Иван Толстой: Странно, конечно, называть программу нашего цикла географическим, топонимическим именем. Сама по себе площадь – не событие, не явление, не поступок. Но она стала символом, знаком общественных событий, явлений и поступков. Причем не раз становилась. Уже в наши времена именно на площади Маяковского (Триумфальной) 31-го числа каждого подходящего месяца собиралась небольшая группа гражданских активистов, входивших в движение "Стратегия-31", в защиту свободы собраний (это 31-я статья российской Конституции).
Но наш разговор о площади Маяковского конца 50-х – начала 60-х годов. Мы с вами, Андрей, на свете уже существовали, но по возрасту свидетелями быть никак не могли.
А, интересно, когда вы узнали о проходивших там поэтических чтениях и что о них вы услышали?
Андрей Гаврилов: Да, по возрасту, к сожалению, мы не попали на площадь Маяковского. Наверное, это было бы незабываемо, учитывая, что мы были бы с вами очень молоды и впечатлительны. Впервые я об этом услышал, как ни странно, очень не непосредственно, скажем так. В беседе с одним человеком с книжного черного рынка в Москве, который предлагал мне сборник стихов совершенно мне неизвестного поэта (не помню, кого именно, помню только, что это было неофициальное издание), он сказал: "Как, ты его не знаешь? Но он же большой был человек на кровавой площади!". "На какой площади?" – переспросил я. "Ну, знаешь, кровавая площадь в Москве?" Я честно признался, что первый раз такое слышу. "Ну так называют площадь Маяковского после того, как там дружинники дубинками всех оприходовали".
Как мы видим теперь, это не совсем точное описание того, что там происходило, но именно тогда я узнал, что на площади Маяковского что-то вообще происходило. И только после этого заявления я как-то попытался выяснить, что такое площадь Маяковского, почему вдруг у нее появилось такое название, что, как и зачем. Так я узнал про то, что там происходило, когда я был еще слишком маленьким, чтобы интересоваться всеми этими вопросами – что политическими, что поэтическими.
Иван Толстой: Для меня Маяковский был до мозга костей коммунистической фигурой и поначалу я был уверен, что собираются там какие-то комсомольские сердца. Наивысшей крамолой я готов был считать Вознесенского и Евтушенко – на мой взгляд, прикормленных советских бунтарей, фальшивых оппозиционеров. Со временем я стал для себя открывать это явление гораздо глубже и значительнее, но тогда это было так. Я мало этим интересовался, может быть, и по географическим причинам: Москва была для меня, ленинградского подростка, совершенно чуждым городом, я не понимал, что там происходит.
Но давайте обозначим внешние рамки этого феномена площади Маяковского. Первый этап "Маяка", как тогда почти все говорили, – в изложении Владимира Буковского. Я тщательно поискал в архиве Радио Свобода, нет ли авторского чтения этого отрывка, который я подобрал в тексте. Буковский не все свои воспоминания читал у нашего микрофона, так что этот кусок я прочту за известного диссидента и одного из организаторов этих событий и чтений.
Поначалу власти не видели в том особой опасности
"Летом 1958 года открыли памятник Маяковскому. На официальной церемонии открытия памятника официальные советские поэты читали свои стихи, а по окончании церемонии стали читать стихи желающие из публики. Такой неожиданный, незапланированный поворот событий всем понравился, и договорились встречаться здесь регулярно. Поначалу власти не видели в том особой опасности, в одной московской газете даже была опубликована статья об этих сходках с указанием времени их и приглашением приходить всем поклонникам поэзии. Стали собираться чуть не каждый вечер, в основном – студенты, читали стихи забытых и репрессированных поэтов, свои собственные, иногда возникали дискуссии об искусстве, о литературе. Создавалось что-то наподобие клуба под открытым небом, вроде Гайд-парка. Такой опасной самодеятельности власти не могли терпеть дольше и довольно скоро прикрыли собрания.
