Сначала, как и положено, новости. В Нью-Йорке прошло первое полное представление трилогии Тома Стоппарда «Берег утопии». Спектакль длился с одиннадцати утра до восьми вечера. Так что от этой темы здесь никак нельзя отвязаться. На ловца и зверь бежит: я обнаружил в журнале «Новый мир», декабрьский номер за прошлый год, большую статью Василия Голованова «В окрестностях Бакунина». Связь тут с нью-йоркским спектаклем не только по теме Бакунина, который является главной фигурой первой пьесы трилогии, но и в том, что В. Голованов в этой статье выступает с идеей пьесы, разыгранной в обстановке бакунинского имения Прямухино, причем этот воображаемый проект почти совпадает с сюжетом пьесы «Путешествие» — первой в трилогии Стоппарда.
Статья В. Голованова тоже своего рода трилогия. Сначала рассказывается о нынешнем состоянии Прямухино, в котором вроде бы решено создать музей (почти на голом месте); насчет фондов и порядка финансирования пока мало известно, но штатная должность хранителя уже есть. Вторая часть статьи — самая интересная: в Прямухино, оказывается, явочным порядком собираются нынешние русские анархисты и что-то такое делают для предполагаемого музея. Интересно следующее высказывание автора статьи:
Надо сказать, среди «леваков» почти нет движения, которое так или иначе не заигрывало бы с анархизмом: это, как говорится, старый, хороший бренд. Кропоткин, Толстой, Ганди! Крутые человеческие бренды! Уважаемые люди! Вопрос, вписывается ли в этот список Бакунин, еще предстоит выяснить. Судить о Бакунине с кондачка опасно: мутная водица, скользкие берега, петлявое русло.
Третья часть статьи и есть авторская попытка характеристики Бакунина — старательной, свидетельствующей о знакомстве с литературой, но вызывающей желание оспорить эту характеристику. В бакунинской мути В. Голованов, похоже, просто не сумел разобраться. Но прежде всего должно отвергнуть его характеристику Тургенева:
Тургенева как писателя понять просто невозможно, если не допустить крайней ограниченности его таланта. Драма поколений разыгрывалась у него перед глазами, могучие роды рушились, изнутри подтачиваемые неотвратимыми размежеваниями, которые несли с собою теории прогресса. Тургенев не раз бывал в Прямухине, родовом бакунинском гнезде, где во всю силу и с далеко во времени ветвящимися последствиями разразился конфликт «отцов и детей». Тургенев, как писатель, должен был бы чувствовать, какого размаха здесь трагедия. И что же? «Отцы и дети» им написаны — со смехотворной фигурой Базарова в центре повествования. Правда, в другом романе он попытался вывести демоническую фигуру Бакунина, по словам Блока, «воплощение стихии огня», «распутье русской жизни», но получилось опять же что-то до нелепости жалкое, карикатурное — Рудин.
Но это, простите, как кому. Голованов называет фигуру Базарова смехотворной, а Достоевский считал ее колоссальной. Между прочим, исследователи выяснили, что прообразом Базарова нужно считать не какого-то молодого врача, о котором напустил тумана Тургенев, а не более не менее как Льва Толстого. Вот кто был гениальным русским нигилистом. Розанов сказал почему-то о Владимире Соловьеве: это неузнанный король среди валетов и шестерок нигилизма; эти надо было сказать о Толстом. И называть Бакунина демонической фигурой значит попросту не понимать его; впрочем, его не понимал и Блок. «Стихия огня» о Бакунине — смешно: это была стихия даже не воды, а жидкой грязи. Бакунину как раз в рост тургеневский Рудин. Бакунин — комическая фигура. Люди XIX века, раздувшие его в гения и вождя, сами были наивны до комизма. И напрасно В. Голованов вспоминает старую дискуссию Леонида Гроссмана и Вячеслава Полонского о прообразе Ставрогина из «Бесов»: Бакунин это или кто другой. Конечно, другой: демонизм Ставрогина — от петрашевца Спешнева, в которого буквально был влюблен Достоевский, и сам боялся своей любви, — отнюдь не от Бакунина.
