Иван Толстой: Политические новости в последние дни настолько бурные, что к вечеру они, пожалуй, устаревают. Давайте поэтому не будем их касаться и сосредоточимся на чем-нибудь культурном.
(Видеозапись беседы с Александром Генисом)
Вот, например, яркая культурная новость. 30 января в Париже в Латинском квартале была открыта памятная доска одной из самых знаменитых русских книг - “Архипелагу ГУЛаг" Александра Солженицына. Я имел честь быть приглашенным на это событие. Вот мой короткий видеоотчет.
Этот рано полысевший мужчина в очках и с бородкой - сын Александра Солженицына Степан. Вся церемония идет по-французски. Мы же во Франции, и текст на доске тоже французский.
“Здесь, в издательстве ИМКА-Пресс, 28 декабря 1973 года выпущен в свет “Архипелаг ГУЛаг" Александра Солженицына, 1918-2008, русского писателя, лауреата Нобелевской премии 1970 года, крупной фигуры сопротивления тоталитаризму”.
Прошло, конечно, уже больше 50 лет, если быть точным, 51 год и 1 месяц. Но главное, что такое событие в принципе состоялось. Много ли на свете открывается мемориальных досок книгам, да еще на русском языке, да еще и вне России? Если я не ошибаюсь, это первый случай в истории.
Хотя солженицынский труд выходил в Париже, в сердце свободного мира, обстоятельства печатания “Архипелага” были драматическими. Вообще-то книги писателя уже несколько лет появлялись под маркой ИМКА-Пресс и никакой особенной бури в обществе не вызывали. Но “Архипелаг ГУЛАГ" был политической бомбой. И это понимал и сам автор, и доверенный издатель Никита Струве, и сотрудник типографии наборщик Леонид Лифарь. Кстати, он был родным братом знаменитого танцовщика и хореографа Сергея Лифаря.
Лифарь работал в старой парижской типографии “Березняк”, принадлежавшей семье российских эмигрантов. И среди сотрудников типографии были рабочие, состоявшие во французской коммунистической партии. Подготовку антикоммунистической книги они категорически не одобрили бы. И Леониду Лифарю пришлось сказать коллегам, что он трудится над книгой по географии. Может быть, потому что на обложке стояло слово "Архипелаг", которое рабочие могли разобрать. Поэтому Леонид Михайлович Лифарь набирал весь этот объемистый том молча.
Наборный стол хранится теперь в музейной экспозиции издательства "ИМКА-Пресс"
А вот тот самый наборный стол, на котором выложены металлические литеры титульного листа "Архипелага". Этот наборный стол хранится теперь в музейной экспозиции издательства "ИМКА-Пресс" на улице Горы Святой Женевьевы (Rue de la Montagne Saint-Geneviève), где и отмечался полувековой юбилей знаменитой книги.
Ну, а теперь позвольте похвастаться. Ваш покорный слуга с сыновьями Солженицына. Слева Игнат, справа Степан. В кой-то век сняться между двумя Солженицынами! Жаль, желание не успел загадать. Очень волновался.
Александр, а теперь я хочу спросить, когда вы впервые прочли солженицынскую книжку и не устаревает ли она? Ведь раньше казалось, что она навсегда. А сегодня как?
Александр Генис: Я уверен, что она навсегда и есть. При этом у меня к Солженицыну сложное отношение, как у всех, надо сказать. Солженицын - фигура, которая вызывает самые разные мнения. И с моей - сугубо литературной - точки зрения, проза Солженицына делится на три части. Первая - это Солженицын, который писал советские книги антисоветского содержания, этакие романы, вроде “Далеко от Москвы”, но - антисоветские. “В круге первом”, “Раковый корпус” - книги такого рода, в том числе и знаменитый “Иван Денисович”, который можно было включить в разряд производственного романа, с трудом, но можно. Все эти книги были необычайно увлекательны, было счастье их читать, потому что они были антисталинскими.
Третий период в творчестве Солженицына начался с “Августа 1914”, когда он перешел на выдуманный им язык. Солженицын пытался радикально модернизировать русский язык за счет неологизмов-архаизмов, как ни странно это звучит. Эти тексты, по-моему, очень трудно читать. Но это моя точка зрения. Я знаю людей (например, Льва Лосева), которые высоко ценили именно позднего Солженицына.