"Прикрыли" довольно вежливо: не избивали, не хватали, не сажали на пятнадцать суток – вызывали по месту учебы, в комитеты комсомола и т.д. и просили (а может, требовали – не знаю) прекратить. Они и прекратили. Потому что они, в отличие от нас, вовсе не были бунтарями и настроены были вполне конформистски. Из тех людей могу назвать только Игоря Волгина, от него-то я и знаю об этом, самом первом периоде "Маяка". (Сам я тогда не бывал на площади.)"
Так вспоминал Владимир Буковский.
И давайте не будем путать эти этапы истории площади Маяковского, это был первый этап, закончившийся вполне мирно дипломатическими переговорами и просьбой больше не собираться. Маяковская затихла.
Андрей Гаврилов: А что вы называете "первым этапом"?
Иван Толстой: Первым этапом, как я понял, и Буковский, и другие участники этих сходок называли вот тот мирный этап до появления там оппозиционной группы нон-конформистов, поэтов второго эшелона (не по качеству, разумеется, а по дозволенности), самиздатчиков, людей, скорее бунтарского, радикального склада, которые хотели ситуацию повернуть в более интересную, более острую форму, фазу, и придать этому совершенно другое направление. Так сказать, на волне решений ХХ съезда, той оттепели, которая пошла со всех сторон, решили взять ситуацию поэтическую, литературную, общественную и, в значительной степени, политическую в свои руки.
Андрей Гаврилов: Я имею в виду чисто хронологически. А то, что идеологически вы совершенно правильно очертили эти этапы, это да. А вот как вы хронологически делите?
Иван Толстой: Я основываюсь только на том, что пишут мемуаристы. Они выделяют 1958 год, когда был этот первый этап, начались стихийные выступления, стихийное взятие в свои руки ситуации с чтением стихов. Все было закончено осенью 1958-го, 1959-й прошел почти без этих собраний. Все началось снова в 1960-м.
Андрей Гаврилов: Да, это уже были не каждодневные собрания, а собрания по выходным. И тогда, практически одновременно с поэтическими вечерами на "Маяке", начались репрессии. Пусть "репрессии" это слишком сильное слово поначалу, но началось давление на участников, а уж тем более на организаторов того, что там происходило. Комсомольские отряды, отряды дружинников. Хочу напомнить, что оперотряд в то время был практически синонимом дружинников. По вузам, по комсомольским организациям создавались оперотряды, помощники то ли милиции, то ли КГБ, некоторые из которых, кстати, уже в 70-е годы, я это знаю совершенно случайно, но знаю точно, получили право на ношение оружия. Короче говоря, появились такие организации якобы из рабочих, якобы из возмущенного населения, которые наводили якобы порядок.
И это было все очень недолго. Можно сказать, что конец "Маяка" – это был славный день запуска Юрия Гагарина. 14 апреля 1961 года, в годовщину смерти Маяковского, на "Маяке" произошла драка. О ней можно подробнее рассказать, потому что действительно это было в чем-то знаковое событие. Власти наконец-то проявили свою жесткую хватку, показали свои волчьи зубы и набросились на людей, избивая их, якобы с помощью рабочих и дружинников, которые были возмущены стихами, что звучали на площади.
Иван Толстой: Я очень люблю вспоминать ваши слова, сказанные когда-то в самом начале нашего цикла. Вы сказали, что власти сами сделали все, чтобы обратить значительную часть населения против режима. Просто своими руками растили антисоветчиков.
Цель мероприятия – выявить несогласных с его проведением и принять меры
Андрей Гаврилов: Да, похоже на то. Если бы дали читать и дальше стихи, то, уверяю вас, очень многие из тех, кто приходили на "Маяк" и как слушатели, и как авторы стихов, постепенно бы или перестали ходить, или бы начали официально публиковаться. А вот теперь, почитав многие стихи так называемых в то время неофициальных поэтов, мы видим, что даже и с точки зрения власти того времени очень многие из них были безобидными, и наверняка не было бы ничего страшного, если бы (ужасное слово) не член Союза писателей вдруг взял бы и опубликовал свои стихотворные строки. Но да, я повторю свои слова, власть сама создавала себе врагов. Может быть, это вечная функция любой власти, может быть, это самая главная функция власти. Помните, как в свое время сказал один из героев нашей программы Александр Зиновьев в своих знаменитых "Зияющих высотах": "Цель мероприятия – выявить несогласных с его проведением и принять меры". Вот у меня полное ощущение, что это и есть функция и цель существования власти.