В. Голованов, довольно внимательно читавший литературу о Бакунине (в России, кстати, небогатую: сначала цари цензуровали, потом большевики), не мог пройти мимо темы «сексуальной ущербности» Бакунина, отмеченной в той давней дискуссии; от себя он пишет, что Бакунин, «как многие революционеры, по всему складу своей личности был чужд нежной, "романтической" стороны человеческих взаимоотношений». Вот тут бы и вспомнить — не скажу Фрейда, не надо выдвигать тяжелую артиллерию, — а Набокова, написавшего, что люди с сексуальным изьяном отличаются чудовищной наивностью.
Только одна фраза из Белинского, знавшего Бакунина до потрохов, до тайных уд:
Это не то, что Мишель Бакунин, который решил, что я пошляк, по моему выражению «спать с женою»; то идеальность скопца и онаниста.
Мне осталось неясным, зачем В. Голованову понадобилось ставить Бакунина на котурны. Похоже, что и ему самому это неясно. Для тех молодых энтузиастов из его статьи, что разгребают прямухинский мусор, Бакунин, полагаю, пустое место, они любят свободу и анархию, по недоразумению связанную с этим именем. И Голованов, не сумев, по-видимому, разобраться в своих впечатлениях от Бакунина, начинает говорить красиво:
Если Мишелю Бакунину удастся совершить побег из своего прошлого в то будущее, в котором от дней сегодняшних уцелеют лишь святые да пророки, то лишь благодаря слову «свобода», словно тавро, выжженному у него на челе. Все остальное про него забудется. А свобода — она останется свободой и там, в будущем, которому мы не знаем названия.
Даже «Мишель». Одно слово: красиво.
Конечно, свобода это хорошо, конечно молодым русским, ищущей левой, то есть антирежимной, ориентации, можно сочувствовать. Нельзя только Бакунина считать апостолом свободы.
Есть американская книга: Артур Манделл, «Бакунин: корни Апокалипсиса». Самая главная ошибка о Бакунине, пишет автор, — считать его апостолом свободы. Бакунинский анархизм — не проповедь свободы, а угроза для нее. Это бегство от власти как от ответственности, стихийный страх нарцистического субъекта перед обществом. Призыв к действию у Бакунина — вербальная спекуляция, не политика, а риторика. Сам он не искал, а избегал власти — пристраивался ко всяким «диктаторам» — от Муравьева-Амурского до Нечаева. И уже не просто ошибка, а вина Бакунина — превращение апокалиптических ожиданий в политическую тактику. Причина его немалого влияния на людей та, что он в острой индивидуальной форме выразил психическую структуру интеллигента: смесь эскапизма с боязнью ответственности и всякого рода либерально-радикальная риторика.
Можно найти для Бакунина еще одну интерпретационную нишу — у Эриха Фромма. Бакунин, как это ни покажется странным, — являет яркий пример того, что Фромм назвал бегством от свободы — комплекс безответственности, конформизма, душевной трусости. И по другому поводу Фромм вспоминается в связи с Бакуниным: Мишеля можно подверстать к Адольфу по признаку полной неспособности к любви, переходящей, вернее берущей истоки в ненависти к матери: своего рода негативная инцестуозность. Ситуация подробно проанализирована Фроммом в книге «Анатомия человеческой деструктивности». Этот антиматеринский комплекс выражен у Бакунина прямым текстом в одном из его бесконечных писем к сестрам:
Вы должны быть все вместе, должны быть счастливы,— наперекор врагам, или лучше сказать, врагу нашему — матери, для которой в душе моей нет другого чувства, кроме проклятий и самого глубокого презрения. Она источник нечистоты в нашем семействе, — ее присутствие, ее существование есть уже оскорбление святыни.