Между перым и вторым периодом выделяется “Архипелаг ГУЛаг”. Это зенит творчества Солженицына, шедевр не только исторический и политический, но и литературный. В постмодернизме есть такое понятие: ризома, пример которой - грибница. Это лишенная иерархической структуры книга, которая разворачивается во всех направлениях, пускает отростки в разные стороны и захватывает реальность в широко раскинутую сеть. Ну и, конечно, эта книга сыграла гигантскую роль в истории XX века, во многом именно она отвадила Запад от соблазнов коммунизма.
Я помню, что когда в свободном мире вышла эта книга, западные издатели сказали, что предоставят советским издателям возможность ответить Солженицыну и опровергнуть все его обвинения в красном терроре. И никто, конечно, в СССР этого не сделал.
В лагере Маркузе научился делать протезы
Для меня “Архипелаг ГУЛаг" еще и необычайно интимное переживание, связанное с тем, как я получил эту книгу. Представьте себе: Рига. Я еще был очень молод, но уже женат. И у нас был знакомый - теперь можно назвать его фамилию, раньше это было делать категорически нельзя было: Маркузе, он был родственником того самого Маркузе. В юности этот рижанин, как многие его земляки-евреи, учился на врача в Италии, приехал на каникулы летом в 1940 году (нашел место и время!) и получил 15 лет. В лагере Маркузе научился делать протезы, стал замечательным протезистом. И у него всегда водился самиздат.
Так нашей семье достался “Архипелаг ГУЛаг" на папиросной бумаге. Нам дали на чтение одну ночь. Сидим мы - моя мама, отец, моя жена, я и моя бабушка, у которой было два класса образования церковно-приходской школы. И мы все, молча передавая страницы до рассвета читали “Архипелаг ГУЛаг". Может быть, это была самая важная ночь в моей жизни.
Эмбрион становится гражданином, когда впервые прочитает “Архипелаг ГУЛаг"
Мне когда-то Гребенщиков сказал, что эмбрион становится человеком, когда впервые услышит “Битлз”. Потом мы с вами дополнили этот тезис, решив что эмбрион становится человеком, когда впервые прочтет Бродского. Но, скажу я, эмбрион становится гражданином, когда впервые прочитает “Архипелаг ГУЛаг".
Иван Толстой: Интересная мысль, запоминающаяся. Я тоже помню превращение себя в гражданина. Примерно через четыре года после выхода этой книги я заполучил экземпляр в Ленинграде, радостно принес домой и первым делом заглянул в комнату, где на машинке печатала моя теща. И открыл титульный лист. Она вскочила, вырвала у меня книгу из рук и трое суток не отдавала ее мне. Хотя по всем моральным законам я должен был быть первым. Нет, она была очень граждански, политически активная женщина, замечательная, мир ее праху. Она три дня мне не отдавала, потом уже мы с женой стали читать. Да, впечатление незабываемое.
А теперь в Париже выставлены все мыслимые издания “ГУЛага". И я впервые увидел “ГУЛаг" миниатюрный. Он в два раза меньше ладони, то есть его можно положить на ладонь и согнуть руку так, чтобы его спрятать. Но это не удастся, потому что он пухленький. Для чего было издано такое маленькое издание? Я думаю, что это шутка. Достать такой экземпляр нельзя, хотя я страшно старался и спрашивал у продавца, который давно мой приятель. Нет, нет, нет, книги такой нет, и у меня у самого нету.
Наша следующая рубрика должна была быть “Кино”, но сегодня мы ее заменим рубрикой об изобразительном искусстве. Дело в том, что в Нью-Йорке в музее Метрополитен открылась выставка одного из самых известных художников-романтиков, немецкого художника Каспара Давида Фридриха. Поскольку я совсем не искусствовед и Каспар Давид Фридрих не мой кумир, то я предоставлю возможность рассказать об этом вам, Александр.
Александр Генис: Уж он-то как раз точно мой кумир - мой любимый немецкий художник, после Дюрера, разумеется, потому что Дюрер - бог.