Иван Толстой: Хорошая формула.
Я бы хотел привести еще две небольшие цитаты из текстов мемуаристов и публицистов самого разного направления, совершенно полярных взглядов. Один из них – все тот же Буковский о следующем этапе площади Маяковского.
“В сентябре 60-го, я тогда уже поступил в университет, мы с моими друзьями Сережей Гражданкиным и Севой Абдуловым решили возобновить чтения.
Тогда было довольно много оппозиционно настроенной молодежи, которая не могла найти друг друга, просто не было такого места, где бы они могли встретиться. И я решил, что "Маяк" – самое подходящее для этого место. Я считал, что чтения на площади станут своеобразным сигналом: будут сходиться, знакомиться. Придут и те, кто бывал здесь раньше, и какие-то новые люди. Площадь не тайная сходка, не конспиративная квартира, здесь все будет происходить открыто, без всякого криминала, никто не "засветится".
Везде была молодежь, интересующаяся неофициальной и полуофициальной поэзией
И я не ошибся. На "Маяке" стало собираться множество – самого разного – народа. Даже из других городов, из других республик приезжали: кто-то побывал в Москве, услышал, рассказал. Везде была молодежь, интересующаяся неофициальной и полуофициальной поэзией.
Чтение стихов прямо на площади, посреди города, создавало совершенно необычную атмосферу. Многие чтецы были отличными актерами-профессионалами, другие – незаурядными и самобытными поэтами: Щукин, Ковшин, Михаил Каплан, Виктор Калугин, Александровский, Шухт и другие. На каждое чтение стекались сотни людей”.
Но не эти имена вошли в историю поэзии и общественного движения, а все-таки другие – потому что и само явление площади Маяковского не сводилось к стихам.
Андрей Гаврилов: Извините, Иван, я вас перебью. Раз уж вы начали цитировать, я тоже хочу привести цитату, которая, с моей точки зрения, поможет понять, кто же читал стихи на площади Маяковского. Это воспоминания "Коктейль Маяковки" Виталия Скуратовского.
"Но свобода, как и чума – вещь заразная, и распространяется она, опять таки, как и чума, при тесных контактах. И еще по радиоволнам, ибо многие, в том числе и я, слушали временно разрешенную тогда, кроме периода так называемых венгерских событий 1956 года, радиостанцию Би-би-си и еле прорывающуюся сквозь глушилки запрещенную "Свободу". Мы стали постоянно бывать на "Маяке" и там познакомились со многими из тех, кто стал известен потом в правозащитных литературных кругах, – Юрием Галансковым, Ильей Бокштейном, Владимиром Осиповым, Эдуардом Кузнецовым, Владимиром Буковским, Александром Гинзбургом, Михаилом Капланом, Владимиром Вишняковым, Габриэлем Суперфином, Аполлоном Шухтом, Аленой Басиловой, и так далее, и так далее".
Вы заметили, конечно, что многие из названных фамилий – это герои нашего цикла или они входили в какие-то другие, более общие программы, но Маяковка действительно оказалась тем самым коктейлем, из которого потом как бы выросли известные поэтические и политические деятели.
И еще один момент. Очень интересно, что вы упомянули Абдулова, я тоже хотел сказать два слова о нем, потому что с ним связана очень забавная история. Всеволод Абдулов был одним из лучших друзей Владимира Высоцкого.
