Владимир Тольц: Нынешний 2007 год богат на круглые памятные для русской истории даты и юбилеи. Но обществу как-то не до этого. Реальные сегодняшние проблемы - с лекарствами, к примеру, или пустопорожние публичные рассуждения,- ну, например, о «третьем сроке»,- имитирующие понимание «большой политики», а то и участие в ней, сильно сокращают для многих диапазон и глубину юбилейных переживаний и размышлений. Ну, вот, еще пример: брякнуло пустым колокольчиком над дверью 90-летие Февраля 17-го, отзвонило нам давней, а потому по-молодому страстной, но уже устаревшей статьей Александра Исаевича Солженицына. Никто на этот звонок не отозвался. Разве что примелькавшиеся на телеэкранах казенные говоруны привычно пропели свои санкционированные патриотические арии, профессионально имитируя гражданственную взволнованность. Но граждан Зурабов волнует сейчас куда больше, чем Керенский и Солженицын вместе взятые! Хотя тоже – не очень…
Потому, думаю, что и другие «круглые» исторические даты этого года тоже прокатят мимо них также незаметно, как юбилей Февраля 17-го, как почти никем не замеченное 70-летие старта Большого террора, эпохи, именуемой «1937 год», из которой все мы, как из гоголевской шинели, происходим. 37-му и всем нам – потомкам в этом году побежденных – я и решил посвятить серию выпусков «Разницы во времени».
5 апреля сразу на трех сайтах – memo.ru, polit.ru и hro.ru появились тезисы российского Историко-просветительского, правозащитного и благотворительного общества «Мемориал», озаглавленные «1937 год и современность». На мой взгляд, публикация этих тезисов «не только является фиксацией серьезного прорыва в нашем осмыслении прошлого, но и чрезвычайно актуальна в нравственном и политическом смысле. Сегодня мы уже можем наблюдать попытки подмены общественной памяти о Большом терроре цепочкой разных синхронных ему радостных событий: давайте-де, широко отметим 70-летие героического папанинского перелета по маршруту Москва-Северный полюс-США; ведь буквально засыпанные листовками летом 37-го москвичи так ликовали по поводу возвращения героев… Что ж, давайте и это вспомним. Не надо только забывать, что все это – лишь занавес, за которым и происходила настоящая драма, имя которой стало нарицательным – 1937 год. А эхо его до сих пор звучит не только в России, но и далеко за пределами уже не существующих советских границ.
Именно этой драме и посвящен документ «Мемориала». Вот лишь короткий отрывок из него:
В осмыслении Большого Террора и, шире, всего опыта советской истории, нуждается не только Россия и не только страны, входившие в СССР или в состав «социалистического лагеря». В таком обсуждении нуждается все страны и народы, все человечество, ибо события Большого Террора наложили отпечаток не только на советскую, но и на всемирную историю. Гулаг, Колыма, Тридцать Седьмой — такие же символы ХХ века, как Освенцим и Хиросима. Они выходят за пределы исторической судьбы СССР или России и становятся свидетельством хрупкости и неустойчивости человеческой цивилизации, относительности завоеваний прогресса, предупреждением о возможности будущих катастрофических рецидивов варварства. Поэтому дискуссия о Большом Терроре должна также выйти за рамки национальной проблематики; подобно некоторым из названных выше гуманитарных катастроф, она должна стать предметом общечеловеческой рефлексии. Но инициатором и средоточием этой дискуссии обязана стать, разумеется, общественная мысль в странах, которые входили в состав СССР, в первую очередь — в России.
Владимир Тольц: В общественном (и не только российском) восприятии «эпохи Большого террора», обозначенной в массовом сознании как «Тридцать Седьмой год», сейчас, помимо расползающегося забвения, можно найти немало ложных стереотипов, к авторству которых в свое время приложили руку и Сталин, и Троцкий, и Хрущев. Тезисы «Мемориала» - это, во-первых, современная, научная, основанная на привлечении десятков тысяч документов оценка прошлого. Анализ, отвергающий как идеологические спекуляции, так и политические толкования эпохи, типа «террор 37-го это – борьба за власть».
