Игорь Яковенко, Александр Музыкантский. Манихейство и гностицизм: культурные коды русской цивилизации. – М.: Русский путь, 2011. – 320 с.
"Мы положили больного на операционный стол, вскрыли грудную клетку, но оказалось, что у него другая, неизвестная нам анатомия." Такими словами, говорят, американский экономист Джеффри Сакс, участвовавший как советник в разработке концепции постсоветских реформ в нашем отечестве, выражал своё недоумение по поводу того, что они всё-таки почему-то не удались. Культуролог Игорь Яковенко и политолог Александр Музыкантский не только разделяют эту метафору - они даже развивают её.
Да, утверждают они, Россия как культурный ареал устроена принципиально – и, видимо, неустранимо - иначе, чем, допустим, Запад – область действия культурных установок, сформированных католичеством и протестантизмом на греко-римской основе. Их совместная книга пытается системно представить и понять странности "другой" анатомии, кроющейся за грудиной русской цивилизации.
Книга спорная. Особенно в своей первой части, в которой Игорь Яковенко предлагает жёсткую матрицу для понимания всего происходящего в России. В основе свойственного людям этой цивилизации отношения к жизни он видит комплекс глубоко укоренившихся, неосознаваемых - и тем более властных - установок, который называет манихейско-гностическим. Периферийные для Запада манихейско-гностические мотивы в русской цивилизации срослись в цельность и стали её ядром.
К историческим гнозису и учению Мани комплекс имеет весьма опосредованное отношение. О прямом наследовании идей от породивших их культур нет речи. Происходит, по Яковенко, скорее вот что: типы реагирования на мир, сформировавшись некогда на историческом материале манихейства и гнозиса как таковых, затем от этой почвы оторвались – и через вторые, третьи, десятые руки разошлись по миру, чтобы прижиться на совсем других материалах.
От каждого из них автор берёт, кроме имён, всего по одной черте – предположительно, определяющей. В случае манихейства это – однозначное разделение мира на "доброе" и "злое" начала (из которых "доброе" - всегда "мы", а "злое" - всегда чужие / другие) и представление об их извечной непримиримой борьбе, исходом которой должна стать победа "нашего" добра над "их" злом. В случае гнозиса – идея изначальной злокачественности материального мира и сопутствующая ей "мироотречная" установка: нежелание иметь с этим миром никакого дела и стремление его преодолеть ради чего-то трансцендентного – даже если представления об этом трансцендентном исчезающе минимальны: лишь бы прочь отсюда. Отсюда, в частности – характерно-русское "неприятие истории, государства и цивилизации".
Понятые таким образом манихейство и гностицизм, сцепившись в комплекс, держат людей нашего культурного круга фактически в ловушке. Выйти за их пределы невозможно – тем более, что они, как и положено комплексам, не осознаются. Они диктуют всё, что люди русской культуры думают, чувствуют и делают – от глобальных исторических действий до личностных характеристик и бытовых привычек, от эстетики с этикой до экономики и политики – и предопределяют все наши исторические, цивилизационные, бытовые неудачи.
Позиция Яковенко - жёстко-оценочная. Настолько, что видится более близкой к публицистической, чем к собственно историософской. Определяемое манихео-гностическим комплексом русское отношение к жизни видится автору заведомо и безнадёжно неконструктивным.
"Манихейские настроения, - пишет он, - нельзя использовать для создания чего-либо позитивного. Эта сущность принципиально антисозидательная. Она способна созидать лишь доты, редуты, системы залпового огня и прочие механизмы разрушения, то есть инструменты Вечного боя". На этой оптимистической ноте его часть книги и заканчивается.
Концепция Яковенко наследует прежде всего психоаналитической традиции, ориентированной на выявление мотивов поведения и проблем, которые самим пациентом в принципе не осознаются. Более того, автор не видит надежды на то, что они будут осознаны: непонимание самих себя – "дистанцию между легитимными моделями самопознания и объективными характеристиками основания культуры" - он считает "существенной особенностью нашей культуры". Выстраивается своего рода психоанализ культуры (правда, в отличие от "классического" психоаналитика, автор не предлагает никаких терапевтических действий и даже не намечает предположений об их возможности).
Наиболее плодотворна здесь, кажется, сама идея устойчивого культурного комплекса – даже не смыслов, скорее - предшествующих смыслам типов реагирования, - который, сложившись на некотором материале под давлением его особенностей, способен затем отрываться от своей первоначальной почвы и, усвоившись в иной среде, взаимодействовать с её особенностями (механизмам такого отрыва и дальнейшей трансляции комплекса, как и механизмам, создающим его устойчивость, ещё предстоит быть продуманными). То есть, книга открывает интересные теоретические перспективы.
