Алексей Кодьман родился на западе Украины, Александр Проскурин – на востоке. Война для них началась намного раньше – 8 лет назад. Алексей прошёл через долгие два года плена, где у него начались серьёзные проблемы со здоровьем. Александр чуть не оказался в армии самопровозглашённой "ДНР", а в 2016 году, во время выполнения задания, потерял ногу. Что их связывает? 24 февраля они вновь вступили в ряды ВСУ. Корреспондент Радио Свобода пообщался с ними о войне, страхе, ущемлении русского языка в Украине и о том, за что они сражаются. Восемь лет войны глазами двух украинских солдат.

"Кто, если не мы?" Алексей Кодьман, бывший военнослужащий 72-й бригады ВСУ

Алексей родом из Тернополя. Закончил Харьковскую академию МЧС, после чего перебрался в Москву, где и работал вплоть до 2014 года. Он рассказывает, что к ним, на запад, постоянно приезжали друзья из Москвы – ни о какой языковой проблеме никто и не думал. Алексей признаётся, что и сам, когда жил в Москве и смотрел российское телевидение, с сомнением смотрел на то, что происходило на Майдане. Его мнение кардинально изменилось в 27 лет, после аннексии Крыма. Он принял решение отправиться на войну. "Этот конфликт далеко был не внутренний – я наконец понял, что тут замешана Россия. Да и к тому же многие опасались, что война с востока пойдёт дальше", – рассказывает Алексей.

Алексей, без опыта срочной службы, в феврале 2015 года прибыл на учебный полигон в Яворове, а в мае уже отправился на фронт, где служил разведчиком в составе 56-й отдельной мотопехотной Мариупольской бригады.

– Притупляется ли страх со временем?

– Не боится только дурак, но если ты долго находишься в зоне боевых действий, то страх уходит. Для этого и делают ротации личного состава. Будет обстрел, а человек уже не боится: думает, что уже всё знает. Это, к сожалению, не так. Тревога есть, а страха уже нет.

– Есть ли место на войне для какого-то уважения к противнику?

– Поскольку у россиян нет к нам уважения от слова "совсем", то за что нам их уважать? С 24-го числа, я думаю, они начали уважать нас и бояться, потому что поняли, что всё тут непросто будет. К сожалению, у них никакой военной этики нет. Так у них сложилось в армии.

12 ноября 2015 года Алексей Кодьман отправился с сослуживцами на задание под Мариуполь. Как только они прибыли на позиции, навстречу им вышла диверсионно-разведывательная группа противника. Как выяснится позже, Алексея брали в плен российские солдаты. "Они относились более-менее, а вот местные были очень злые, говорили, что Украина разрушила Иловайск и Дебальцево. Согласитесь, звучит абсурдно", – вспоминает Алексей. Его и сослуживцев доставили в Донецк, в бывшее здание Службы безопасности Украины. Так начались 27 месяцев плена Кодьмана.

В здании СБУ было два места содержания пленных – в "подвале" и в "яме". Алексея, как старшего в отряде, отправили в "яму" – камеру метр на два с лавочкой у стены. Света и воды в ней не было. Первые два дня Алексея не кормили, только на третий день ему удалось найти на трубе полбуханки засохшего хлеба. "Так и встретил свой день рождения", – рассказывает он. Он провёл в "яме" 10 дней, после чего был отправлен в общую камеру – бывший архив СБУ.

– Спали на стеллажах, кормили два раза в день кашей. Каждый день нас возили работать – сначала на склады бочки чистить, потом уже трёх наших обменяли, и меня перевели на кухню. Работали каждый день с утра и до самого вечера. Потом нас перевозили с места на место, а в конце концов перевели в колонию в Макеевке – там мы уже не работали. Коротал дни, читая советские книжки из местной библиотеки. Прочёл "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына. Мне предъявили обвинение в пособничестве терроризму – грозило до 20 лет лишения свободы.

– Что вы почувствовали, когда вам вынесли такой приговор?

– Да ничего. Как относиться к приговору, который был вынесен в неправовом государстве?

– Как вам кажется, почему вас так долго не обменивали?