По совершенно непонятной причине, но я нигде не прочел о том, что на площади Маяковского звучала хоть какая-нибудь музыка. Нет, я понимаю, что симфонический оркестр, играющий кого-нибудь из авангардистов, там появиться не мог, хотя в некоторых воспоминаниях и фигурирует Андрей Волконский. Я понимаю, что джазменам там тоже делать было нечего, хотя, наверное, они были бы встречены очень тепло. Несколько удивительно отсутствие бардов, но, наверное, объяснение таково, что бардовское движение в конце 50-х годов и в самом начале 60-х годов только-только зарождалось, и даже не движение, а были отдельные авторы. Уже существовали первые песни Булата Окуджавы, но движения "авторская песня" не было. И вот Абдулов пишет следующее:
"Помню, однажды на "Маяке" был какой-то невероятный аншлаг, вся площадь запружена народом и, против обыкновения, читают со всех четырех углов. Я тоже что-то прочел. Ко мне подходят: "Пройдемте!". Не потому, что я прочел что-то особенно крамольное, а просто так, пришла пора и меня взять. Привели меня в комнату милиции в метро. Сидят какие-то явные кагебешники. "Почему вы на площади читаете? Почитайте что-нибудь нам". Я стал им читать. Как раз в этот момент втащили каких-то пьяных и начали их избивать ногами. А я на этом фоне с пафосом читал: "И жизнь хороша! И жить хорошо!".
Эта фраза Маяковского потом вошла как рефрен в знаменитую песню о боксере Владимира Высоцкого. Я не видел свидетельств того, что Владимир Высоцкий бывал на "Маяке", но то, что события, связанные с "Маяком", вот так неожиданно отразились в его творчестве, об этом я прочел в первый и единственный раз в воспоминаниях Всеволода Абдулова.
Иван Толстой: Интересно и публицистично написал Абдулов.
Но я хотел бы все-таки внести, как мне кажется, очень важную краску. Мы с вами все время обсуждаем чтение стихов. И, в конце концов, уже наш современник, человек, который не застал ту эпоху, может подумать, что это власти шлея под хвост попала, взбесились, на стихи ополчились. Вот из воспоминаний Владимира Осипова, того самого Осипова, который занимал совершенно полярно политически и идейно другую позицию по сравнению с Буковским, в новейшие времена Осипов – лидер Союза "Христианское возрождение", автор газеты "Завтра". Вот его воспоминания из очень известной статьи под названием "Площадь Маяковского, статья 70-я":
"Дискуссии в центре Москвы! Долгие десятилетия ничего подобного не было, и вот негаданным ветром занесло озон. Спорили об искренности в литературе, о тогдашних "ревизионистах" Дудинцеве, Яшине, Тендрякове ("Ухабы "), о Кочетове с его враждой к интеллигенции, о разных направлениях в живописи, даже о генетике и теории относительности. А иногда смельчаки касались запретной темы – политики. Крамолы особой не было: хвалили Гомулку за либерализм, порицали антипартийную группу Молотова, Кагановича, Ворошилова, одобрительно отзывались о рабочих советах в Югославии. В спорах мелькали имена Плеханова, Имре Надя, Г. К. Жукова, Мао Дзэ-дуна, Ганди, возникали схватки по философии: Гегель, Шопенгауэр, Рассел, экзистенциалисты. Но я совершенно не помню, что бы кто-либо высказывался с контрреволюционных или консервативных позиций, не помню даже, чтобы кто-либо ставил под сомнение "Октябрь" и необходимость коммунизма в России. Встречались лишь новоявленные сен-симоны, сватавшие социализм за свободу".
А вот вопрос, который я хотел задать вам, Андрей. Обобщая явление площади Маяковского, мне хотелось бы понять, согласитесь ли вы с моим выводом субъективным, что выросло из площади Маяковского. Я понимаю, что была не только она, а масса явлений: ХХ Съезд КПСС, венгерские события, ярко выявившие активную молодежь, были лагеря, уже начались разгромы церквей хрущевские, печаталось куча литературы переводной и возвращенной. Но все-таки площадь Маяковского консолидировала значительную часть литературного сообщества. И вот, когда поэтические вечера были окончательно запрещены, какие выводы можно было сделать из "Маяка"? Три важных явления выросли из этого явления. Согласитесь вы или нет?
Первое – поэтический журнал "Синтаксис" Александра Гинзбурга. И другие были журналы, но Гинзбург оказался самым влиятельным, важным, знаменитым и долго живущим мифом о том времени.