- Вообще-то, - говорю я председателю правления Международного общества «Мемориал», известному историку Арсению Рогинскому, - в советской истории известно немало волн террора: уничтожали крестьян, уничтожали дворян, репрессировали целые народы… Так чем же на этом фоне уникален 37-год, ставший синонимом эпохи Большого террора?
Арсений Рогинский: Во-первых, это гигантский масштаб репрессий. В течение двух лет, потому что под 37-м мы понимаем и 37-й, и 38-й, потому что период Большого террора закончился в конце ноября 38-го года, за это время органами Госбезопасности было арестовано больше чем 1,7 миллиона человек. Это фантастическая цифра. Если прибавить к этим людям еще и разные другие виды осуждений, депортаций и так далее, то общее число, охваченное этим Большим террором, будет более двух миллионов человек. Но не только количество – это, конечно, фантастическая жестокость приговоров. Потому что за этот же период более семисот тысяч человек были приговорены к расстрелу и казнены. Вдумайтесь: в 36-м было расстреляно 1118, кажется, какая-то такая цифра, а тут подряд два года, каждый год в триста раз больше. Это фантастическая цифра, и это не могло не запомниться. А кроме того, это неслыханное сочетание плановости, беспрецедентная плановость этих террористических спецоперацией с непониманием этой плановости населением.
Потому что, с одной стороны, были десятки оперативных приказов НКВД, в которых очень точно расписывались категории, которые подлежали аресту и уничтожению, до тонкостей: бывшие служащие ирано-английских фирм, например. Или: вожди афганских племен, перешедшие из Афганистана в СССР. Это расписывалось в этих самых тайных приказах. А с точки зрения людей, которые жили в Советском Союзе, это была гигантская лотерея. Они ведь не могли понять, почему эти бомбы падают, снаряды то рядом с твоей семьей, то где-то далеко, почему эти сотни людей, имена которых известны стране, о которых писали в газетах, как о верных и лояльных каких-то, они тоже оказались в этом водовороте. Это был такой ужас, который охватил всех.
Владимир Тольц: Всем ясно: террор организовывала власть. Но сколько до сих пор разных толкований – зачем она делала это? Зачем ей было убивать и сажать более двух миллионов человек? В чем смысл?
Арсений Рогинский: Были разные понимания смыслов. Была такая понимаемая Сталиным, уже хуже понимаемая его даже самым ближайшим окружением и им понимаемая инстинктивно, была необходимость создания новой общности. По сути дела, в 37-м году создавалась новая общность – советский народ. Вот она именно тогда и создавалась. Для этого надо было окончательно освободиться от всех старых общностей и поэтому уничтожались и разрушались до бесконечности все связи – общественные организации, какие-то институты. Только до семьи это еще не дошло. То есть дошло, он пытался посягнуть на семью. Была необходимость консолидации всей страны в условиях внешней опасности – этим они все для себя и объясняли. Консолидировать население в условиях внешней опасности для них всегда обозначало консолидация, прежде всего уничтожение всех, кто этой консолидации препятствовал. Вот все эти потенциальные враги такого рода консолидации тоже должны быть уничтожены. Это такой, с одной стороны, предвоенный синдром, ощущение необходимости сплочения всех, с другой стороны, абсолютно инстинктивное, то, что делалось в течение 20 лет перед этим бесконечное разобщение всех, атомизация всех, превращение страны в население, в отдельных единичек людей, которыми легко управлять, легко манипулировать и так далее. Вот эта чистка элиты, которая повышала управляемость и одновременно чистка абсолютно генеральная социальная, национальная. Национальная – здесь не очень точное слово. Она национально-государственная, по сути чистилось все, что как-то было связано с заграницей. Строительство «железного занавеса» - все это были необходимые смыслы 37-го года.