– Россияне политизировали этот момент. Они знали, что Украина дорожит своими людьми, и родные за нас боролись. Они пытались этот вопрос сделать предметом торга, получить из этого дивиденды в политических и других вопросах. Мы были рычагом давления на Украину в Минских переговорах. Им на своих людей наплевать. Нас несколько раз возили на обмен, но в итоге всё срывалось.

– Не терялась ли надежда от всех этих игр с обменом?

– Это были скорее психологические атаки на нас со стороны сепаратистов. Когда нас привозили на обмен, а потом всё срывалось, нам говорили, что мы никому не нужны, что во всём виновата Украина. Мы не верили, естественно. Мы знали, что мы нужны нашей стране, за которую мы и пошли воевать. Надежда не терялась – она, как известно, всегда умирает последней.

– Были ли те, кто так и не вернулся из плена?

– При нас одного парня из "Правого сектора" убили. Мы даже не знали, как его зовут. Знаем, что в какой-то момент его вывезли уже мёртвым. Про одного сказали, что он повесился, но тело отдали Украине без внутренних органов, поэтому экспертизу провести было нельзя. Ещё один парень умер через полгода после обмена – у него развился сахарный диабет в плену. Вообще, много таких случаев было, что люди попадали в плен, было известно, что они живы, а потом они пропадали. После Дебальцево многих пленных расстреляли.

В плену у Алексея начались серьёзные проблемы с печенью и ногами.

– К вам часто применяли физическую силу?

– Поначалу бывало. Уже в колонии были, конечно, иногда "маски-шоу", но ничего такого. Пару раз получили.

– Что вам помогало находить в себе силы эти долгие 2 года?

– За нас боролись наши родные. Мой отец однажды даже приехал в Донецк в надежде, что меня отпустят. В итоге нам дали поговорить минут 20 о семье. Папа рассказал, что племянники родились и дядя умер. Это было ещё в начале плена, а обменяли меня зимой 2018 года.

– Что вы почувствовали, когда наконец увидели родных?

– Пришло осознание, что я дома.

После обмена Алексей попал в госпиталь. Лечение заняло около двух лет, но проблемы с ногой преследуют Алексея и сегодня. Именно в госпитале он познакомился со своей будущей женой Еленой – она работала там волонтёром. Алексей вышел из палаты и увидел Елену. Он спросил: "Вашей маме зять-разведчик не нужен?" Так они и познакомились. Елена и сегодня продолжает заниматься волонтёрской деятельностью.

– Как проходил период восстановления?

– Был небольшой шок, который остался по сей день. В большинстве городов нет боевых действий. Я не говорю, что люди должны ходить все в чёрном… Мы воюем для того, чтобы всё было мирно и тихо, чтобы люди радовались жизни, но не настолько же… Всё-таки война идёт. Большинство-то всё понимает, но есть и персонажи, которым глубоко плевать на то, что происходит в стране. Да и когда с плена вернулся: жизнь в городах идёт, а у меня многие знакомые погибли, многие воевали. Люди просто привыкли, что идёт война. Сейчас ситуация повторяется.

После выздоровления Алексей начал работать в муниципальной охране. "Это организация, в которой в основном работали участники боевых действий. 24 февраля мы все вместе пошли на фронт", – рассказывает Кодьман.

– Вы можете вспомнить 24 февраля?

– Я был дома. Мне в 4 утра позвонил мой коллега с работы, сказал, что началась война. Мы ещё с соседом договорились, что если вдруг начнётся, то встречаемся у подъезда. Он тоже военнослужащий Национальной гвардии Украины, снайпер. Потом я собрал жену, отвёз её к куму и поехал часов в 6 утра на Киевскую ГЭС – над ней как раз утром летели российские вертолёты в Гостомельский аэропорт. Там нам выдали автоматы, правда, без патронов. Так и начали воевать в составе 72-й бригады.

– Вы инвалид войны и не были обязаны вновь отправляться на фронт. Почему вы приняли такое решение?

– Все, кто со мной были в плену, пошли воевать. Проблемы со здоровьем были не только у меня – они были у всех, но никто не остался в стороне. Должны были сначала идти те, кто в АТО воевал, люди с опытом. Да и пока развернулась в Украине мобилизация… Кто, если не мы? Изначально были в Киевской области – Ирпень, Мощун. Потом Чернобыль. Заезжали даже на ЧАЭС – там россияне забрали всё, что плохо лежало: ноутбуки, оборудование, технику. Я ещё поражался: там же Рыжий лес есть, в котором радиационный фон до сих пор повышен, так они там окапывались, еду готовили, а дровишки брали в этом же лесу. Мародёрствовали много. Мои знакомые рассказывали, что к ним в дома заходили – выгребли много всего. Местные вообще боялись из дома выходить.

