— Дмитрий, вопрос к вам. Заметили ли вы какие-то изменения в оценках современной и, вообще, русской литературы? Есть какая-то динамика?
Дмитрий Быков: — Заметна только одна тенденция, наиболее наглядная, — это все более стремительное опускание советского материка, советской Атлантиды. Почти полное отсутствие каких-то новых всплытий и новообразований на его месте. Люди уже с трудом помнят, что, собственно, было тогда. Когда разговор заходит о советской литературе, то самой переоцененной книгой стабильно называют «Тихий Дон» Михаила Шолохова, хотя переоцененных сочинений в советской традиции было куда больше, а «Тихий Дон» имел хотя бы какие-то основания, какие-то заслуги для такого рода переоценки. Уж переоцененных минимум сто раз книг существовало значительно больше. Из недооцененных называют единицы — как Веллер, который вспомнил роман Мориса Семашко. Остальные, так или иначе, сводили счет с европейской классической традицией.
— Дмитрий, а что вы скажите об отношении к классике?
Дмитрий Быков: — Вот это подтверждает еще одну мою интенцию о том, что классика уже современному читателю мало что говорит. Она ушла из активного обихода читательского, к сожалению. Подавляющее большинство на вопрос — какую книгу вы оставили бы в школьной программе, если надо было бы оставить какую-то одну? — ответило «Войну и мир». Мне кажется, что ответ этот чрезвычайно неудачный. Потому что «Война и мир» как раз книга очень нетипичная для русской литературы, очень одинокая в ней. Она, конечно, не может представительствовать за нее, не говоря уже о том, что, наверное, давно большинство писателей «Войну и мир» не перечитывало. Просто потому, что видно, до какой степени она уж школьнику точно ничего не скажет. «Мертвые души» занимает второе место по упоминаниям после «Войны и мира». И вот здесь я, пожалуй, готов согласиться.
— Петр, соотношение современности и классики, классической традиции нового русского слова вас удивило или нет?
Петр Вайль: — Да, немножко удивило. Мы с Дмитрием как раз по соседству были, так по алфавиту получилось. Я обратил внимание, знаете на что? Что у вас намного больше совсем современной русской литературы, чем у меня. Вы называете Андрея Кнышева, и Леонида Каганова, и Боровикова, и Александра Мелихова, «Учебник рисования» Кантора и так далее, и так далее — в числе таких образцовых что ли произведений. У меня этого гораздо меньше. Но при этом в школьной программе оставить единственную книгу вы предлагает «Одиссею». А что, по вашему, «Одиссея» легче читается, чем «Война и мир»? По-моему, оба они для школьников нечитаемые.
Дмитрий Быков: — Во всяком случае, она гораздо увлекательнее, сказочнее. В ней помещается вся мировая литература. Но, если брать из русской литературы, то, наверное, тогда уж действительно русский аналог «Одиссеи», а именно «странствия Чичикова» — «Мертвые души», а если из мировой, то, конечно, все вышло из «Одиссеи».
Петр Вайль: И «Мертвые души» — это моя любимая книга. На вопрос — какая ваша любимая книга? — я ответил: «Мертвые души», но для школы я предложил оставить «Бесы» Достоевского. Мне кажется, что там заложено все, чем сформирована современная Россия и вся Россия ХХ века. Не согласны?
Дмитрий Быков: — Во всяком случае, проще разбираться в реальности с этим путеводителем.
— Петр, вы — на фоне Дмитрия — выступаете как сторонник вечных ценностей. Верно я понимаю?
Петр Вайль: — Если Дима назвал «Одиссею», то, пожалуй, он в этом меня переплюнул. Русская литература первой половины ХХ века, я даже не говорю о XIX веке — о великих: Гоголе, Толстом, Достоевском; мне кажется, что первая половина ХХ века намного удачнее. Во всей второй половине ХХ века я бы, безусловно, выделил только «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева.