Второе, как ни странно, – поэтические чтения в Политехническом музее. Ведь взамен разгромленного "Маяка" власти дали другую площадку для поэтов, лояльных гражданских активистов, и этот эпизод – чтение стихов Ахмадуллиной, Евтушенко, Вознесенским – попал в знаменитый фильм Марлена Хуциева "Застава Ильича".
И третий вывод, который я для себя делаю, – правозащитное движение в целом. Многие мемуаристы связывают зарождение диссидентства не просто с ХХ Съездом КПСС, но с феноменом площади Маяковского и производных этого.
У вас будут возражения или согласие, товарищ Гаврилов?
Андрей Гаврилов: У меня есть скорее некоторые замечания. Для меня площадь Маяковского интересна и, я считаю, она очень значима вот чем. Вы упомянули венгерские события – это был шок для поколения. Вы упоминали ХХ съезд. Это, как принято на Руси – свобода сверху. А площадь Маяковского это спонтанное движение снизу. Без разрешения, без лицензий, без согласования люди вышли на улицы. Я уже говорил, что закатом "Маяка" можно считать годовщину смерти Маяковского, 14 апреля 1961 года, которая, по иронии судьбы, совпала день в день с тем народным явлением, когда люди в Москве вышли на улицы без разрешения и согласования. Они были, эти разрешения и согласования, но уже задним числом, пусть на час, пусть на пятнадцать минут, в связи с полетом Гагарина.
И вот, с одной стороны, стихийное одобрение того, что произошло в стране, – полет Гагарина, а с другой стороны, стихийное движение, когда люди за полтора-два года начали привыкать к свободе. И вот это движение снизу мне кажется с сегодняшней точки зрения самым главным наследием площади Маяковского.
Я абсолютно согласен, что "Синтаксис" это в чем-то порождение площади Маяковского. Я не уверен, что можно такую же линию провести к чтениям в Политехническом, потому что это была попытка властей пустить пар в другую сторону. Как мы знаем, активисты "Маяка", в том числе Владимир Буковский, не соглашались перенести свои встречи на открытом воздухе в какой-нибудь клуб под крышей. Они об этом заявляли и тогда, и заявляют сейчас в мемуарах. Я не знаю, правы ли они были, история им судья, но Политех – это была инициатива сверху. Пусть под давлением авторов, слушателей или читателей, но, как мы знаем, у властей очень здорово получается попытка пустить протест в разрешенное русло. А протеста в гениальном фильме Марлена Хуциева мы не видим. Мы видим очень высокий уровень, мы видим лица людей, которые наконец-то увидели своих кумиров, но протеста там никакого нет. Протест был на "Маяке", когда люди свободно дискутировали о том, в правильной ли стране они живут. После 14 апреля 1961 года и это небольшое окошко для протеста было надолго заколочено.
Иван Толстой: Андрей, вы говорили, что на "Маяке" не звучала музыка, барды не звучали. И все-таки есть ли что-то в истории бардовской культуры, что может быть связано тематически, биографически с явлением площади Маяковского?
Андрей Гаврилов: Да, есть, но помимо знаменитой песни Владимира Высоцкого, в которой рефрен – "И жить хорошо! И жизнь хороша!", есть еще одна песня. После апреля 1961 года начинается давление на активистов площади Маяковского, по 5–7 лет лагерей получили трое из самых активных организаторов чтений – Эдуард Кузнецов, Владимир Осипов и Илья Бокштейн.
Мы ничего не говорили здесь про Илью Бокштейна. Это поэт, который принимал очень активное участие в самих чтениях, в их организации. В обвинительном заключении было написано, что в 1961 году среди некоторой части молодежи, увлекающейся упадническим абстрактным искусством и собирающейся на площади Маяковского, выделилась группа антисоветски настроенных лиц, пытавшихся среди своего окружения порочить советский государственный и общественный строй. Так вот, есть легенда, об этом уверенно говорят все те, кто, как у нас теперь говорят, "в теме", что Булат Шалвович Окуджава именно Илье Бокштейну посвятил одну из своих самых знаменитых песен, которой я и предлагаю закончить нашу программу. Это "Песня о бумажном солдатике".
