не для каждого зрителя приемлемо. Какой фильм из конкурсной программы Международного краковского кинофестиваля выделила бы Галина Абрамович?
Галина Абрамович: Был очень интересный фильм польского режиссера Мартина Кашалки «Существование». Замечательно сделан фильм и тема очень интересная. Режиссер рассказывает о краковском актере Ежи Новаке, который тяжело болен. Ему 84 года и он завещал свое тело медикам для опытов. Камера вместе с героем исследует это его решение. Как жена реагирует его, друзья. Что с телом будет после смерти. Показано, как студенты медицинского факультета препарируют тела. Очень тщательно сделанное и интересное кино. Отличная работа.
Алексей Дзиковицкий: Галина Абрамович сняла как раз короткометражный фильм. Спрашиваю режиссера, что могло так поразить, заинтересовать, удивить международное жюри в ее фильме о белорусских колхозниках?
Галина Абрамович: Все настоящее. Все что настоящее, правдивое, то и интересно. Это на самом деле так, что кино каким-то образом консервирует чувства и эмоции. Если вы вложили много в кино, смеялись, плакали... то и другие будут так же реагировать на эмоции ваши, как бы законсервированные в фильме. Мы же одинаково реагируем на базовые вещи – радуемся, когда ребенок рождается, боимся смерти, болезней. Есть разницы национального, культурного характера, но они не глобальные на самом деле.
Алексей Дзиковицкий: Галина Абрамович не согласна с распространенным, по крайней мере, в Польше, мнением о том, что ее родина – Белоруссия, в том, что касается документального кино, это страна «не снятая как следует со всех сторон». По мнению режиссера, дело в том, что белорусские фильмы просто негде показывать – нет отечественных фестивалей, редко документальный фильм увидишь в программе государственного телевидения.
Галина Абрамович: Не все от нас зависит. Есть какая-то политическая, экономическая ситуация. А ты просто режиссер. Ты можешь только принять ее или не принять. Как дальше будет – не знаю. Ведь кино - это дорогое удовольствие.
