Юлий Исаевич Айхенвальд (1872—1928) был русским литературным критиком новой формации, заявившей о себе в начале XX века, когда культурная атмосфера в России изменилась в целом — и, вне всякого сомнения, к лучшему. Айхенвальд — видная фигура русского культурного ренессанса, как назвали эту эпоху позднее. В литературной критике это сказалось полной переменой ориентиров: стали говорить о литературе как художестве, искусстве, а не выискивать в ней актуальной общественной тематики с обязательным кукишем из-под полы властям. Традиция Белинского — Добролюбова — Писарева была решительно преодолена. Звездами этой новой критики были Корней Чуковский и Айхенвальд.
Чуковский был больше газетчик, больше писал о текущей литературе, о книжных новинках. Айхенвальд тяготел к неким как бы мини-монографиям о писателях — жанр, который он называл «литературные силуэты». К первому сборнику таких статей, названному «Силуэты русских писателей», Айхенвальд предпослал квази-теоретическое «Введение», ставшее одним из эстетических манифестов эпохи. Тут он утверждал, что литературу никак нельзя свести к общественной проблематике, что творчество писателя глубоко индивидуально, оно упирается в тайну его личности и через личность связана не с обществом, не с историей, а с космосом, с последними основаниями бытия. И как раз в силу этой высшего порядка связи литература не подлежит также научному пониманию, невозможна наука о литературе.
Эта космическая основа искусства, его приобщенность ко вселенской тайне, делает художника выразителем первозданной сущности, которая и подсказывает, и нашептывает ему все то, что он повторяет в своих произведениях. Тайная грамота мира благодаря художнику становится явной. И поэтому, вследствие этого происхождения от самых недр бытия, все великие произведения искусства, кроме своего непосредственного смысла, имеют еще и другое, символическое значение. В своих глубинах недоступные даже для своих творцов, они хранят в себе этот естественный символизм, они развертывают бесконечные перспективы и в земную, и в небесную даль. Понять искусство в этой его многосторонности, истолковать хотя бы некоторые из его священных иероглифов, — вот что составляет одну из высоких задач критика.
Конечно, для тогдашних просвещенных людей, каковыми были деятели русского культурного ренессанса, в этой декларации ничего нового не открывалось. Айхенвальд — чистой воды неокантианец школы Риккерта, а в более отдаленной ретроспективе — романтик-шеллингианец. Но для более широких интеллигентских кругов, заставших еще живой мощную в России традицию так называемой «реальной критики», это была сенсация и в некотором роде скандал.
Айхенвальд при всей его стилистической иератичности, пышности, даже излишней красивости (Чуковский писал, что Айхенвальд, изваяв мраморную статую, непременно повяжет ей бантик) — при всем при этом он и сам любил скандалить. Самые главные его скандалы — развенчание тогдашних литературных кумиров Брюсова и Максима Горького, любимых по-разному и в разных кругах, но бывших несомненными авторитетами, считавшихся звездами первой величины. Тут уместны прямые цитаты.
О Брюсове:
Брюсовым еще можно иногда залюбоваться, но его нельзя любить… слишком скудны результаты его напряжений и ухищрений, он трудом не обогатил красоты; но если Брюсову с его сухой и тяжеловесной, с его производной и литературной поэзией не чуждо некоторое значение, даже некоторое своеобразное величие, то это именно — величие преодоленной бездарности. Однако таковы уж изначальные условия человеческих сил, что преодоленная бездарность — это все-таки не то, что дар.
Тут всячески уместно дополнение из статьи Цветаевой: она, разговаривая с Бальмонтом о Брюсове, привела это суждение о нем — «преодоленная бездарность», на что Бальмонт мгновенно отреагировал: «Не преодоленная!»
А вот что писал Айхенвальд о Горьком:
Из его биографии видно, что по духу своему он не преимущественный питомец книги, — и все-таки он не одолел мертвящей книжности: это оказалось не под силу его ограниченному, его нещедрому дарованию. Сначала у многих возникла иллюзия, будто он — талантливая натура; но вскоре обнаружилось, что у него мало таланта и еще меньше натуры… Долю жизни он разбавил в море сочинительства. Он бессовестно выдумывает… у него искусственность хуже, чем где-либо, потому что с приемами беллетристики подходит он к самой природе и к детям ее… он подвиг испортил литературой.
И такой же coup de grаce, как «преодоленная бездарность» Брюсова: неправильно говорить о конце Горького, потому что он и не начинался.
Такие высказывания звучали «свежо и нервно», как сказал бы Аким Волынский (кстати, предшественник Айхенвальда в новом подходе к литературе). Но по прошествии времен не со всем и соглашаешься в Айхенвальдовых характеристиках, даже в отношении Брюсова и Горького. И совсем уж не соглашаешься с тем, что он написал о Тургеневе; там тоже был скандальный афоризм: «Тургенев не глубок». Сложнее все это, и как раз «глубже». Даже Белинского не хочется отдавать Айхенвальду, которого он совсем уж, по-нынешнему говоря, загнобил: недооценил он бурнопламенной, «неистовой» натуры Белинского: такие люди нужны, а особенно в России.
Белинский, понятно, мстить Айхенвальду никак не мог, Горький по любви к образованности тоже вроде бы не рассердился, а вот Брюсов, похоже, отомстил. Ходили упорные разговоры, что это по его настояниям Айхенвальда включили в список высылаемых пассажиров философского парохода — высылаемых из советской России интеллектуалов.
Сын Айхенвальда остался в России и поначалу об этом не жалел. Он был звездой Института красной профессуры, любимцем Бухарина. Писал письма отцу: что ты, папа, в этой эмигрантской канаве делать будешь, возвращайся, здесь жизнь кипит. Вернуться Айхенвальду не пришлось, что бы он ни думал об этом: попал под трамвай в Берлине в 28-м году.
Сын его попал под советский трамвай десятью годами позже.
Берегитесь общественного транспорта: и в ГУЛАГ увезет, и в Освенцим.