И еще:
Мать же нашу я проклинаю, для нее в душе моей нет места другим чувствам, кроме ненависти и самого глубокого, решительного презрения. Не называйте меня жестокосердым; пора выйти нам из сферы фантастической, бессильной чувствительности, пора становиться людьми и быть столь же постоянными и сильными в ненависти, как и в самой любви; не прощение, но неумолимая война нашим врагам, потому что они враги всего человеческого в нас — враги нашего достоинства, нашей свободы.
Стать людьми — значит возненавидеть мать: это логика не метафизического злодея, а словоблуда.
Незачем искать индивидуально-психологических мотивов этого комплекса в характере самой бакунинской матери ( у которой, между прочим, кроме Мишеля, было еще десять человек детей). Дело не в матери, а в самом Бакунине, глубоко патологическом субъекте. «Страсть к разрушению как творческая страсть» — образец бакунинской пустой риторики: в его страстях не было ничего созидательного. Он, как и Гитлер, — некий метафизический изгой, маргинал выродок, урод в семье. И ни в чем так не сказалась патологическая природа пресловутой революционной страсти, как в изуверском «Катехизисе революционера», о котором историки-доброхоты до сих пор спорят: кто написал этот кошмарный текст — Бакунин или Нечаев. Хотят думать, что Нечаев. Нечаев, мол, нехороший человек, его Достоевский разоблачил, списывай все на Нечаева. Так Достоевский и Бакунина разоблачил, увидев в Ставрогина демоническую модификацию рудинского смешного бессилия. Если Бакунин и не написал текст физически, то мог написать, а подписал уж точно, и вообще вертелся вокруг Нечаева, всячески его выдвигая: после смерти Герцена выманил у вечно пьяного Огарева деньги из Бахметьевского фонда для Нечаева. Главный тезис «Катехизиса»: революционеру все дозволено, потому что он конченый человек, у него нет ни родины, ни семьи, ни каких-либо частных чувств. Вспоминается, что среди древних полководцев-завоевателей самыми жестокими были скопцы, евнухи. Вот типология Бакунина — и Гитлера, естественно.
Но — вот тут хочется остановиться, попридержать коней, внести коррективу. Именно Бакунина не стоит демонизировать. Все-таки он был русский человек — старо-русский то есть, жил в те времена, когда русские люди еще не были злыми. Поэтому неслучайно в сюжете «Катехизиса революционера» мы имеем дело не с одним человеком, а с парой. Достоевский опять же прав, давший модель папы-либерала и сынка-террориста. Нечаев при Бакунине — Петруша Верховенский. Это все, что мог породить скопец Бакунин.
Что заставляет смягчить оценку Бакунина, допустить снисхождение к нему? Его персональный облик растяпы, бездельника, месяцами лежавшего на диване, человека даже как бы добродушного. Парадокс Бакунина в том, что этот, так сказать, пламенный революционер был в действительности Обломов со всеми его почесываниями. (Еще одна литературная реминисценция: «кипучий лентяй» Полесов из «Двенадцати стульев».) Мережковский сказал бы: Обломов — это Бакунин в созерцании, Бакунин — Обломов в действии. Бакунин — Обломов, слезший с дивана с целью жениться на Ольге. Из этой женитьбы, как мы знаем, ничего не вышло. Ольга вышла за Штольца.
Вот образ обозримого русского будущего, собственно уже настоящего. Леваки-анархисты, которых новомирский автор обнаружил на развалинах Прямухина, скорее всего симпатичные люди, но новой левой ориентации не может сейчас быть в России, она еще не изжила старой, бакунинской. Русская коллективная психея жаждет Штольца — и она его получила: Путин. Он даже говорит по-немецки, — чего еще желать?
Правда, надо помнить, что немцы при всей своей внешней и внутренней дисциплине любят иногда взбрыкнуть.
