Иван Толстой: Начнем с Италии, где в Национальной библиотеке Рима открыта выставка, представляющая часть одного очень известного книжного собрания – Библиотеки имени Гоголя. Приключенческую историю поведает Михаил Талалай.
Михаил Талалай: История блестящего учреждения, библиотеки им. Гоголя в Риме – это еще одно грустное повествование о погибшей русской инициативе в Зарубежье.
В стенах этой библиотеки собирались поколения эмигрантов, причем она давала им не только духовную пищу, - на базе читальни возникло Русское собрание, с благотворительной столовой – римляне называли все это Circolo Russo , Русский кружок.
Когда я стал ездить в Италию, лет двадцать тому назад, вокруг библиотеки только отшумели скандалы – кто-то хотел то ли переправить ее из Италии, то ли даже продать частным лицам.
Делом заинтересовался Дмитрий Лихачев, в фонде культуры которого я тогда трудился. Никаких официальных расследований произведено не было, проблемы порешили внутри русской колонии, а саму библиотеку в итоге упрятали в подвал православного храма на виа Палестро.
Когда я спросил настоятеля храма, маститого протоиерея Михаил Осоргина о библиотеке Гоголя, он красноречиво указал на пол церкви, заявив с юмором, что «библиотека закопана».
Этой весной некоторые ее, самые интересные книги, можно было увидеть на выставке в Национальной библиотеке города Рима, куда, в конце концов, и попал «Гоголь» - так итальянцы для краткости титулуют это значительное книжное собрание.
Более ста лет тому назад, в 1902 году русская колония в Риме решила отметить 50-летнюю годовщину со дня смерти Николая Васильевича. Недалеко от Испанской площади в Риме, на виа Систина, № 125, где Гоголь написал «Мертвые души», была открыта мемориальная доска с надписью на двух языках.
К концу празднеств в память писателя была собрана значительная денежная сумма: ее предназначили для создания в Риме русской библиотеки, открывшейся в ноябре того же 1902 года под названием «Библиотека-читальня имени Гоголя».
Так появилась на свет первая русская библиотека в Италии.
Вначале книги поступали в библиотеку от частных лиц, но как только распространилась в России весть о ее существовании, все основные издательства начали присылать сюда свои новые книги.
Через несколько лет она переехала на виа делле Колоннетте, № 27, в помещение бывшей мастерской скульптора Антонио Кановы и оставалась там более полувека.
После Второй мировой войны резко возрождается к русской культуре. Растет число студентов, изучающих русский язык и литературу и, со временем, число университетских кафедр. Ценность литературного достояния «Гоголя» все больше возрастает.
Однако, как это ни странно, чем больше ширится слава уникальной библиотеки, тем меньшими средствами она располагает. К тому же студию Антонио Кановы в 69-м году закрыли на реставрацию. «Гоголя» спасает чудо: один щедрый американский благотворитель откликается на призыв спасти библиотеку и начинает регулярно высылать денежные суммы. Библиотеку перевели в новое здание: как раз в то время хлынула новая крупная волна эмиграции, так называемая третья, которая с большим энтузиазмом осваивала неизвестные ей книги.
Делается попытка реорганизовать и все Русское Собрание, в результате чего появляется на свет Ассоциация «Гоголь», в которой к старым членам русской колонии прибавились преподаватели славяноведения итальянских вузов.
Однако библиотеку опять решили выселить, денег не хватало. Именно тогда начались разного рода скандалы, и смущенный американский жертвователь прекратил свою помощь.
Советское посольство, понятное дело, чуралось эмигрантского учреждения, зато вовсю помогало альтернативной библиотеке Общества Дружбы «Италия - СССР».
В результате, в 84-м году итальянское Министерство национального культурного достояния и окружающей среды выносит решение о регистрации «Гоголя» в качестве памятника национального культурного достояния. Примерно тогда же библиотека попала в подвалы русской церкви, а вскоре ее купило правительство региона Лацио.
Тут опять возникают тайны, так как не вполне понятно у кого все-таки приобрели библиотеку, так как ее официальный владелец, «Ассоциация Гоголя», к моменту покупки практически не существовала.
Тем не менее, покупка состоялась, и девять лет тому назад «Гоголь» попал на склад Национальной Центральной библиотеки. Теперь, после каталогизации, он растворился в общем итальянском книжном море – но если вам захочется почитать старые русские книги – проблем теперь нет. Двери Национальной библиотеки открыты для всех, не то что подвалы русского храма.