У меня вот знакомого с работы расстреляли прямо в машине. Он сам из Иванкова, поехал в какую-то деревню забрать своих родственников. Он ехал с товарищем – тот выжил. Им сказали: "Проезжайте", а потом сзади из БМП расстреляли. Зачем сделали – непонятно.

Последнее время мы были на Донбассе – там города просто стёрты с лица земли. Удивило, конечно, отношение людей. Местные жители сдавали наши позиции россиянам. Мы должны были переночевать в одной из школ, но нам вечером уже поступила информация от одной из служб, что сюда могут прилететь, потому что местные сдали. Мы выехали из этой школы, и в три часа ночи по ней был прилёт. Им эти 8 лет навязывали всю эту чушь, они там в основном смотрят только российское телевидение. Но наговаривать не буду – много там и хороших, порядочных людей.

– Часто обстрелы были?

– Каждый день. С утра и до самого вечера. Авиация, артиллерия, потом пехота. Отбили пехоту – опять артиллерия. И так каждый день.

В июле 2022 года Алексей был демобилизован по состоянию здоровья и вернулся на прежнюю работу.

– Вы поддерживаете связь с сослуживцами на фронте? Какое у них настроение?

– Все понимают, что если мы не будем воевать, то никто нас жалеть не будет. Мы знаем, что они [российская армия] сделают с Киевом и любым другим городом, если мы сдадимся.

– Как вам кажется, за что воюет российский солдат?

– За пропаганду и за деньги. Большинство солдат российских из неблагополучных регионов, где нет работы и маленькие зарплаты. В армии-то хоть какой-то рост и зарплаты, вот и пошли воевать. Условный парень из Саратова нигде в России не заработает 2–4 тысячи долларов в месяц. Что-то из Москвы и Петербурга мало едут воевать.

– Сейчас уже и оттуда подтягивают. Создаются добровольческие полки…

– Пускай подтягивают. "Удачи" им.

– Можем ли мы винить срочников в том, что они, многие не по своей воле, приняли участие в этой войне? Это достаточно молодые парни, многим и 20 лет нет.

– Как не по своей воле? Человек в 20 лет не понимает, что он делает? Я понимаю, если бы им было по 14–16.

– Допустим, срочник, которого посадили 23-го числа в условный "Урал", он же мог и не знать, куда едет.

– Всё они знали. Наши ребята брали в плен российских срочников – у них были памятки о том, как себя вести с мирным населением.

– Почему так много людей поддерживает войну?

– Пропаганда. Да и, как мне кажется, они [россияне] не могут существовать в демократическом обществе. Им нужен какой-то авторитарный режим. Им надо из-под палки жить. Мне кажется, они завидуют нам, что мы можем жить свободно. Завидуют тому, что мы можем выйти на митинги, допустим. Мы не боимся ни свою полицию, ни свою армию. Да полиция и армия за нас будет в случае чего. У них такого нет.

– Украинский пример показателен, но, как вам кажется, могли ли россияне изменить что-то в своей стране? Был ли у них шанс совершить нечто подобное?

– Если у них что-то и начнётся, то там будет гражданская война, как и сто лет назад. История всё-таки циклична.

– Всё ли можно объяснить пропагандой? Чем тогда объяснить жестокость российских солдат в Буче, Ирпене, Гостомеле, Макеевке?

– Мне кажется, им вдалбливали в голову, что мирные жители их будут встречать с хлебом и солью, а на самом деле вышло так, что и мирные жители давали им хороший отпор – те же охотники, да и просто ребята, которые брали в руки оружие. Демонстрации в Херсоне были, да и по всей Украине. Наверное, поэтому они такие злые и были. Я думаю ещё, что они увидели, как люди живут, как оно всё тут на самом деле.

– Чем вы хотите заняться после войны?

– Хочу работать, воспитывать детей и делать всё для того, чтобы Украина была успешной, и никогда больше этого не видеть.