Немецкие романтики со времен моего студенчества были для меня апостолами. Я на первом курсе нашел в статье Блока цитату из Гейне: “Я не знаю, где кончается ирония и начинается небо”. С тех пор это выражение стало для меня лозунгом, девизом, мотто. И немецкие романтики с их иронией, которые сумели сменить солнечный свет на лунный, как говорил Синявский, смогли расширить суховатый просветительский идеал для того, чтобы найти в искусстве и философии нечто такое, что заново открыл модернизм и что сегодня очень созвучно экологическому сознанию.
В молодости он пытался перерезать себе горло, и шрам остался на всю жизнь
Каспар Фридрих был очень странным человеком. На его портрете, который нарисовал его друг-художник, мы видим художника с сумасшедшим взглядом и безмерно пышными бакенбардами, которые закрывали шею. Только недавно я узнал, что в молодости он пытался перерезать себе горло, и шрам остался на всю жизнь. Бакенбарды его скрывали. Уже из этого следует, что он не простой был человек, не просто ему давалось его искусство.
Самое интересное у Каспара Фридриха то, что он поместил Бога в природу. Из-за этого у него были крупные неприятности. Он ставил алтарь или даже распятие в лес, в горы, куда угодно, но не в церковь, ибо природа для него и была церковью. Бог воплощался в природе. Мы можем узнать Бога и приблизиться к нему. Это экологическое откровение оказался чрезвычайно важным в нашу эпоху. Именно поэтому эта выставка стала такой важной для нынешнего Нью-Йорка. Зеленые приходят туда на встречу со своим гуру, - ведь экология сегодня сама по себе становится религией. И ее иконами могли бы стать картины Фридриха. Ведь он призывал смотреть в природу и видеть бесконечное.
Одна из самых известных его картин изображает монаха на берегу моря. Моря почти не видно, монаха - тоже. Все теряется в зыбкой пустоте. Но это то, к чему призывал Фридрих: смотреть на вечное и бесконечное. Когда кураторы просветили картину, то увидели, что сначала в море было два кораблика. Но потом художник их зарисовал, чтобы чтобы ничего не мешало напряженно всматриваться в пустоту.
Интересно, что у Фридриха были влиятельные поклонники. Он был любимым художником Николая I, и наш Василий Жуковский, который открыл Фридриха для царской семьи, дружил с самим художником, покупал его картины до самой смерти. Другой, одиозный, поклонник Фридриха был Гитлер, хотя я не вижу причин для того.
Важно заметить, что у Фридриха люди всегда показаны со спины. Есть такая форма немецкой живописи, есть даже специальное слово для этого, когда людей изображают со спины, - “Rückenfigur”. Художник призывает смотреть туда, куда смотрят его персонажи, чтобы постичь дзен природы, мотив, созвучный, кстати, китайской живописи.
Получалось, что Фридрих наблюдает за ним с воздушного шара
Самая знаменитая его картина, она висит сегодня плакатом на фасаде Метрополитен, изображает самого Фридрих, одетого в старонемецкий костюм. (Тут я вспомнил, что Андрей Белый, отправляясь в горы, из уважения к ним надевал сюртук и галстух.) Герой картины стоит, как всегда спиной, высоко в горах, но дымки, облака, туманы скрывают вершины. То есть, он находится над миром. Когда критики XIX века спрашивали, откуда смотрит художник на своего героя, то у них получалось, что Фридрих наблюдает за ним с воздушного шара. Ведь тогда еще не было вертолетов и самолетов.
Эта картина - квинтэссенция романтической эстетики. Если, скажем, наш Шишкин, живописуя штучное и конкретное, был акмеистом природы, то Фридрих - ее символист. Он идет вглубь пейзажа и показывает мир таким, каким он открывается нам в минуты медитации. А в горах медитировать лучше всего. Горы - делянка богословия, не пригодная для земледелия, она предназначен для духовных поисков. Об этом нам рассказывал Каспар Фридрих до конца своих дней.
Иван Толстой: Великолепный художник, я с вами согласен, верх профессионализма. Просто не мой художник. Вот и всё, сердце у меня не лежит. Мне он кажется сухим, несмотря на всю влажность той атмосферы, которую он на своих полотнах передавал.