Иван Толстой: 30-го апреля исполняется 60 лет поэту, публицисту и критику Юрию Кублановскому. Он родился в 47-м году в Рыбинске Ярославской области. Закончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Работал экскурсоводом – на Соловках, в Кирилло-Белозерском музее-заповеднике, в музее Тютчева в Мураново. Участвовал в группе СМОГ, в печати дебютировал в 1970, но как поэт по-настоящему сложился уже в послесмогистский период. В 75-м выступил с открытым письмом «Ко всем нам» – по поводу ссылки Александра Солженицына. После этого работать по специальности уже не имел возможности. Служил сторожем, истопником, дворником в храмах Москвы и Подмосковья.
Эмигрировал в 1982 году. Жил в Париже, затем в Мюнхене. Работал на радиостанции «Свобода», был многолетним членом редколлегии журнала «Вестник русского христианского движения». В 91-м вернулся в Россию. Автор десяти поэтических книг, вышедших в США, Франции и России. Живет в Москве, а с недавнего времени – и в Париже.
Парижское интервью с Юрием Кублановским провел Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Оглядываясь на свои 60, как вы видите, Юрий Михайлович, пройденный путь?
Юрий Кублановский: Я, как это ни удивительно, несмотря на зигзаги судьбы, в целом его вижу достаточно стройным. Что я имею в виду? Как в 17-18 лет впервые я написал первые стихи и понял, что это мое, и что бог даст, и я буду писать, так я и следовал этому предназначению, как я решил, без лишнего пафоса. И в 20, как в 30, как в 40 лет моя жизнь была посвящена этой затее, этой задаче, так и теперь, в 60.
Дмитрий Савицкий: Какие были основные вехи на этом пути?
Юрий Кублановский: Основные вехи тоже связаны с конкретными судьбинными обстоятельствами. Одни стихи писались при советской власти, в советском загоне, потом 10 лет эмиграции, знакомство с Европой, потом возвращение в посттоталитарную Россию со всеми ее фокусами и неожиданностями. Вот если бы я сейчас стал выпускать книгу, я бы разделил ее на три части, потому что стихи как раз так и делятся.
Дмитрий Савицкий: Думаете ли вы, что ваша жизнь могла бы быть совершенно иной?
Юрий Кублановский: Могла бы быть совершенно иной, если бы я не был поэтом. Если бы оставался поэтом, если бы приходило вдохновение, совершенно иной она бы быть не могла. Но, конечно, происходили бы сильные подвижки, могли бы происходить. Если бы коммунистическая власть не одряхлела, меня могли бы не отпустить на запад, а отправить в лагерь. Если бы она не одряхлела еще больше, я мог бы и по сей день жить в политической эмиграции, и не вернуться в Россию. И, как известно, отчасти, действительно бытие определяет сознание, тогда бы по-другому и мыслилось, и писалось. В общем, мы прожили, с одной стороны, в довольно подвижную эпоху, а с другой стороны, конечно, слава богу, я принадлежу к тому поколению, которое не испытало ни войны, ни лагерей и, в этом смысле, поэтам и людям родившимся после войны, в общем-то, досталась счастливая участь.
Дмитрий Савицкий: Кто из русских поэтов или иноязычных на вас больше всего повлиял?
Юрий Кублановский: Трудно сказать, конечно. Вот мы сейчас с вами находимся в Люксембургском саду, и я помню как 22 года назад, тут, у статуи Марии Стюарт, мы встречались с Иосифом Бродским. Он назначил мне встречу. Я даже помню, как он был одет: почему-то в нелепой красной кепке с большим козырьком, которую ему всучили в самолете, когда он летел во Францию. Внутренний диалог с ним я веду много лет, с тех пор, как узнал его самые ранние стихи: «Пилигримы», «На Васильевский остров…» и другие. Два дня назад я побывал в Сан-Мало, на могиле Шатобриана. Мне очень близок этот французский поэт. Не столько как поэт, а по мироощущению, по ощущению иерархичности бытия. Я сам очень остро именно так бытие ощущаю. И «Замогильные записки» Шатобриана – одна из моих любимых книг.
Дмитрий Савицкий: А кто еще из русских поэтов?
Юрий Кублановский: Вы знаете, ведь поэт - как пчелка – со всех цветов собирает. Конечно, и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев. А в 20-м веке более всего я люблю Осипа Мандельштама. Хотя, конечно, я довольно рано понял, что необходима и авангардистская прививка, поэтому много читал и раннего Заболоцкого, и обериутов, и Хлебникова.
Дмитрий Савицкий: Какие планы на ближайшее будущее?
Юрий Кублановский: Планы закончить работу в Париже.
Дмитрий Савицкий: Что за работа, если не секрет?