– Что ждёт Украину в будущем?

– Я думаю, что Украина станет одним из самых успешных государств в Восточной Европе. Мы доказали, что мы часть Европы. До этого все говорили, что нам ещё рано в Евросоюз, что мы недоросли. Теперь, кажется, они увидели, что мы даже переросли.

Хотел бы сказать своим братьям: "Борітеся – поборете! Вам Бог помагає" (укр. – "Боритесь да поборете! Вам Бог помогает" – отрывок из произведения Тараса Шевченко "Кавказ". – РС)

"Мы-то знаем, за что воюем". Александр Проскурин, военнослужащий 93-й бригады ВСУ

– Расскажите, пожалуйста, чем вы занимались до 2014 года.

– Я родился и вырос в Краматорске, отучился в институте, потом лет пять работал крупье в казино. В 2011 году окончил военную кафедру в Киеве. Военнослужащим я быть не хотел, но офицерское звание бы не помешало: планировал работать в милиции, но не вышло. Когда начался Майдан, мне было 25 лет. Я жил в Харькове и не понимал, что происходит. Мы с друзьями работали, неплохо зарабатывали. Я смотрел новости и думал: "Чего они вышли в Киеве? Когда их уже разгонят?" Позже я вернулся в Краматорск, и там уже началась сильная промывка мозгов. Я даже хотел пойти воевать на стороне ДНР.

– Почему не сложилось?

– Бог отвёл, наверное. Я пришёл в военкомат, говорю: "Здрасьте, я упоротый пропагандой доходяга, хочу защищать русский мир и Донбасс от фашистов и бандеровцев", – меня не взяли: у них оружия не было. Потом прихожу – бланков нет. Опять пришёл – оружие и бланки есть, но человек, который всех оформляет, отошёл. Сказали прийти через час. Я что-то походил по площади, и меня друзья позвали пива выпить. Так и не зашёл: назавтра уже город освободили. Я ходил и думал, что сейчас появятся виселицы, русскоговорящих будут убивать. День жду, два, три, а ничего не происходит. Начинаешь понимать, что тебя всё это время обманывали. Если Россия всегда была светлой стороной, а Украина – тёмной, то зачем было Украину очернять тогда? Зачем чёрное делать чернее? В итоге понимаешь, что всё, что тебе рассказывали, не вяжется с тем, что ты видишь. Начинаешь задумываться, копаться в источниках, новости украинские смотреть и понимаешь, что тебя, дурачка, чуть не использовали. Точнее, ты сам чуть не дал себя использовать.

– Как вообще на востоке Украины относились к тем событиям – Майдан, война? Были ли люди, которые действительно хотели жить независимо от Украины или же оказаться в составе России?

– Возможно, люди считали, что будут рады видеть россиян, но, скорее, они были не рады видеть Украину – им навязали, что фашисты и бандеровцы захватили власть, а мы жили с этим нарративом, что Донбасс якобы кормит Украину. Люди в это очень сильно верили. Мы даже в школе, в десятом классе писали эссе на тему "Украина – с кем ей лучше быть?", и я помню, что написал: "Конечно, с Россией. Нужно вместе держаться". Я сам отталкивался от пропаганды тогда, в том числе и советской. Нам повторяли, что был Советский Союз, что он был сильным, что мы всё могли, хотя по факту-то этот Союз… Моё мнение, что это всё началось ещё с момента обретения Украиной независимости: создавались всякие казачьи кружки, нам рассказывали о том, что мы Россия, мы один русский народ, что мы всегда были вместе и должны оставаться вместе. Да и я сам верил в это.

– Что касается языка, не возникало ли у вас проблем из-за того, что вы говорите на русском языке?

– Нигде в Украине мне никогда не делали замечаний из-за того, что я говорю по-русски. У меня, собственно, жена из Львовской области. Обычно наоборот: если на востоке кто-то говорил по-украински – это ещё до 2014 года было, – могли спросить: "Ты бандеровец, что ли?" Сейчас стараюсь общаться исключительно на государственном языке. Для того, чтобы писать, мне шестерёнок в голове хватает, а вот в жизни общаться на государственном языке пока тяжеловато.

– Как вам кажется, должны ли жители Украины полностью перейти на украинский язык?

