Высказываясь недавно об одной интересной театральной новинке — драматической трилогии Тома Стоппарда «Берег Утопии», намеченной к постановке в Нью-Йорке и Москве, я обошел вниманием один персонаж этих пьес из жизни русской интеллигенции XIX века — Тургенева. Между тем в сочинении Стоппарда он занимает особое место, резко отличное, он не похож на идеалистов сороковых годов и даже по сравнению с поздним, умудренным опытом Герценом кажется скептиком. Можно, пожалуй, сказать, что Тургенев — самое умное лицо во всех трех пьесах. Это человек без иллюзий, причем не только от них освободившийся, но никогда их не имевший. Он не разделяет и последнюю иллюзию умудренного опытом и разочаровавшегося в Западе Герцена — не верит в особое предназначение русского народа, не знавшего «язвы пролетарства» и по инстинкту склонного к социализму. Русский мужик, говорит Тургенев в пьесе, — как всякий другой: консерватор, стремящийся разбогатеть. Мы-то знаем, что если он не разбогател, а потом и окончательно исчез с лица земли — так это не мужика вина, а его освободителей от проклятия собственности.
У Тургенева в пьесах Стоппарад есть один сквозной мотив: он постоянно жалуется на мочевой пузырь, когда другие говорят о высоких предметах. В саду герценовского дома он говорит: «Вы позволите мне опорожнить мой мочевой пузырь на ваши лавры?» Еще он озабочен покупкой английской собаки и бельгийского ружья. Стоппард действительно начитан в русской мемуаристике: Тургенев у него легкомыслен, как в воспоминаниях Авдотьи Панаевой. Но он и умен у Стоппарда. Кто-то спрашивает его об «Отцах и детях»: «Так вы против и отцов, и детей?». Он отвечает: «Наоборот. Я за тех и за других». В одной сцене он встречается с Базаровым — молодым доктором, так и назвавшимся Базаровым. Тот говорит, что поэзия вздор, что самая полезная книга «Как избавиться от геморроя» доктора Маккензи. Тургенев охотно соглашается, но добавляет: когда я читаю Пушкина, то забываю о своем геморрое. Он остроумен, неистощим на острые словечки, «мо»: «Имение моей матери в десять раз больше фаланстера Фурье»; «Грехи второй республики не стоят мести поваров и официантов». Он рассказывает об июньских днях в Париже: «Моя прачка вернулась с бельем и говорит, что на улицах ужас. Я четыре дня не выходил из дому». — «Но в чистом белье?» — иронизирует Герцен. «Нужно же стирать белье», — отвечает Тургенев.
Это напоминает рассказ об одном святом, когда его, еще мальчика, спросили, что он будет делать, если придет конец света; он ответил: «Я буду играть в мяч».
Время от времени Тургенев высказывается вполне серьезно. Например:
Каковы теперь все эти модные слова, которые по-немецки звучат еще более благородно, чем по-русски: универсальность, вечность, абсолют, трансцендентность? Как все эти умники должны краснеть и ежиться, видя вокруг себя лишь смерть от кашля и изнеможения…
В Премухине вечное, идеальное чувствуется в каждом дуновении, как голос, который говорит тебе, что непостижимое счастье внутренней жизни куда выше банального человеческого счастья! А потом ты умираешь. В этой картине чего-то не хватает, Станкевич приблизился к разгадке незадолго до смерти. Он говорил: «Для счастья, оказывается, нужно немного реальности».