Юрий Кублановский: Я редактирую, по просьбе знакомых, один большой исторический труд – курс русской истории под определенным углом зрения: как в русской истории боролись диктаторские, монархические и республиканские идеи, условно говоря, начиная со времен Киевской Руси и кончая уже путинскими временами. Мне нужно еще месяцев 7-8, чтобы его закончить. А потом я вернусь в Россию, буду редактировать свои дневники. Знаю, что вряд ли я вернусь к публицистике, потому что я много занимался публицистикой, но понял, в конце концов, что ничего лучшего чем то, что сказал в стихах Наум Коржавин не сказано: «Какая сука разбудила Ленина, нельзя в России никого будить…»
Дмитрий Савицкий: А если вернуться к тому историческому труду, он довольно объемный?
Юрий Кублановский: Работы много, но она интересна, потому что я заново ревизую всю историю, и сам для себя ее по-новому открываю и смотрю на нее, действительно, под совершенно новым углом зрения. Из 21-го века, из посткоммунистической эпохи, вся русская история видится по-другому.
Дмитрий Савицкий: Вы прожили в Париже 10 лет в настоящем изгнании. Сейчас вы свободно живете в Париже, можете приехать, уехать, вы только что были в Сан-Мало, собираетесь в Сан-Мари де ла Мер, каким предстал для вас Париж, для вас - человека свободного?
Юрий Кублановский: Совсем другое ощущение, совсем другое мирочувствование. Тогда действительно был железный занавес, и я чувствовал себя отделенным от отечества, от современников и от друзей. Ведь проблема была не то что послать письма, которые, конечно, все цензурировались, а многие и не доходили, но и позвонить в Россию не представлялось возможным, чтобы кого-нибудь не подставить. Сейчас такие свободные информационные потоки, что просто я заново, в этом смысле, открыл для себя и Париж, и Европу, где я уже не эмигрант, а просто свободный русский человек и поэт.
Дмитрий Савицкий: Одно из последних стихотворений?
Юрий Кублановский: Хорошо, с удовольствием прочитаю стихотворение, которое будет опубликовано в пятом номере «Нового мира», в майском. Оно называется «Евразийское».
Существую сам, а не по воле
Исчисляемых часами дней,
А окрест - не паханное поле,
Поле жизни прожитой моей,
Кое-как залеченная рана
Неспокойный сумерек вдали,
Писк лисиц в улусе Чингисхана,
Вспышки гроз над холками земли.
Кто-то вновь растерянных смущает
Тем, что ждет Россию впереди,
Кто-то мне по новой обещает
Много-много музыки в груди.
Разгребал бы я костер руками,
Только дождь упорнее огня,
Воевал бы я с большевиками,
Только червь воинственней меня.
Взятую когда-то для прокорма
Нам тысячелетия спустя,
Языки стихающего шторма
Возвращают гальку шелестя,
А в степях, в солончаках, всю зиму
Не поймешь средь копий и корзин,
Толь акын соперник муэдзину,
Толь акыну вторит муэдзин.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Аким Волынский. Его портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Аким Львович Волынский (настоящая фамилия Флексер, 1863 – 1926), если дать ему самое краткое и в то же время исчерпывающее определение, - предтеча русского культурного модернизма. Это важнее всего, а потом уже следует перечислять его специализации – философ-эссеист, критик, журналист, историк культуры (громадная книга о Леонардо) и даже знаток балета, посвятивший ему сочинение под названием «Книга великого ликования». Вот в этом названии сказался весь Волынский, каким он был и остался в памяти современников, - восторженный Дон Кихот культуры. Сочинения его в советской России были начисто забыты, потому что режиму не нужны, но имя его весьма часто вспоминалось, причем в позитивном контексте. Прежде всего оно было известно из писем Чехова, где он часто и не без юмора упоминается (Чехов называл его Филоксерой), из мемуаров Чуковского о Блоке или же из мемуарной книги Федина «Горький среди нас». Из последней стоит привести цитату – о балетных увлечениях Волынского, но сразу виден весь человек:
Диктор: «Он создал храм, куда ходил ежедневно и где молитвенно отдавался приношению жертв своему богу. Он учредил школу классического балета, и я видел его по утрам за созерцанием экзерсисов маленьких учениц, расставленные на обаятельных пастелях Дега, с цирковым усердием и трудом изучали свои позиции номер такой-то и такой. Аким Львович смотрел на этих будущих Адриэнн со сладостной болью восхищения, мысленно отсчитывая такты музыки, и казалось, что самый запах мышечных усилий поглощался им, как нектар».
Борис Парамонов: Но это действительно не более чем хобби культурного человека, а были у Волынского занятия куда более культурно значимые. Он был пропагандист новой, модернистской культуры – как интеллектуальной, так и художественной. Конечно, он был не один: из его современников достаточно назвать хотя бы Владимира Соловьева, получившего куда более широкий резонанс, или Мережковского, или Дягилева. Но Волынский был едва ли не первым. И что очень важно: он очень решительно и, можно сказать, самозабвенно ополчился на мощную в России традицию антикультурного народничества и псевдо-позитивистского утилитаризма – на традицию Чернышевского – Писарева, которую Волынский особенно рьяно критиковал в живой полемике с их авторитетным продолжателем Михайловским. Тут даже не обошлось без личного соперничества: это как раз Волынский вытеснил Михайловского из нового журнала «Северный вестник» (того, где Чехов стал печатать крупные вещи) и превратил этот журнал в живой орган модернистской культуры.