– В обязательном порядке это должно быть в государственных органах, официальные лица тоже должны говорить исключительно по-украински. Всё, что касается рекламы: вывески, плакаты – тоже. На каком языке люди будут общаться в быту – на улице, в парке, – без разницы.

– Как вы в итоге оказались в рядах вооружённых сил Украины?

– В Краматорске я пытался попасть в регулярную армию, но набора не было. В итоге я увидел, что идёт набор в добровольческий батальон "Донбасс". В боевых действиях я в составе батальона не участвовал. В основном тренировались в Курахово, а уже после битвы за Иловайск отошли на Днепр. Потом уже Семенченко (Семён Семенченко – бывший депутат Верховной рады Украины, основатель батальона "Донбасс". – РС) начал больше заниматься политикой, используя ресурс батальона "Донбасс" для своих целей. Поэтому те, кто хотели воевать, перешли в 93-ю бригаду – это уже ВСУ.

– Вы же могли уехать в Киев, где вы учились, или в Беларусь и жить себе спокойно. Зачем молодому человеку идти воевать?

– Ты видишь, что люди со всей страны массово едут в Донецкую и Луганскую области защищать Украину. Едут отовсюду – запад, центр, юг, север. И ты задаёшься вопросом: "Почему у тебя дома пожар, а ты идёшь на улицу и смотришь, как соседи пытаются его потушить?" Да и осознание того, что тебя пытались использовать. Понял, что надо искупить свою вину перед родиной кровью. Я понял, что был неправ, и надо это доказывать делом, а не просто рассказывать, что Украина права, а Россия – нет, сидя в Киеве и ничего не делая.

– Не было ли вам страшно отправляться в зону боевых действий?

– Не особо. Страшно было во время ожидания. 17 января 2015 года мы должны были заехать в Донецкий аэропорт. Ночью перед атакой было тревожно, ещё "Грады" начали работать. В первый раз не страшно, потому что ты не знаешь, что происходит и чего ждать. Ты ещё не видел раненых, убитых, кровь и кишки. Тебе кажется, что всё будет как в кино – красиво и эффектно. Потом уже, когда проехали взлётную полосу, проехали от метеостанции до диспетчерской вышки, там пошли первые раненые – мы их вывезли. Кровь, месиво, но ещё адреналин играет, а когда уже вторая партия, третья, и у нас был перерыв на метеостанции, но надо же ехать за четвёртой партией… А мне так страшно! Так не хочется! Страх пришёл уже через час после начала первого боя и с того момента присутствует постоянно. Ты понимаешь, что тебе страшно, но ты можешь думать о том, что тебе сделать, чтобы не быть убитым. Когда тебя начинает захлёстывать паника, это уже плохо – животный ужас берёт за горло, и ты уже думаешь: "Зачем я сюда попёрся?" Если этот момент не остановить, то всё может плохо закончиться: либо сам погибнешь, либо, что ещё хуже, подставишь под удар товарищей.

– Что вы почувствовали, когда впервые увидели погибшего товарища?

– Первого двухсотого я увидел нескоро. Первый бой был в январе 2015-го, а первого погибшего побратима я увидел только в мае. Знаете, оно как-то не сразу… Оно накапливается, но выливается уже потом. Ты приезжаешь на позицию, тебе говорят, что есть трёхсотый. Пытаешься ему оказать помощь, эвакуировать. Понимаешь, что он уже мёртв – забрали тело, пытаемся организовать оборону: надо же кем-то заменить бойца. Так и накапливается: первый погибший, второй, третий… Где-то на седьмом-восьмом ты уже переживаешь. А сейчас люди гибнут каждый день, и товарищи твои, которых знаешь ещё с 2014 года по "Донбассу". Сейчас как будто блокировка какая-то стоит, и ты ровно к этому относишься. Возможно, потом выльется, когда война закончится…

– Как вы можете оценить состояние украинской армии в 2014 году?

– Крайне плачевное. На момент, когда мы пришли… Кормить – кормили, оружие выдали, бронежилет и каску дали. Технику дали, точнее, выдали "гробы"… В парке стояли БМП, которые вытянули разбитые после операций, нас привели и сказали: "Выбирайте". Мы когда из "Донбасса" ушли, с нами перевелась группа спецов по бронетехнике, и они эти машины крутили днями: проснулись, пришли в столовую, взяли паёк и пошли в бокс, возвращались к семи-восьми вечера. По вечерам сидели в казармах и штудировали книжки, чтобы понять, почему какая-то фигня не работает в машине.