Владимир Тольц: Тогда вопрос, связанный с «техникой» решения поставленных властью задач. Тезисы «Мемориала» выделяют в качестве особенностей 37-го года «неизвестные мировой истории масштабы фальсификации обвинений» и «возрождение в ХХ веке норм средневекового инквизиционного процесса». Вопрос: зачем? – Если власть решила, что для достижения ее целей необходимо посадить и расстрелять этих почти два миллиона несчастных, и она может это сделать, зачем нужно было их к тому же пытать и добиваться от них самых невероятных «признаний»?…
Арсений Рогинский: Все очень просто. Такая массовая кампания не могла быть индивидуальной, арестуйте Васю, Петю, Колю, Иванова, Петрова… Нет, конечно. Основа ареста была принадлежность к какой бы то ни было категории. За это арестовывали, за это человек оказывался за решеткой. Но дальше следователь должен был уже индивидуально предъявить какое-либо обвинение, а обвинение должно быть индивидуально. И более-менее известно, в чем должно быть обвинение. Если он проходил по кулацкой операции, то обвинение должно было быть связано с повстанчеством или с террором. Если он проходил по национальным операциям, то обвинение должно было быть связано обязательно со шпионажем. И вот ему предъявлялись эти обвинения. Человек, конечно же, не признавался, обвинения были фантастические. Человек отказывался признавать эти обвинения. Единственный способ выколотить эти обвинения – это были, конечно, избиения и гораздо более жестокие и изощренные пытки.
То есть есть прямая логика: массовость не могла быть без категориальности, от категориальности должна быть потом все равно сформулирована индивидуальная вина, обвинение, потому что на каждого надо было выписать отдельное обвинение и получить в конце концов отдельный приговор. Вот на этом этапе наступает жестокая фальсификация, на этом этапе наступает сопротивление. А поскольку у нас царица доказательств – признание, другого у нас и времени нет получать и невозможно получить, поскольку все фальшивка, отсюда страшные жестокие пытки. И надо сказать, в 99 случаях из ста, сколь я мог ознакомиться, успешно, потому что противостоять им было невозможно. Именно поэтому впервые тогда пытки были санкционированы, без этого массовая операция бы не удалась, без этого невозможно было бы за полтора года два миллиона человек осудить. Поэтому надо было пытки санкционировать официально, и они были официально санкционированы Сталиным и политбюро.
Владимир Тольц: Еще одна цитата из тезисов «Мемориала» «1937 год и современность»:
И сейчас, семьдесят лет спустя, в стереотипах общественной жизни и государственной политики России и других стран, возникших на развалинах СССР, явственно различимо пагубное влияние как самой катастрофы 1937–1938 гг., так и всей той системы государственного насилия, символом и квинтэссенцией которого стали эти годы. Эта катастрофа вошла в массовое и индивидуальное подсознание, покалечила психологию людей, обострила застарелые болезни нашего менталитета, унаследованные еще от Российской империи, породила новые опасные комплексы.
Владимир Тольц: Мой вопрос Арсению Рогинскому: как я понимаю, вы считаете, что 37-й год продолжает свою жизнь в нашей повседневности, в душах и поступках людей, родившихся куда позже этого самого рокового года?…
Арсений Рогинский: Да это ежесекундно. Вот я гляжу вокруг себя: вот это массовое ощущение, всехнее, что называется, ничтожности человеческой жизни перед властью – это, конечно, 37-й. А привычка к управляемому правосудию? Привычка, абсолютная смиренность, полное смирение с ним, согласие с ним – с управляемым правосудием. Это что такое? Это, конечно, все наследие Большого террора. А когда я смотрю на то, как выстраивается сегодня в российской политике концепция враждебного окружения – это же абсолютно сталинская политика 37 года. Вы же знаете, что массовые национальные операции были проведены по одному-единственному принципу: были объявлены национальные операции по всем, почти по всем странам, то есть национальностям тех стран, с которыми мы граничим. Скажем, у нас была латышская операция и была эстонская операция специальная, а литовской не было. А почему? Да мы не граничили с Литвой, не нужно было нам литовской операции. Вот эта концепция враждебного окружения, эта подозрительность ко всему зарубежному, это все время поиск врагов за рубежом, причем лучше всего в ближнем зарубежье, и пятые колонны внутри – это классические абсолютно штампы 37-го года, которые существуют в нашей сегодняшней жизни.