Но Каспар Фридрих передает мне некий семейный привет. Поэтому я его никогда не забываю, и я ему необычайно исторически признателен. Дело в том, что у него есть такая картина - “Трое друзей”, которые, как всегда вернуты спиной. Один из них - Василий Андреевич Жуковский, которого вы упомянули и который действительно материально очень помогал Фридриху. Жуковский вообще был германоориентированный человек, переводил и “Ленору”, и всякие немецкие баллады, и знал немецкий язык, часто ездил на воды в Германию, и вот, в частности, поддерживал немецкого художника Каспара Давида Фридриха.
Эти два человека - члены моей семьи
Но рядом стоят еще два человека. И эти два человека, как это ни смешно звучит и нескромно, - члены моей семьи. Это мои родственники, братья Тургеневы, Сергей Иванович и Александр Иванович. Сергей Иванович - человек очень мало известный широкой публике, он был дипломатом, рано скончался - как раз в тот год, когда нарисована эта картина Фридрихом, в 1827 году.
А вот Александр Иванович - историк, археограф, путешественник, знаменитый человек в русской культуре, тот, который отправлял Пушкина в Царский Лицей, тот, который потом вез его в санях хоронить в Святые Горы и вообще всячески заботился об этой семье.
Так вот, они были двоюродные братья моего прямого предка Бориса Петровича Тургенева. Мой папа, большой путаник исторический, всегда говорил, что мы происходим от декабриста Николая Ивановича Тургенева, третьего из тургеневских братьев. Это полная чепуха. Когда я всерьез стал заниматься историей, я понял, что ни от какого Николая Ивановича, увы, мы не происходим. Мы происходим от двоюродного их брата Бориса. А вот кем был Борис? Одна-единственная характеристика в исторической литературе мне попалась. Один из братьев Тургеневых пишет другому про двоюродного: “Гнусный крепостник брат Борис”. Вот от кого мы происходим!
Но, тем не менее, я благодарен Herr Фридриху, что он передает мне такой исторический привет через 200 лет после создания этой картины.
Наша следующая рубрика - “Книги у изголовья”. Разговор пойдет, о Владимире Сорокине, но не столько о писателе, сколько о его картинах.
Сорокин подарил мне недавно свою книгу “40 портретов Достоевского"
Александр Генис: Дело в том, что Сорокин подарил мне недавно свою книгу “40 портретов Достоевского". Это редкая книга, которая вышла на немецком и на русском языках. Я прежде не видел ее, хотя его портреты Достоевского встречал. Но целиком собранные в одну книгу я вижу впервые. И она, по-моему, чрезвычайно интересна, потому что иллюстрирует метод Сорокина не только в живописи, но и в литературе.
Говорят, что писатели происходят либо от музыки, либо от живописи. Например, Томас Манн шел от музыки. Сорокин идет от живописи, и в его ранних произведениях это особенно заметно. Он ведь профессиональный художник, работал по специальности, и сейчас продолжает писать картины самые необычные. Сорокин может нарисовать картину в любом стиле, как может написать книгу в любом стиле. Это характерно для него, потому что он рассматривает словарь, как художник - палитру. Он пишет стилистическими пластами, которые собираются на страницах по законам живописи: контрасты, перекличка, пластическая необходимость, гармоническое распределение стилистических масс, опорные конструкции, динамическая композиция. Все эти термины подходят как к картинам, так и к его прозе.
Это относится к дерзкому собранию портретов Достоевского, где собраны все образы писателя, которые только можно себе представить. В одной его работе у Достоевского руки кончаются клешнями, чтобы ими хватать читателя.
Достоевский отнюдь не является его любимцем
Кроме того что он изобразил нашего классика в таком необычном виде, Сорокин еще и сопроводил каждую работу короткой репликой по поводу Достоевского, который отнюдь не является его любимцем. Я, кстати, догадывался, кто его любимый писатель и спросил даже его специально, он сказал: безусловно, Лев Толстой. А вот Достоевский, по его мнению, автор, мимо которого нельзя пройти, но и полюбить невозможно. Он написал, что это писатель, который ставит занозы всему человечеству. Но эта странная практика - всаживать в читателя занозы - кажется Сорокину абсолютно необходимой. Достоевский цепляет сердце и мозг, пишет Сорокин, “будит нас от самоуспокоительного сна”. Эта фраза напомнила мне слова Бродского о Достоевском: "Конечно, у Добра не было большего защитника, чем Федор Михайлович Достоевский”. А потом добавил: “Но и у Зла не было лучшего адвоката". Вот таким Сорокин его и изобразил.