– Какую роль тогда сыграли добровольческие батальоны? Справилась бы украинская армия без них?

– Я думаю, тут консолидация сил: волонтёры, добровольцы, регулярная армия – они же тоже не в носу ковырялись. Понятно, что как и в "добробатах" были непорядочные люди, так и в ВСУ были люди, которые не хотели воевать и вовсе симпатизировали России. Были и в армии настроения в духе: "Мы не с Россией воюем, а с собственным народом". В общем, все эти московские нарративы. Повторюсь: это консолидация. Вооружённые силы, которые выполняли свои обязанности и служили присяге; волонтёры тоже неотъемлемая часть. Если бы их не было, тогда бы точно было бы всё печально. Они взвалили на себя эту ношу в 2014 году, так и тянут до сих пор. Украина выстояла благодаря единению части общества. Понятно, что были и пророссийские, были и "моя хата с краю", а были и те, кто сказал: "Надо что-то делать".

4 ноября 2016 года Александр подорвался на противопехотной мине. Ему и нескольким сослуживцам поставили задачу – забрать боевую часть зенитно-ракетного комплекса "Куб", которую ранее нашли разведчики. Как рассказывает Александр, он просто "не туда наступил". "Происходит взрыв, шум, грохот, земля поднимается вверх, я падаю. Я был в сознании до момента, пока меня не привезли на операцию. Сначала покричал немного, а потом подумал: чего кричать? Ноги уже нет", – вспоминает Александр.

Спустя месяц Александр уже ходил на протезе, а в январе вернулся в батальон. В мае 2017 года он перевёлся в Киевский лицей имени Богуна, но там ему было скучно – хотелось на фронт. В апреле 2018 года он вернулся на восток Украины, где пробыл до лета 2020 года. Потом – работа в Министерстве ветеранов вплоть до начала полномасштабного российского вторжения в Украину.

– Не устали за восемь лет от войны?

– Нет. Мне помогали хороший коллектив и вещи, которыми мы занимались. В то же время адреналин – на гражданке мне было скучно.

– Полномасштабное вторжение не стало для вас неожиданностью?

– Нет. Надо было же довести до логического завершения: не могут же они туда вливать бесконечно деньги. И, как показала практика, деньги разворовывались: мёртвые души были записаны в армейских корпусах, деньги на них выделялись, а по факту служило процентов 50 от штатного состава. Им нужна была маленькая победоносная война, как в 1905 году над Японией, но что-то пошло не так.

– Сильно ли за эти восемь лет изменилась украинская армия?

– Кардинально. От берцев, которые разваливаются через тысячу шагов, до экипировки различных модификаций – всё то, что выдаётся армии НАТО. Понятно, что оно где-то не такого качества, потому что иногда где-то происходят коррупционные схемы на разных стадиях закупки, но всё же армия трансформировалась. Например, в 2016–2017 году появилась техника с тепловизионными прицелами. Украина сама создала целую ракету – "Нептун"! При грамотном руководстве и без коррупции мы можем делать вещи, молотки и клещи. К сожалению, не всегда так получается.

– Вы можете вспомнить день начала вторжения?

– С утра мне набрал друг, "Ахиллес", к сожалению, ныне покойный, и сказал: "Началось". Ну и всё.

– Как я понимаю, выбор между "идти" и "не идти" не стоял?

– Нет, абсолютно. Как это – "не идти"? А зачем мы это всё начинали в 2014 году? А за ногу поквитаться и товарищей погибших? Я ещё 23-го числа пришёл в военкомат, когда президент наш объявил подготовку к мобилизации. В ночь на 24-е я сложил вещи, и утром мне они уже пригодились. В 6:30 утра у военкомата уже была куча народа, полная неразбериха началась с первых часов войны – кого и куда отправлять. Своим ходом мы поехали в сторону Днепропетровской области. В 11 вечера мы приехали в нашу, 93 бригаду – там куча народа, кого-то привозят автобусами. Потом мы своей группой на четырёх машинах поехали в Сумскую область, где работала наша бригада. 25 февраля мы уже были там. В первые дни присутствовало ощущение неизвестности: что-то где-то гудит, что-то куда-то едет. Нет стабильной линии фронта – противник может выехать чуть ли не с трёх сторон на тебя. Это немного пугало и сковывало. Потом уже, когда смотришь видосики, как враг огребает под Киевом или на Черниговщине, то повеселее становится. В апреле моему сослуживцу предложили в этой же бригаде возглавить батальон, и мы отправились на Изюмщину. Там мы закончили все свои дела, и сейчас мы в Бахмуте.