Волынский еще до появления блестящей плеяды Бердяева, Булгакова, Струве заговорил о Канте как необходимой основе любого философствования. Он первым в России написал о Ницше и его малом подобии Оскаре Уайльде. И едва ли не главное именно в России: это Аким Волынский стал доказывать, что Достоевский важнее всех на свете народников и марксистов. До появления этапной книги Мережковского «Толстой и Достоевский» это было самое значительное из сказанного о Достоевском в России. Особенно нажимал Волынский на роман «Бесы», пользовавшийся в интеллигентских кругах дурной репутацией пасквиля на революцию.
Цикл статей Волынского о «Бесах» называется «Книга великого гнева». Чтобы убедиться в проникновеннейшем понимании Волынским проблематики «Бесов», возьмем только одну статью – «Романы Ставрогина»: о том, что сегодня бы назвали темой сексуальной ориентации этого литературного персонажа. Перечисляются ставрогинские женщины, его, как сказали бы в старину, любовный интерес: жена Шатова, Даша, Марья Лебядкина, Лиза Хохлова – с соответствующими анализами. О Лизе:
Диктор: «Была ли тут со стороны Ставрогина страсть в ее обычных нормальных проявлениях, с ее обычным пафосом, та страсть, которой он начал иметь тоже, может быть, желая окончательно выяснить для себя свой жизненный «уровень»; или же тут было с его стороны, при банкротстве нормальных сил, одно только оскорбительное для Лизы фантазирование опытного, но слабосильного эротического беса?»
Борис Парамонов: Читая сегодня такие фразы, нельзя удержаться то ли от снисходительной улыбки, то ли от ностальгической грусти. Это уже новые темы, но еще старый язык: викторианское извилистое многословие. Сказать проще, Волынский понял, что в Ставрогине описан гомосексуалист, - и нет сомнения, что понял, в чем убеждает другое место статьи, где Волынский рассказывает об эротических коллекциях Неаполитанского музея: известное, как говорит Волынский, извращение, представленное в этих коллекциях, помимо всего прочего комично. Но во времена Волынского тут было куда больше трагизма, чем комизма. Вообще как всякий викторианец Волынский слишком часто и неуместно употреблял слово «разврат». Забавно в связи с этим читать, что разврат Карамазовых - так сказать, здоровый, это некая бытийная оргийность, а разврат Ставрогина, стало быть, нездоровый. Эта жеманность была явно не к лицу Волынскому, культурно передовому, продвинутому человеку; но тут не его личная вина, а печать времени, дофрейдовой эпохи.
И уж коли мы заговорили об этом самом разврате, то нельзя не упомянуть любопытного факта, со всеми подробностями описанного в интимном дневнике Зинаиды Гиппиус: как она почувствовала к Волынскому нечто вроде влечения и он всячески пошел ей навстречу, но она всё-таки уклонилась, не сумев преодолеть обычной своей зажатости. Зная об этом эпизоде, видишь некий подтекст в словах Волынского из его рецензии на сборник стихов Гиппиус:
Диктор: «Религиозность Гиппиус – это религиозность католической монахини, при которой еще ярче очерчивается человеческая личность, ее чувственные элементы, ее сдержанно-горделивая пластика. Чем больше говорит она о Боге, тем больше видна она сама – в своей тонкой, капризной телесно-душевной жизни».
Борис Парамонов: Волынский парадоксально напоминает Владимира Стасова: та же неуемная, а часто и неуместная страстность в обсуждении интересующих тем. Разница, однако, в том, что Стасов, по словам Чехова, был способен пьянеть даже от помоев, а Волынский был тонким ценителем настоящих вин - хотя Чехов же прозвал его Филоксерой.
Иван Толстой: Книжная весна в Европе. Начнем с Болоньи, где проходит ежегодная ярмарка детской книги. Мой собеседник – московский издатель Сергей Пархоменко. Скажите, пожалуйста, что за действо вокруг вас происходит?
Сергей Пархоменко: Вообще, ежегодная Болонская ярмарка детской литературы – крупнейшая мировая ярмарка в этой отрасли. Она разве что с Франкфуртской может сравниться, которая считается главной книжной ярмаркой мира. Она, пожалуй, вторая. Это совершенно потрясающее, огромное событие, занимающее целый город, колоссальную территорию, множество павильонов, тысячи выставляющихся здесь издательств, издателей, типографий, книготорговых компаний. Это самое главное событие в области детской книги в течение года на весь мир.