Еще одно назову. Когда в 37 году было покончено со всякой независимой общественностью, к 35-му прикрыли общественные организации, клубы, театры, прикрыли к 35-му, в 37 окончательно убили всех тех людей, которые были лидерами или активистами разных общественных дел. И эта как бы ненависть к общественности, к независимой общественности, стремление поставить ее под контроль – это, конечно, тоже отголоски 37-го года. И ксенофобия наша, конечно, отголосок 37-го года, не только 37-го, но и системной нашей политики террора на протяжении всех лет и депортации в годы войны, и борьбы с космополитизмом, и чудовищный наш цинизм, который в обществе. И самое главное то, о чем я говорил уже, ведь Сталин этой цели достиг – разобщенности людей, вот этой стадности, подменившей коллективизм, он этого достиг. Нельзя сказать, что все это было в какой-то сильной степени, но это, как бы сказать, Сталин довершил такую борьбу с русской общинностью и с русской общественностью. Вот эта атомизация общества, все это следы 37-го года и многие другие, об этом можно много говорить.
Владимир Тольц: С председателем Международного общества «Мемориал» Арсением Рогинским мы обсуждаем программные тезисы возглавляемой им организации «1937 и современность». Этот документ не только описывает феномен 37 года и выявляет его наследие в современной жизни, но и предлагает связную и многостороннюю программу преодоления этого наследия мрачного прошлого. А что, собственно, может в этом направлении сделать общество?
Арсений Рогинский: Вы знаете, то, что должно делать общество, ей-богу, в какой-то степени оно делает, я не имею в виду общество «Мемориал», а общество в той степени, в какой оно у нас, пускай в разрушенном, полуатомизированном виде, несозревшем, невызревшем существует и сохраняется. Здесь должны делать вместе государство и общество. Государство не делает ничего, а нужно много. Во-первых, нужно дать правовую оценку террору, ведь она абсолютно нигде не дана. Как вы можете школьников воспитывать и что учитель может говорить школьникам о Сталине или не о Сталине, о «тройках», об убийствах людей, о депортатах, что он может объяснять, если государство, сегодняшнее государство не дало этому четкую правовую оценку. Это всегда мы будем зависеть от смены политической конъюнктуры. Придет новый правитель, и он что-то еще придумает. И это главное, что надлежит сделать.
И во-вторых, массу вещей еще. Нам нужен общенациональный музей истории террора, настоящий, серьезный. Его нет. Надо, чтобы тема террора была во всех исторических краевых музеях страны от областных до поселковых. Люди должны куда-то приходить. Надо, чтобы на государственных каналах телевидения были настоящие серьезные документальные программы, посвященные террору. Нужна государственная поддержка издательским проектам. Нужны школьные учебники, потому что в них сейчас масса противоречивого про эту эпоху, и ничего ты в них не поймешь про эпоху террора. До тех пор, пока не будет поставлен общенациональный памятник, который, вообще говоря, еще Никита Хрущева обещал нам когда-то, если вспомнить. Ну что в Москве – в роли общенационального памятника Соловецкий камень, который когда-то привезли «мемориальские» люди.
Конечно, нужно сделать что-то с топонимикой. Люди не знают ничего, они не понимают, они спокойно ходят по парку Ворошилова, забыв, что Ворошилов подписал, между прочим, списки на расстрелы десяткам тысяч офицеров и не только офицеров, а людей армии. А еще нужно найти места массовых захоронений, тысячи рвов так остаются не найденными, тысячи кладбищ. Даже знаки около них не поставили. Нужно много российских дел, многие дела нужно делать вместе с другими странами, которые пострадали от террора. Память должна быть зрима. Штука в том, что над этим надо просто работать, одно общество здесь не осилит этой работы, а это, конечно, должно делать государство. Это в его - государства – интересах, если это государство действительно хочет развиваться в сторону свободы.