Мне кажется, что его художественная практика, всегда с ним рядом. Сорокин недавно был у нас в гостях, а у меня стоит на столе маленький бюст Гоголя, который мой друг Джеф Блумис выпилил из пенопласта. Сорокин увидел его, ему бюст понравился, и он тут же взял фломастер. Сперва нарисовал огромный нос через всю страницу. А потом к знаменитому гоголевскому носу прибавил кое-что: усы, глаз, но это уже неважно, главным был нос. Такое гиперболическое, гротескное видения мира очень подходит к его сочинениям. Хотя, конечно, его сочинения чрезвычайно разные, но и картины - предельно разные. Трудно поверить, что все 40 портретах Достоевского принадлежат одному автору. Но в этом весь полистилистический писатель Владимир Сорокин.
Иван Толстой: Сорокин, как известно, умеет писать под любого литератора любой эпохи, и создается впечатление, что это сплошная пародия, это ведь талант пародиста. А есть ли истинный, глубинный Сорокин, по-вашему?
Александр Генис: Пародия - высшая стадия критики. Так же, как лучший портрет - это шарж. Я сужу по Довлатову: никто лучше него их не рисовал. Он и на меня нарисовал такой шарж, что я хотел поместить его на водительские права, настолько я там похож.
Но Сорокин не просто подражает любым авторам, он умудряется выделить в них субстанциальное, самое главное. Так в “Голубом сале” мы видим и Платонова, и Толстого. Как же изумительно это сделано с точки зрения критика, который смотрит в корень! Но кто же такой сам Сорокин? Демиург, автор этой вселенной.
Иван Толстой: Рубрика "У нас в Нью-Йорке". У вас в Нью-Йорке, Александр, появилось чудо - новый небоскреб, это правда?
Александр Генис: Это не просто новый небоскреб, это, может быть, самый знаменитый небоскреб из небоскребов следующего поколения, которыми буквально в последние несколько лет застроили целую улицу в мидтауне на берегу Гудзона. У меня есть друг архитектор Лев Гордон, который пригласил меня посмотреть на этот самый новый небоскреб, потому что он один из авторов этого небоскреба. Он имеет прямое отношение к его созданию.
Этот небоскреб называется “Спираль”, потому что его стеклянный фасад опоясывает огненная спираль, которая никогда не гаснет. Она видна и с другого берега реки.
Но чудеса начинаются внутри. Лев Гордон пригласил нас на экскурсию, и мы с женой ходили и восхищались тем, на что способна сегодняшняя архитектура. Ведь мы, выходцы из средневековй Риги, мы любим готику, барокко. Но что такое нынешняя уже пост-постмодернистская архитектура? “Спираль” об этом.
Входишь в вестибюль, а там с потолка свисают лампы. Но они дышат и живут. Они как бабочки открывают и закрывают крылья. И можно стоять целый день в вестибюле и больше никуда не ходить, чтобы поразиться изобретательностью архитекторов.
Но там полно таких выдумок.. Например, лифты. Ну что может быть такого уже экзотического в лифтах? Но здесь каждый лифт исполнен в другом металле. И эта облицовка по-разному сверкают в огнях.
Все коридоры украшены сверхсовременными скульптурами. Когда мы вошли на этаж, где сидят коллеги Льва, то сперва обратили внимание на стену. Он говорит: "Пощупайте ее рукой". Оказывается, стена обита кожей. И чем чаще ее трогают, тем больше она напоминают старинное изделие, как будто бы это упряжь XVIII века. Так в архитектуру вводят осязание.
Но больше всего меня поразила умная стена-экран. Про нее уже писала New York Times, относя эту изобретение к новым городским достопримечательностям. В большом зале огромная стена, подключенная к искусственному интеллекту, который каждые несколько секунд создает новый образ. Какой образ? Никто не знает. Это искусственный интеллект сам решает. На всякий случай, чтобы ничего неприличного не появилось на экране, ИИ озадачили только абстрактными композициями. Кроме того, там есть “паническая” кнопка. Если вы увидите что-то страшное, нажмите на кнопку, и картинка немедленно изменится.
