Период заката Ханьской династии, обозначившего рубеж между древностью и Средневековьем в Китае, определил облик китайского общества и китайской цивилизации на много столетий вперед. Книга Владимира Малявина «Империя ученых» посвящена главным образом последним десятилетиям царствования Ханьского дома и призвана внести вклад в раскрытие основных противоречий и тенденций исторического процесса в императорском Китае на рубеже древности и Средних веков.
Прошлым летом мы с вами изучали Китай при династии Цин — по книге Олега Непомнина. Сегодня у нас в повестке дня династия Хань. Так мы, мало-помалу, пройдем полный курс китайской истории, что, в свете современной геополитики, совсем не вредно. Теперь поговорим о книге Владимира Малявина «Империя ученых» («Европа», М. 2007).
Согласно авторскому определению, Хань — «самая конфуцианская из всех китайских империй» (229). Но начну я все-таки с выходных данных. Действительно, «Европа, 2007». Но в дальнейшем автор честно предупреждает, что «с легким сердцем согласился на второе издание этой книги, впервые увидевшей свет почти четверть века тому назад… Добавлена глава о классических школах китайской мысли» (5). Четверть века тому назад полагалось бы сослаться на первое издание и напечатать рядом «издание второе, дополненное». Но теперь пришла новая, свободная от тоталитарных предрассудков издательская культура. Мы с ней уже сталкивались на примерах новой старой книги про Александра Македонского и собрания стихов Башлачева. «Империю ученых» в издательстве «Европа» обогатили предисловием от руководителя некоего «Центра синергийной антропологии». Предисловие продвинутое. Центр, видимо, тоже. Позвольте, процитирую: «Чтение «Империи ученых» уже потому будет возвратно-поступательным, что в гуманитарно-академическую основу книги Малявина, по умолчанию, вплетены нити символически-толковательные. Причем утком этого плетения стал самообраз автора, предстающего на сцене письма в качестве живого носителя «антропологем»…» Вот так. И дополнительная глава, написанная «самообразом» автора, профессора Малявина, не избежала влияния «синергийной антропологии». Из нее можно узнать, например, что китайский политик «бесконечно возвращается к самой бытийственности бытия» (28).
Но основное содержание книги — это, благодарение Небу и Учителю Куну, очень внятная, последовательная и поучительная (в лучших традициях нашего востоковедения) история Китая при династии Поздняя Хань, с 20-х годов I столетия нашей эры до (формально) 20-х же годов III столетия.
Если сопоставить книгу с той работой о династии Цин, которую Вы вспомнили, обнаруживаются удивительные параллели. Например, социально-экономическая проблематика, связанная с «антисоциальной природой торгового капитала», это формулировка Малявина (154). А вот приведенная им цитата из источника. «Бездельники, ищущие удачи, переполнили города… люди бросают хлебопашество и шелководство, устремляются в праздные занятия… Отдельные семьи богатеют, общее благосостояние падает… Купцы наперебой продают бесполезные товары, погрязают в чрезмерной роскоши и, соблазняя людей, отнимают их имущество. Хотя для порочной торговли это приобретение, для государственного хозяйства — потеря» (150, 154).
Схожие явления отмечались в Китае при династии Цин (да, наверное, не только при ней, и не только в Китае).
Однако между Хань и Цин — извините, полтора тысячелетия. Отсюда прямо-таки напрашивается вывод, что Китай есть нечто закосневшее в собственной традиции, непонятной для европейского ума, и он, в отличие от Запада, не развивается, а ходит по кругу. На самом деле — опасное заблуждение, особенно в свете современной геополитики. Последний китайский прорыв из унизительной полуколониальной зависимости, голода, эпидемической наркомании — на то почетное место, которое раньше занимала наша страна, и дальше, к перспективам сверхдержавы ХХ1 века, этот прорыв связан как раз с коренным переосмыслением традиций и с освоением иностранных достижений, не только технологических. Как справедливо отмечал польский социолог Ежи Шацкий, «для выбора традиции нужны критерии, взятые вне ее самой… Обоснованная традиция, выбранная сознательно, неизбежно перестает быть традицией в том значении, в каком ее противопоставляли Разуму» (Шацкий Ежи. Утопии и традиции. М., Прогресс, 1990, с. 235). Какая уж тут косность. И возникает вопрос: что в национальной культуре способствовало реализации именно социалистических моделей, как будто специально под Китай разработанных.
Есть такой стереотип: что Китай, дескать, муравейник, никакой индивидуальности, сплошной коллектив. Так вот, один из самых захватывающих сюжетов в книге Владимира Вячеславовича Малявина — живое и мощное движение общественной мысли в ханьском Китае, своего рода гражданское общество, так любимое современными политологами. Формулировка Малявина: «поле взаимозависимости людей» (244). Его социальной базой стала служилая интеллигенция, по-китайски «ши», принявшая всерьез совет Конфуция: «учиться и, когда придет время, прикладывать усвоенное к делу» (147). «Дело» в понимании этих людей связано со служением не просто императору, династии или бюрократической корпорации, но всей стране, которая мыслилась как большая — «верховная» — община (99). «Хуанфу Ми… воздавал хвалу «возвышенной отстраненности ши», которые стоят прежде государева правления» (267). «Объект личной верности никогда не заслонял в традиции ши требования служения как такового и неразрывно связанного с ним… идеала внутренней неприкосновенности» (239). Странные бюрократы, ориентированные не столько на начальство, сколько на мнение друзей и коллег, хотя бы и вовсе нечиновных. «Славными ши зовут тех, чье добродетельное поведение исключительно…, и кого правитель не может сделать чиновником» (238). Это цитата из источника, а вот комментарий исследователя: «героем выступает исключительный человек в исключительных обстоятельствах» (229). Забавно: многие свойства русской интеллигенции (якобы уникальной) были характерны для образованных китайцев в начале нашей эры. И еще по поводу непреодолимых барьеров между «цивилизациями» — более близкий по времени пример. Поздняя Хань примерно соответствует высшему подъему императорского Рима. «Согласно словарю познеханьского времени… слово «кан –кай» обозначает ситуацию, когда «мужественный ши ощущает в сердце невозможность достижения цели»… Атрибут «возвышенной воли» идеального человека…» (227). Ничего не напоминает из истории западной философии? Герои книги Малявина независимы, порою до экстравагантности (какой уж тут «муравейник», просто смешно), но мотивы — не в бесконечном ублажении себя любимого и культивировании мельчайших капризов этого доморощенного божка, а наоборот, в обостренном чувстве долга, стремлении «сохранить лицо» (244) и отделить главное от второстепенного. Исключительный интерес представляет установка на разумное самоограничение, особенно сейчас, когда планета Земля явно не справляется с агрессией обезумевшего потребителя «бесполезных товаров» (154). Доу У «сам был чист и ненавидел зло, был неподкупен, его жена и дети имели столько, чтобы хватало на еду и одежду (198) Требовать лишнего — только обременять себя» (245).
Я не пытаюсь уверить кого-нибудь, что две тысячи лет назад были решены их нынешние проблемы. Просто… Вот хорошая цитата из Конфуция в книге Малявина: «Кто, обращаясь к старому, способен открывать новое, достоин быть учителем» (135).
Наверное, у китайцев, и древних, и современных есть чему поучиться остальному человечеству. И спасибо профессору Малявину, а также издательству «Европа», что предоставили россиянам такую возможность. А уж захотят ли они приложить учение к делу — другой вопрос.
Владимир Малявин «Империя ученых», «Европа», М. 2007