Иван Толстой: Сергей, сейчас называют в России издательское время даже не золотым веком, а бриллиантовым. Эти бриллианты не тускнеют в болонском контексте?
Сергей Пархоменко: Я не стал бы ничего преувеличивать, в России действительно книжный рынок развивается довольно бурно, но развивается он, и это надо помнить, во многом потому, что он отстал от мирового книжного рынка, он нагоняет мировой книжный рынок. Конечно, когда смотришь, что происходит в мире в области детских книг, конечно, поражаешься и фантазии, и разнообразию, и колоссальной креативной мощи, которая в этой индустрии сегодня существует. Надо сказать, что эта индустрия существует под огромным давлением колоссальной и серьезной угрозы извне, смертельной угрозы компьютеров, прежде всего, компьютерных игр, всей этой мультимедийной культуры. Зрелище, которое здесь открывается наблюдателю, это зрелище битвы не на жизнь, а на смерть, когда очень мощная, богатая книжная индустрия сражается за свое будущее против вот этой надвигающейся компьютерной стихии, предлагает все новые и новые технологии, какие-то идеи, подходы, визуальные решения. Зрелище совершенно поразительное, нужно сказать. В России, конечно, мы видим только небольшой хвостик этого, мы видим ситуацию с отставанием на несколько лет, несомненно, прежде всего, в связи с той ситуацией, которая в России сложилась с полиграфической промышленностью. В России, все-таки, довольно плохо, на сегодня, это все развито. Во многом Россия отстает. Но надо сказать, что и в мире тоже очень ощущается такой перенос географического акцента, потому что, конечно, очень мощно надвигаются полиграфисты из того, что раньше было третьим миром, а теперь это, в значительной мере, первый мир. Я имею в виду Китай, Филиппины, Индонезию, Индию, всю Юго-восточную Азию. Там, конечно, потрясающе развивается полиграфия, и лучшие книги в мире печатаются сегодня там.
Иван Толстой: Сергей, если перейти к содержательной стороне дела. Вот литература для подростков когда-то была очень хорошая в России - и переводная, и своя собственная. Что делается сейчас в стране, и какие лакомые кусочки предлагает Болонья?
Сергей Пархоменко: Вы знаете, я должен признаться, что в этом смысле у меня немножко печальное впечатление здесь. Дело в том, что если говорить о самых больших тенденциях, которые видны здесь, в Болоньи, в мировой детской литературе это, конечно, движение от просто повествовательной литературы, к литературе познавательной для всех возрастов. Начиная с несколько месячных младенцев, которые только учатся различать какие-то символы, какие-то первые знаки, какие-то цвета, формы и так далее, вплоть до старших подростков, почти уже взрослых детей, книжки все более и более познавательные, все более и более содержательные. Надо сказать, что такое впечатление, что не так много книжек для чтения, просто текстов литературных. На самом деле мы окружены здесь, в Болонье, колоссальным количеством разнообразных энциклопедий, справочников, словарей, каких-то интерактивных, информационных книг и серий, колоссальное буйство тем и самых разных идей. Очень много книжек, связанных с разными историческими периодами, с разными героями разных времен, с технологией, с современной наукой. Очень много всяких зверей, насекомых, динозавров. Со всех сторон они вас окружают. И, прежде всего, это книжки, я не скажу, что обучающие, но познавательные. Как бы толкающие ребенка к изучению окружающего его мира. И вот здесь, когда в первый момент придешь в себя от всего этого невероятного разнообразия, начинаешь присматриваться и понимаешь, что поразительным образом среди всех этих тем очень много того, что у нас считается слишком серьезным, слишком социальным и каким-то слишком напыщенным. Огромное количество книжек, скажем, посвященных экологии, огромное количество книжек, посвященных проблеме разнообразия народностей, животных на земле, животного мира, вкусов, искусств, религий… Видно, что это очень людей занимает. И ведь не дураки же их делают, а мощные компании, которые, прежде всего, озабочены, конечно, доходом, тиражами, и раз они это делают, значит, они имеют с этим успех. Так вот смотришь на это на все и каждый раз ловишь себя на такой мысли: ой, для наших это слишком серьезно, ой, а у нас это никого не интересует, ой, а у нас никто не будет этого читать, ой, а кому это у нас надо, ой, это для нашего рынка слишком серьезно, скучно, высокопарно. Кто у нас будет читать про экологию, про Манделу, про какое-то расовое разнообразие, про нехватку пресной воды в мире? Это все слишком серьезно, давайте нам чего-нибудь повеселее. И вот в этот момент немножко огорчаешься, когда поймаешь себя раз двадцать на такой мысли, и думаешь: да что же такое, что же у нас за публика такая, которая и этим не интересуется, и тем, и то ей слишком сложно, и это. Что-то мы, по-моему, отстаем довольно серьезно.