Спорность предложенной теоретической конструкции я бы тоже рискнула отнести к числу её достоинств. В конце концов, категоричные суждения хороши уже тем, что способствуют дальнейшему развитию мысли: провоцируют работу несогласия. Отчасти эта работа начата уже в пределах самой книги вторым автором, Александром Музыкантским.
Принимая в целом подход Яковенко (даже, кажется, вкупе с оценочной его компонентой), он делает шаги к тому, чтобы повысить гибкость этой схемы. А главное – пытается понять, что с этим можно сделать: проясняет возможности терапевтической культурной работы, задумываться о которой побуждает нас первая часть книги.
Прежде всего, Музыкантский видит в манихействе и конструктивные аспекты: способность "блокировать" гностические настроения, включая человека в мир, заставляя его прикладывать мироустроительные усилия. Далее, он уточняет соотношение манихейского и гностического компонентов в культуре: усматривает у них разную роль в структурировании истории – по существу, видит в них источник характерной для нас исторической динамики: чередования "периодов длительного доминирования гностических настроений и коротких ярких вспышек манихейского противоборства производит множество самых различных эффектов".
Музыкантский не расположен видеть в нашем манихео-гностическом комплексе захлопнувшейся ловушки, а в истории – прогрессивного общеобязательного развития (в котором носители более конструктивных комплексов или счастливцы, свободные от комплексов вообще, нас опережают). Сама множественность моделей исторической динамики и то, что процесс выработки их человечеством "не закончен и закончиться в принципе не может" даёт надежду на выход из манихео-гностических рамок: однажды возникнув, они рано или поздно уступят место чему-то другому.
Вторая важная идея здесь – та, что культура, в том числе в "ядерных" её областях, поддаётся формированию. Возможностям терапевтической работы с родимым комплексом посвящена последняя глава написанной Музыкантским части книги: о постсоветской трансформации, её замыслах и перспективах. Здесь он делает важную попытку представить реформы как задачу не столько социальную или экономическую, сколько прежде всего культурную.
В "терапии манихейских комплексов российской культуры" автор видит "обязательное условие формирования альтернативных моделей развития, основанных на рациональном выборе и разумном опосредовании крайностей". Краткий обзор решения модернизационных задач другими культурами – китайской и японской – наводит его на мысль о том, что в таких ситуациях отнюдь не все "базовые характеристики" исходной ментальности требуют преодоления: важно научиться их использовать.
То есть, у предложенной модели есть все шансы развиться из культурологии (жёстко-)диагностической – в прикладную, терапевтическую. По крайней мере, основание положено. Будем следить за развитием!
"Мы положили больного на операционный стол, вскрыли грудную клетку, но оказалось, что у него другая, неизвестная нам анатомия." Такими словами, говорят, американский экономист Джеффри Сакс, участвовавший как советник в разработке концепции постсоветских реформ в нашем отечестве, выражал своё недоумение по поводу того, что они всё-таки почему-то не удались. Культуролог Игорь Яковенко и политолог Александр Музыкантский не только разделяют эту метафору - они даже развивают её.
Да, утверждают они, Россия как культурный ареал устроена принципиально – и, видимо, неустранимо - иначе, чем, допустим, Запад – область действия культурных установок, сформированных католичеством и протестантизмом на греко-римской основе. Их совместная книга пытается системно представить и понять странности "другой" анатомии, кроющейся за грудиной русской цивилизации.
Книга спорная. Особенно в своей первой части, в которой Игорь Яковенко предлагает жёсткую матрицу для понимания всего происходящего в России. В основе свойственного людям этой цивилизации отношения к жизни он видит комплекс глубоко укоренившихся, неосознаваемых - и тем более властных - установок, который называет манихейско-гностическим. Периферийные для Запада манихейско-гностические мотивы в русской цивилизации срослись в цельность и стали её ядром.
К историческим гнозису и учению Мани комплекс имеет весьма опосредованное отношение. О прямом наследовании идей от породивших их культур нет речи. Происходит, по Яковенко, скорее вот что: типы реагирования на мир, сформировавшись некогда на историческом материале манихейства и гнозиса как таковых, затем от этой почвы оторвались – и через вторые, третьи, десятые руки разошлись по миру, чтобы прижиться на совсем других материалах.
От каждого из них автор берёт, кроме имён, всего по одной черте – предположительно, определяющей. В случае манихейства это – однозначное разделение мира на "доброе" и "злое" начала (из которых "доброе" - всегда "мы", а "злое" - всегда чужие / другие) и представление об их извечной непримиримой борьбе, исходом которой должна стать победа "нашего" добра над "их" злом. В случае гнозиса – идея изначальной злокачественности материального мира и сопутствующая ей "мироотречная" установка: нежелание иметь с этим миром никакого дела и стремление его преодолеть ради чего-то трансцендентного – даже если представления об этом трансцендентном исчезающе минимальны: лишь бы прочь отсюда. Отсюда, в частности – характерно-русское "неприятие истории, государства и цивилизации".