Тургенев сам провел немало времени в Берлине, изучая всех этих Гегелей. Борис Чичерин, образованнейший педант, говорил, что из русских писателей-современников только у Тургенева были «порядочные знания». Но он отнюдь не свихнулся, остался нормальным человеком со здоровыми инстинктами. Ему помогло одно, и немаловажное, обстоятельство: он был охотником, вырос на свежем воздухе, а не в накуренных каморках, где молодые гегелисты и фихтеанцы спорили до хрипоты о разумном и действительном. Тургенев был человек не прямой, извилистый, причем достаточно тщеславный, больше всего он любил успех и славу. Когда выяснилось, что главными читателями стали молодые нигилисты и что сапоги выше Шекспира, он перед ними стал неприкрыто заискивать ( в старину сказали бы: «в них заискивать»). Рассказывает же он в мемуарных записях, как Писарев почтил его визитом, а он старался внушить молодому властителю дум, что Пушкин все же выше сапогов (опять же по-старинному), вместо того, чтобы выгнать его вон по черной лестнице.
Один из ранних образчиков тургеневского виляния — то место в «Рудине», где описывается кружок Покорского и сам этот Покорский представлен чем-то вроде святого. Конечно, сам Рудин дан не без иронии, так что его песнопения Покорскому надо воспринимать с крупицей соли. Считается, что прообраз Рудина — Михаил Бакунин, но тот был в жизни много брутальней. Ирония Тургенева в подаче русского прекраснодушного интеллигента сказалась в одной замечательной подробности: он сделал этого интеллигента робким перед женщинами — даже и Базарова. И не забудем, что это Тургенев придумал крылатое слово «лишний человек» — в его «Дневнике лишнего человека» (на который, похоже, опирался Достоевский в «Записках из подполья», конечно, безмерно сюжет обогатив). В России было принято вести генеалогию «лишнего человека» от Онегина и Печорина, но как в раз в указанном отношении оба этих героя — молодцы (о подтексте Печорина сейчас говорить не будем).
Интересно, что сами нигилисты в лице Чернышевского с готовностью приняли этот сюжет: Чернышевский по поводу тургеневской «Аси» написал знаменитую статью «Русский человек на рандеву», в которой вот эту слабость перед женщиной сделал метафорой трусливого русского либерализма. Об этом Тургенев тоже говорит в пьесе Стоппарда. Но как раз в «Асе» нечто другое имеется в виду: эта вещь идет явно от «Онегина», от линии Евгений — Татьяна, это чистой воды литературная реминисценция. А еще очень важно в «Асе» то, что она незаконная дочь помещика: Тургенев сильно переживал эту ситуацию, потому что у него самого была такая дочь от крестьянки: видно, как он боится за нее и с ужасом представляет ее в положении соблазненной простушки. Потому Гагин и отказывается от Аси, готовой ему отдаться.
Нет, Родион Романович, тут не Николка! — как говорил следователь Порфирий. Нет, Николай Гаврилович, тут не Ася! — можем мы сказать Чернышевскому.
В «Записках охотника» есть рассказ «Гамлет Щигровского уезда», в котором высказывается подлинное отношение автора к приятелям его молодости:
В университете я <…> тотчас попал в кружок… Но вы, может быть, не знаете, что такое кружок? <…> да это гибель всякого самобытного развития; кружок — это безобразная замена общества, женщины, жизни <…> это ленивое и вялое житье вместе и рядом, которому придают значение и вид разумного дела; кружок заменяет разговор рассуждениями, приучает к бесплодной болтовне, отвлекает вас от уединенной, благодатной работы, прививает вам литературную чесотку; лишает вас, наконец, свежести и девственной крепости души. Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняютсяя пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят! В кружке процветает хитростное красноречие; в кружке наблюдают друг за другом не хуже полицейских чиновников… О кружок! Ты не кружок: ты заколдованный круг, в котором погиб не один порядочный человек!
Тут никаким Покорским, конечно, не пахнет, — никаких идеализаций. В описании угадываются реальные лица. Пустой краснобай и довременный старик — конечно, Бакунин. Бездарный поэт с «затаенными» мыслями похож на Огарева; впрочем, в молодости все плохие стихи пишут. И очень важны слова об отношении «семнадцатилетних малых» к женщинам: атмосфера, как сказал бы Белинский, «скопческая и онанистическая».