Иван Толстой: Сергей, а что бы вы купили, из предлагаемого товара, для своего собственного издательства, для «Колибри»?
Сергей Пархоменко: Я здесь оказался, прежде всего, потому, что издательство «Колибри» объединилось с очень крупным издательством «Махаон», одним из крупнейших детских издательств в России. Мы составили новую издательскую группу под названием «Матикус Паблишинг», об этом было довольно много сообщений. Но мы стараемся здесь быть в русле мировой тенденции и интересуемся, прежде всего, познавательной литературой - разного рода энциклопедиями, разного рода иллюстрированными, очень красивыми и, в то же время, очень содержательными изданиями. Сегодня мы смотрели несколько замечательных детских атласов. Такие тематические энциклопедии, посвященные и животному миру, и человеку, и строению человеческого тела, и разного рода технологическим и современным достижениям. И, по всей видимости, мы купим большую серию очень интересных биографий классиков мировой науки вроде Эдисона, Эйнштейна, Александра Белла. В общем, нам кажется, что с этим ощущением - ой, для наших это слишком серьезно - нужно постепенно бороться. Такое впечатление, что если предпринимать определенные усилия, то тенденцию, может быть, можно и переломить. Конечно, трудно быть на рынке воспитателем, трудно что-то такое навязывать потребителю. Но, тем не менее, когда видишь, какие колоссальные возможности предоставляет современная книжная индустрия, то издателю очень трудно этому сопротивляться и хочется быть внутри этой тенденции, в рамках ее. Мне самому это все ужасно интересно, я бы сам эти книжки читал и, несомненно, буду их читать, пока мы будем их издавать.
Иван Толстой: Повернемся к Франции, традиционно славящейся своей издательской культурой и мощью, своими премиями и, разумеется, писателями. Задумывая сегодняшнюю книжную тему, я попросил нашего корреспондента в Париже Семена Мирского рассказать, сохраняет ли Франция лидирующие позиции.
Семен Мирский: Иван, вопрос вы задаете очень сложный. С одной стороны, статистика здесь неумолима, как и в других странах – читателей становится меньше, зато книг становится больше. Из того, что публикуется, из колоссального потока книг, разумеется, всегда, в каждом сезоне, выделяются 2-3, максимум 4 лидера, то есть, то, что называется бестселлерами. И о двух из них я хотел бы рассказать, с вашего позволения. Если говорить о самых новых книгах, то есть, о книгах, появившихся в последние недели и даже дни, то, по странному стечению обстоятельств, две книги, о которых здесь больше всего говорят и пишут, и которые больше других покупают, в той или иной степени связаны с Россией. Одна из них называется «Русский роман». Ее автор, 50-летний Эммануэль Каррер, сын, пожалуй, самой известной француженки наших дней, сын постоянного секретаря Французской Академии историка Эллен Каррер-Д'Анкоз. «Русский роман» это история семейной тайны. Тайна, которую разгласил в своем романе Эммануэль Каррер, в двух словах такова.
Его дед по материнской линии, то есть отец Эллен Д'Анкоз Георгий Зурабишвили - выходец из знатного грузинского рода, но рода обрусевшего, эмигрировал во Францию вскоре после Октябрьской революции. Когда началась вторая мировая война, и Франция оказалась оккупированной, Жорж Зурабишвили пошел работать к немцам, точнее, в гестапо, где он работал переводчиком, так как знал много языков. Местом службы Жоржа Зурабишвили был город Лион, где свирепствовал нацистский преступник Клаус Барби, известный под кличкой «Мясник из Лиона». Так вот, при «Мяснике из Лиона» служил переводчиком, что означало, разумеется, участие в допросах.
Немедленно после освобождения Лиона союзными войсками, за Жоржем Зурабишвили пришли двое партизан, вооруженных автоматами. Место его захоронения не найдено по сей день. «Русский роман» принадлежит к жанру, так называемой, исповедальной прозы, рассказывающей личную и семейную драму, включая конфликт автора с матерью, усмотревшей в романе сына акт осквернения памяти предка. Но книга, к счастью, живет не только благодаря сенсации и разглашению темной семейной тайны. «Русский роман» прекрасно написан и считается, можно сказать, на одном дыхании.
Иван Толстой: А что это за вторая книга, о которой вы упомянули?
Семен Мирский: Речь идет о романе, появившимся во второй половине марта и тоже вышедшем из под пера 50-летнего автора. Речь идет о книге Марка Дюгена «Обыкновенная казнь». В данном случае речь тоже идет о романе, базирующемся на реальных событиях. Речь идет о гибели, в августе 2000 года, в Баренцевом море российской подводной лодки и членов ее экипажа. Лодка, в романе Марка Дюгена, названа «Оскар», что по созвучию напоминает, разумеется, «Курск», а имя президента России в романе - Плотов.