Понятые таким образом манихейство и гностицизм, сцепившись в комплекс, держат людей нашего культурного круга фактически в ловушке. Выйти за их пределы невозможно – тем более, что они, как и положено комплексам, не осознаются. Они диктуют всё, что люди русской культуры думают, чувствуют и делают – от глобальных исторических действий до личностных характеристик и бытовых привычек, от эстетики с этикой до экономики и политики – и предопределяют все наши исторические, цивилизационные, бытовые неудачи.
Позиция Яковенко - жёстко-оценочная. Настолько, что видится более близкой к публицистической, чем к собственно историософской. Определяемое манихео-гностическим комплексом русское отношение к жизни видится автору заведомо и безнадёжно неконструктивным.
"Манихейские настроения, - пишет он, - нельзя использовать для создания чего-либо позитивного. Эта сущность принципиально антисозидательная. Она способна созидать лишь доты, редуты, системы залпового огня и прочие механизмы разрушения, то есть инструменты Вечного боя". На этой оптимистической ноте его часть книги и заканчивается.
Концепция Яковенко наследует прежде всего психоаналитической традиции, ориентированной на выявление мотивов поведения и проблем, которые самим пациентом в принципе не осознаются. Более того, автор не видит надежды на то, что они будут осознаны: непонимание самих себя – "дистанцию между легитимными моделями самопознания и объективными характеристиками основания культуры" - он считает "существенной особенностью нашей культуры". Выстраивается своего рода психоанализ культуры (правда, в отличие от "классического" психоаналитика, автор не предлагает никаких терапевтических действий и даже не намечает предположений об их возможности).
Наиболее плодотворна здесь, кажется, сама идея устойчивого культурного комплекса – даже не смыслов, скорее - предшествующих смыслам типов реагирования, - который, сложившись на некотором материале под давлением его особенностей, способен затем отрываться от своей первоначальной почвы и, усвоившись в иной среде, взаимодействовать с её особенностями (механизмам такого отрыва и дальнейшей трансляции комплекса, как и механизмам, создающим его устойчивость, ещё предстоит быть продуманными). То есть, книга открывает интересные теоретические перспективы.
Спорность предложенной теоретической конструкции я бы тоже рискнула отнести к числу её достоинств. В конце концов, категоричные суждения хороши уже тем, что способствуют дальнейшему развитию мысли: провоцируют работу несогласия. Отчасти эта работа начата уже в пределах самой книги вторым автором, Александром Музыкантским.
Принимая в целом подход Яковенко (даже, кажется, вкупе с оценочной его компонентой), он делает шаги к тому, чтобы повысить гибкость этой схемы. А главное – пытается понять, что с этим можно сделать: проясняет возможности терапевтической культурной работы, задумываться о которой побуждает нас первая часть книги.
Прежде всего, Музыкантский видит в манихействе и конструктивные аспекты: способность "блокировать" гностические настроения, включая человека в мир, заставляя его прикладывать мироустроительные усилия. Далее, он уточняет соотношение манихейского и гностического компонентов в культуре: усматривает у них разную роль в структурировании истории – по существу, видит в них источник характерной для нас исторической динамики: чередования "периодов длительного доминирования гностических настроений и коротких ярких вспышек манихейского противоборства производит множество самых различных эффектов".
Музыкантский не расположен видеть в нашем манихео-гностическом комплексе захлопнувшейся ловушки, а в истории – прогрессивного общеобязательного развития (в котором носители более конструктивных комплексов или счастливцы, свободные от комплексов вообще, нас опережают). Сама множественность моделей исторической динамики и то, что процесс выработки их человечеством "не закончен и закончиться в принципе не может" даёт надежду на выход из манихео-гностических рамок: однажды возникнув, они рано или поздно уступят место чему-то другому.
Вторая важная идея здесь – та, что культура, в том числе в "ядерных" её областях, поддаётся формированию. Возможностям терапевтической работы с родимым комплексом посвящена последняя глава написанной Музыкантским части книги: о постсоветской трансформации, её замыслах и перспективах. Здесь он делает важную попытку представить реформы как задачу не столько социальную или экономическую, сколько прежде всего культурную.
В "терапии манихейских комплексов российской культуры" автор видит "обязательное условие формирования альтернативных моделей развития, основанных на рациональном выборе и разумном опосредовании крайностей". Краткий обзор решения модернизационных задач другими культурами – китайской и японской – наводит его на мысль о том, что в таких ситуациях отнюдь не все "базовые характеристики" исходной ментальности требуют преодоления: важно научиться их использовать.
То есть, у предложенной модели есть все шансы развиться из культурологии (жёстко-)диагностической – в прикладную, терапевтическую. По крайней мере, основание положено. Будем следить за развитием!