Я дирижирую этой волшебной стеной
Когда ты идешь вдоль этой стены, она реагирует на твое присутствие. Я вижу, как меняется картинка оттого, что я перед ней иду. То есть я дирижирую этой волшебной стеной. Я стоял перед ней, как в музее, и думал: как же люди могут работать, когда можно целыми днями смотреть на эту штуку? Короче, это уникальная новинка архитектурной жизни, и я был счастлив, что смог ее осмотреть с одним из авторов этого чуда.
Иван Толстой: Сколько этажей у него небокреба этого?
Александр Генис: По-моему, 60, я не считал, но много. Виды оттуда открываются совершенно фантастические. Но этот дом не для жилья, а для офисов. В чем же смысл такого дорогостоящего и важного дела?
Нью-Йорк живет в постковидную эру, когда люди разбрелись по домам и не хотят возвращаться обратно в офисы. Все сидят у компьютеров в пижамах. Зачем нужно куда-то ездить, почему нужно ходить в офисы? Поэтому у нас в Нью-Йорке, да и во всех городах стоят пустые офисные башни. И вот Лев Гордон вместе с другими решает сложную задачу: как вернуть в офис людей, чтобы вернуть работе атмосферу сотворчества. Как этот пресловутый “офисный планктон” уговорить выбраться из дома и вернуться в офисы?
Оказалась, что это возможно. Лев говорит: “Люди не хотят уходить из нашего офиса”. И действительно, хотя мы были там уже очень поздно, многие попрежнему сидели за столами - им там уютно находиться. И надо признать, что создать уютный офис - особое и редкое искусство. Все мы помним из Диккенса и Кафки, как ужасны конторы. Но офисы “Спирали” жизнерадостные, оптимистические и сверхсовременные. Надежда вернуть сюда людей, разбежавшихся было по домам, толкает на выдумки сегодняшнюю архитектуру. У нее появилась новая сверхзадача.
Иван Толстой: А если бы вам судьба предложила переселиться в небоскреб, вы на каком этаже согласились бы жить?
Александр Генис: На Пентхаузе, на крыше, то есть. Но, вы знаете, побывать там хорошо, пообедать еще лучше. У нас, когда еще стояли “близнецы” был ресторан на 107 этаже. Вид открывался оттуда сумасшедший. Мы, между прочим, Гришу Горина туда водили обедать, и он сказал: "Это и есть счастье - сидеть и смотреть сверху вниз на великий город”.
Я предпочитаю, чтобы можно было в тапочках выйти за газетой
Однако жить я предпочитаю в своем доме, чтобы можно было в тапочках выйти за газетой. И чтобы видно было, как меняется погода не внизу, где-то далеко, в ущельях городских, а - рядом, чтобы твоя елка, как равная, была видна из окна. И чтобы лужа, пусть даже она будет стоять у крыльца, напоминала о том, что мы живем посреди природы. Небоскреб нужен для того, чтобы на него смотреть, - или из него смотреть, но жить лучше около земли, желательно, своей.
Иван Толстой: Наша завершающая рубрика - стихотворение месяца. Мы условились с Александром Генисом, что будем читать по одному стихотворению по очереди в каждом нашем подкасте. Сегодня мой черед, и я выбрал стихотворение, которое мне очень понравилось. Я вообще очень люблю этого петербургского, а ныне московского поэта - Вадима Жука - и прочту стихотворение, недавно появившееся в интернете.
И куда теперь с тобой засранцем?
Вишь ты, вытянулся в длину.
Провожали-то на операцию,
Оказалось-то на войну.
Уходил - гоношился, бравировал.
Стал теперь молчаливей бревна.
Больно шибко прооперировал
Равнодушный хирург Война.
Посидели нешумным ужином,
Хлеб у рюмки на ободке.
К миллионам твоим заслуженным
Даже влом прикасаться руке.
Заходили Лаврентьевы, Сквирские.
Хризантем Аникеев купил.
А часы твои « Командирские»,
Сразу Лёша твой сын нацепил.
Ремешок на запястье болтается,
Счастлив, как и не скажешь, щенок.
Больше счастья не намечается.
Дорогой муженёк и сынок.