— Еще один вопрос, довольно любопытный. Кому бы вы дали Нобелевскую премию по литературе? Первое место занял Набоков. 10 писателей из 80 предложили бы вручить ему премию, по 6 голосов получили Андрей Платонов, Толстой. И по 4 человека посчитали достойными кандидатами Чехова и Варлама Шаламова. Дмитрий, как вы оцените сам, собственно говоря, результат этих симпатий?
Петр Вайль: — При том, что у вас в ответе на этот вопрос фигурируют Трумэн Капоте (Truman Capote) и Людмила Петрушевская.
Дмитрий Быков: — Да, вот то, что надо дать Нобелевскую премию Людмиле Петрушевской, — я и сейчас, конечно, с удовольствием повторил бы. Я не знаю, насколько в этом нуждается Капота. Я его назвал просто как любимого автора. Дело в том, что, понимаете, Нобелевская премия, как мне представляется, она очень часто вручалась по мотивам далеким от литературы — не обязательно политическим, но общественным, социальным. А вот этих двух людей я назвал как писателей, которым очень жалко человека. И вот мне кажется, что жалость к человеку — это самая дефицитная материя в мировой литературе, единственно важная. Поэтому, может быть, если уж брать других людей, то я, конечно, назвал бы Платонова, которого, кажется, упомянул как писателя, над которым всегда плачу. Сколько бы я не перечитывал «Разноцветную бабочку», или «Восьмушку», или «Епифанские шлюзы» я ничего с собой не могу сделать. Вот эта слезная такая традиция действует на меня очень сильно. Тут нельзя не реветь, потому что это такое бессильное и беспомощное горе, с которым ничего сделать нельзя. И вот я бы дал людям, которые, в общем, заставляют плакать над человеческой участью.
Петр Вайль: — Что касается меня, то я на этот вопрос — кому бы вы дали Нобелевскую премию? — я назвал Джеймса Джойса (James Joyce) за Ulysses. У Быкова точка зрения, которую он сейчас изложил, очень благородная. Но я больше всего преклоняюсь в искусстве перед величием замысла. Вот то, на что замахнулся Джойс, это, конечно, (уже несколько парадоксально скажу) почти неважно, что у него получилось, однако он замахнулся на такое.
— Давайте немножечко отойдем от личных симпатий. Постараемся немного такой социологически короткий анализ произвести всего этого. Дмитрий, на ваш взгляд, о чем свидетельствует эта анкета? В чем ее главный диагноз писательского сообщества может быть из того, что сделал журнал TimeOut?
Дмитрий Быков: — Я бы не сказал, что это диагноз. Слово «диагноз» оно несет в себе некоторые негативные коннотации, как если бы речь шла о болезни. Здесь как раз, по-моему, зафиксирована очень важная и положительная вещь — писатели читают друг друга. В советское время они могли, наверное, позволить себе роскошь друг друга не читать, а сейчас литераторов так мало, и положение их, в общем-то, так маргинально, что приходится относиться друг к другу, как на одному плоту среди бушующего океана. Поэтому все стали гораздо дружественнее. Очень приятно большое количество упоминания современников. Широкий охват литературы — не то, что, вот, я не читаю коллег, а читаю классику. Все читают друг друга, следят друг за другом ревниво и внимательно. Так что, мне кажется, что нравы в писательском сообществе за счет его некоторого оскудения во всех отношениях — материальном, численном — эти нравы сильно улучшились.
Петр Вайль: — Мне кажется самым примечательным разнообразие ответов. Я совершенно убежден, что лет тридцать назад гораздо больше единодушие наблюдалось бы по любому пункту из этой анкеты. Принято нынче жаловаться и плакать, что тридцать-двадцать лет назад больше читали. Может быть, больше читали, но читали единодушнее. А вот то, что идет такой колоссальный, огромный свободный выбор… Вы посмотрите, максимальные цифры в чем совпали? Из восьмидесяти человек — совпали только десять. Вы можете себе представить! Могу не глядя поручиться, что двадцать пять лет назад было бы и сорок, и пятьдесят совпадений. Это значит, что читают больше.