Это действительные его слова из письма Боткину, где он рассказывает о ссоре (буквально драке) Бакунина с Катковым из-за сплетни, пущенной Бакуниным о романе Каткова с женой Огарева. Катков Бакунина побил. Тот вызвал его на дуэль, но как-то забыл про нее и уехал за границу.
Склонность будущего вождя мирового анархизма к детскому греху была постоянной темой переписки Белинского, в том числе с самим Бакуниным. Сравнительно недавно был обнародован один шедевр из этой переписки — в знаменитом «эротическом» выпуске журнала «Литературное обозрение» (номер 11 за 1991 год). Белинский и Бакунин в духе Жан-Жака упражнялись друг перед другом в исповедях — соревновались, кто испорченней. Бакунин признался в страшнейшем из грехов. Белинский ему отвечал 1 ноября 1937 года:
Твоя искренность потрясла меня, и я хочу заплатить тебе такою же сколько потому, что истинная дружба может существовать только при условии бесконечной доверенности и совершенной откровенности, столько и потому, что теперь меня ужасает мысль, что ты думаешь обо мне лучше, нежели я заслуживаю… Итак, узнай то, что я так упорно ото всех скрывал, вследствие ложного стыда и ложного самолюбия — я был онанистом и не очень давно перестал быть им — года полтора или два.
И дальше:
Бывало, Станкевич, говоря о своих подвигах по этой части, спрашивал меня, не упражнялся ли я в этом благородном и свободном искусстве: я краснел, делал благочестивую и невинную рожу и отрицался.
В конце письма Белинский пишет, что он после признания Бакунина «полон одним чувством — какою-то грустною любовию к тебе».
В этом письме симпатию вызывает Станкевич — человек с юмором, вроде Бродского. У него, как известно, была немочка, о ней и Тургенев рассказывает в воспоминаниях. Кроме того, вполне вероятен роман Станкевича с Татьяной Бакуниной, женщиной замужней.
Дело в конце концов не в сексуальных девиациях какого-либо рода: подумаешь, бином Ньютона! Ничего стыдного в детских грехах нет — лишь бы повзрослеть вовремя. Но в том-то и дело, что русские передовые люди, особенно страстные революционеры, так и не повзрослели: они остались по-детски — или по-юношески — мечтательны, и держались всю жизнь за раз приснившуюся мечту. Об этом, кстати, в пьесе Стоппарда говорит опять же Тургенев: они не понимают, что жизнь не стоит на месте, постоянно меняется, и нет в ней неизменных целей, цели меняются по мере движения, по дороге, в жизненном пути.
Тургенев ли не любил русских мужиков! Это ведь он, а не кто другой написал «Записки охотника». Но при всей его симпатии к мужикам Тургенев нигде их не идеализировал, они у него реальные, живые — как Хорь и Калиныч. Какую же нам чушь пороли, доказывая, что в этом очерке искусно проводится мысль, что оброк лучше барщины: Хорь оброчный крестьянин, а потому хорошо живет, в кожаных сапогах ходит, а Калиныч барщинный и ходит в лаптях. Да прочитайте эту вещь сейчас: Хорь — хитрован и что называется кулак, а Калиныч — поэт, он любит пчел и идя к Хорю несет ему пучок земляники. Причем тут барщина или оброк? А какова старуха Хоря с ее любимой забавой — бить собаку: «собачка, собачка, поди сюды», — а подойдет — начинает бить поленом. Право, за таких людей не стоило умирать — они сами за себя постоять способны (были).
Вывод напрашивается однозначный: как бы ни была тяжела — а то и противна — нынешняя русская жизнь, а все же она лучше прежней: по крайней мере правдивей, избавилась от застарелых фальшей, вроде народопоклонства или целомудрия. Ксюша Собчак если не лучше, то умнее Лизы Калитиной — в монастырь не уйдет.
Через двести лет после московских гегелистов русские интеллигенты наконец повзрослели.