Иван Толстой: По-прежнему ли французов интересует ame slave - славянская душа?
Семен Мирский: Интересует, и, я бы даже сказал, в очень значительной и постоянно растущей мере. Я не откажу себе в удовольствии упомянуть сборник рассказов, поступивший в продажу буквально в день выхода в эфир нашей передачи. Речь идет о сборнике рассказов самого популярного во Франции, да и в самой России и в других странах, российского автора Людмилы Улицкой. В русском оригинале сборник называется «Сквозная линия», в переводе же название изменено. Книга называется «Женская ложь». Согласно типологии, разработанной автором, женщины, когда они говорят неправду, лгут совершенно по-иному, чем мужчины. Поспешу добавить, что речь идет не о психологическом эссе, а о рассказах, вышедших из-под пера Людмилы Улицкой, которую французские критики называют самой достойной преемницей Чехова в современной русской литературе.
Иван Толстой: И в Чехии, и теперь в России с увлечением читают относительно молодого прозаика Михала Вивега. Со мной в студии мои коллеги – читатели Вивега, Петр Вайль и Ефим Фиштейн. Ефим, расскажите, пожалуйста, об этом литературном феномене.
Ефим Фиштейн: Я могу высказать только свое собственное, сугубо субъективное и одностороннее мнение. Я не способен на апологетику, в данном случае, потому что я не большой ценитель литературной скорописи или даже борзописи, в его случае. Я не слишком люблю авторов, которые сами о себе заявляют, не без гордости, что они поставили литературу на поток: весной пишут роман, летом делают сценарий, к осени готов фильм по этому роману, а следующей весной – новый роман. Так и идет творчество Михала Вивега. Когда я впервые столкнулся с его прозой, она показалась любопытной, по крайней мере, потому, что он был первым из тех, кто смог литературно обработать переживания периода чехословацкой нормализации, переживания подростка, который прошел через эту нормализацию, видит, естественно, ее смешные стороны и, тем не менее, для него это лучшие или чудные годы жизни, которые оказались брошенными псу под хвост. Но дальше, в последующем своем творчестве, меня он разочаровал. Почему? Об этом я скажу после того, как Петр Вайль выскажет свое, я надеюсь, позитивное мнение.
Иван Толстой: А я как раз хотел спросить Петра Вайля, не кажется ли вам, что упрек Ефима не совсем справедливый? Скоропись или, как вы выразились, борзопись, вообще была свойственна очень многим талантливым писателям. Разве Александр Дюма, если бы он жил в 21-м веке, не выпускал бы весной роман, а осенью присутствовал на премьере фильма по своей книге?
Петр Вайль: С другой стороны, Иван, вы сами себе противоречите, потому что отсев романов Дюма огромен. Он написал то ли 500, то ли 600 романов, а если вас попрошу на вскидку назвать их, то, я думаю, что даже любитель Дюма, вы больше 10-ти не назовете. Так что скоропись, я с Ефимом здесь согласен, она, рано или поздно, скажется. Я в этом совершенно уверен. Много и быстро писать молодому человеку можно, Вивегу всего 42 года, он, видимо, полон сил, наверное, он ведет здоровый образ жизни, я о нем ничего не знаю.
И вот здесь мы переходим к главному. Знаете, это школа литературоведения и литературной критики. Одни считают, что нужно разбираться в биографии автора, а другие считают, что нет. Вот тебе текст, вот и все. Есть такая, тоже распространенная, школа. Я, скорее, склоняюсь к первой, потому что я считаю, что личность автора не оторвать от книги, и чем больше ты знаешь об авторе, тем лучше ты поймешь, что он пишет. Но в данном случае у меня вторая школа. Я ничего не знаю о Вивеге, только знаю, что ему 42 года, и он каждый год выпускает по роману. Я читал две его книги, переведенные на русский язык, потому что я не рискую читать по-чешски в оригинале. Одна книжка это «Псу под хвост», которую упоминал Ефим, а вторая - «Игра на вылет». Обе в переводе Нины Шульгиной, в очень хорошем переводе. Первая книжка – блистательная, вот мое мнение. Вторая – просто хорошая. Поскольку я сам литератор и сам участник русского литературного процесса, я читаю Вивега с колоссальным ощущением досады – почему такие книги не написаны на русском языке? Потому что он настоящий европеец. Со всеми его недостатками, о которых вы, может быть, скажете, Ефим. Эта легкость обращения с сюжетом, с характерами, с историей – вот что важно. Роман «Лучшие годы псу под хвост» - это взгляд мальчика, подростка, юноши на то, что творится вокруг. Это и советские танки в Праге, годы коммунистические, и Бархатная революция, и новая жизнь. Вот это все глазами этого мальчишки. Прием не новый, но как блестяще это сделано, с какой наивной трогательностью и невероятным юмором. Почему по-русски нет такой книги? И то же самое - «Игра на вылет». Это школьники, которые собираются каждый год на традиционные сборы, выпускники, им уже, как Вивегу, по 42 гожа, и как прошла их жизнь. Опять прием не новый, и опять - как это сделано! Есть такая книжка по-русски? Нет. Насколько свободнее этот писатель, чем любой из современных русских авторов! И мне от этого досадно.
Иван Толстой: Ефим, вам не сидится от слов Петра.
Ефим Фиштейн: Я считаю, что такая книжка по-русски есть, и это перевод госпожи Шульгиной, как сказал Петр Вайль, поскольку, судя по тому, что он говорит, а я читал не в переводе, а в оригинале, ничего подобного не заметил. Следовательно, я вынужден приписать все те блестящие черты, которые упомянуты, именно переводчику, скорее, чем оригиналу. Да, эта книжка написана госпожой Шульгиной по-русски, она, видимо, замечательна. То, что я читал по-чешски, оставляет желать, как говорится. Это перепевы, это очень вымученный юмор или потуги на него. Да, обработать ситуацию нормализации всегда благодарное дело, разумеется, если у вас есть какое-то перо, у Вивега, несомненно, оно есть, и даже очень бодрое перо. Он быстро и энергично пишет. Но стилистических красот особых нет. Это, естественно, очень чешская проза, проза, которая умудряется раздобыть из житейских, очень будничных ситуаций все то юмористическое, что там заложено.
Петр Вайль: Школа Чапека и Гашека.
Ефим Фиштейн: Несомненно, это и чешское кино, полное бытописания, очень трогательных, психологически точных мелких деталей, небольшие трагедии - большие трагедии не разыгрываются на чешской литературной поверхности, – но, тем более трогательные и точные. Но Вивег, я повторяю, из-за того, что он пишет очень много, очень быстро, на мой взгляд, исписался. Уже вторая книга, «Воспитание девочек в Чехии», я не стану даже называть прототипов. Это история о том, как молодой репетитор учит нимфетку и, разумеется, кончает в ее постели. Вы легко догадаетесь, о чем этот рассказ, о современной Лолите, как это развивается. Да, на чешском материале. И последующие романы - все, за исключением одного, поскольку одну книгу он написал сугубо актуально политическую, - все развивают какие-то мелкие сценки из бытовой чешской жизни. «Участники поездки», «Роман для женщин»…. Он это делать умеет. Но во всем, на мой взгляд, не хватает литературного размаха. Повторяю, перевод - дело другое, и там я судить не берусь. Но один роман он написал даже на политическую, острую тему, критикуя тогдашнего премьер министра страны. Называется он «Лучшие годы с Клаусом», и шутка, которую иногда жизнь играет с нами, в данном случае сыграла жизнь шутку и с Михалом Вивегом. Он, видно, писал этот роман, как бы вспоминая то, что уже никогда не повторится, на его взгляд, - тогдашний премьер страны уходит на свалку истории. А история хотела разыграть сюжет иначе и, в конечном счете, бывший премьер стал нынешним президентом. Михал Вивег оказался очень плохим пророком.
Но дело не в этом. В Чехии, в пограничье, есть такая своеобразная культура. Это культура гипсовых гномов. Их немцы, и австрийцы очень любят ставить в своих садиках и огородах. Они им кажутся забавными, может быть, даже трогательными. На самом деле это китч, подделка, это не искусство. Михал Вивег, в моих глазах, это огромный гипсовый гном чешской культуры. Да, его хорошо продают за границей. Но это, все же, гном.
Иван Толстой: Слово адвокату бога - Петру Вайлю.
Петр Вайль: Пародируя Ефима, я бы сказал: изделие из золота высшей пробы с бриллиантами, работа Бенвенуто Челлини, находилась в Версальском дворце, художественной и материальной ценности не имеет. Вот, примерно, что сказал Ефим. Он замечательно описал литературу Вивега, и низвел ее, непонятно почему. Ведь что для русской литературы характерно – именно этот вселенский замах. Это есть почти у всех. А сил на выполнение такого замысла хватает только у немногих. Вот такие писатели как Вивег, как Чапек, между прочим, который не масштабный писатель, или как, скажем, Проспер Мериме во французской литературе, вот это все замечательная литература для чтения, которая не ставит перед собой глобальных проблем и не пытается их разрешить.
Иван Толстой: Теперь осталось и самому прочитать чешского писателя Михала Вивега.