– Что местные рассказывали?

– Очень запомнилось их отношение – оно, кстати, было разным. В Сумской области заходишь в какое-то село, местные говорят: "Дайте оружие. Мы готовы сражаться", в каждом селе практически были свои информаторы. Заходишь в один населённый пункт, начинается: "Мы вам свинью дадим". Мы говорим, что не нужна нам свинья. "Нет-нет, возьмите, мы решили отдать. Что хотите, то и делайте с ней". Мы шутили, что освобождаем населённые пункты от еды. Заходишь в другой, говорят: "Тут вы можете разместиться". Через 15 минут уже заходит к тебе целая делегация с борщом, пирожками – мы столько физически не съедим, пропадёт же – жалко как-то. Через час приезжает из соседнего села делегация: "Это вот мы только напекли 2 ящика пирожков, а вечером будут ещё три". Это запомнилось, да. В эти моменты ты понимаешь, что ты всё делаешь не зря.

В Харьковской, конечно, большинство тоже проукраинское, но некоторые к нам относились не очень. В Донецкой очень многие ждали освободителей, ждали русский мир. Но это всё до тех пор, пока этот населённый пункт не оккупируют и там не разгуляется российская армия вместе с полицией. Ходишь по городам, смотришь, что есть взрослые дееспособные мужчины, но они не особо торопятся защищать свой родной город. Они почему-то не понимают, что если город будет сдан, то их же Россия через 3 дня загребёт, вручит каску с автоматом и отправит штурмовать Славянск или Краматорск. Никто их не спросит, чего они хотят.

– Как строится ваш быт? Спите каждый день?

– Зависит от ситуации. В спокойный день проснулся, пошёл выполнять обязанности, лёг спать как нормальный человек, а может быть и такое, что спишь по два часа в сутки. Сегодня спишь на кровати, завтра где-то под деревом. С едой проблем нет.

– О чём общаетесь в перерывах?

– Да всё подряд: политика, ситуация на фронте, о косяках ВСУ.

– Есть ли на войне место юмору?

– Конечно! Это святое. А чем чернее юмор, тем лучше. Без юмора никуда – надо же как-то отвлекаться от этого всего.

– Как боевой дух у ребят?

– Усталость есть, конечно. Но люди воюют, люди держатся. Мы вот под Бахмутом сидим в глухой обороне, отбиваемся и не даём захватить город. Радуемся, что где-то наши братья идут в наступление и освобождают наши территории – ради такого можно и пострадать.

– В последние дни поступает всё больше информации о том, что ВСУ берут населённый пункт за населённым пунктом в Харьковской и Херсонской областях. Чем можно объяснить такой стремительный перелом в войне?

– Я думаю, что это была грамотно спланированная операция. Изначально мы рассказывали, что будем наступать на Херсон, а по факту основной удар готовился на Харьковщине, чтобы не посыпался фронт на направлении Бахмут – Авдеевка.

– Как вы оцениваете подготовку российских солдат?

– Не хочется недооценивать, конечно. Они в общем-то стали эволюционировать. Если брать с начала войны, то они начинают работать артиллерией более методично и точно. Но людей-то не хватает. У нас российский пленный был на Изюмском направлении – не служил, подписал контракт, чтобы кредиты закрыть. Хотел быть водителем БТР и гуманитарку возить, в итоге назначили механиком-водителем танка. Они всего неделю в Наро-Фоминске занимались на тренажёрах по часу в день, потом под Питером по 20 минут пару дней ездили на танках, оттуда – в Украину через Белгород. Кадровики, думаю, что-то да умеют. Ну а такие… Но и у нас же очень много людей с боевым опытом погибло в первые месяцы, когда собой закрывали основные участки. Как бы там ни было, но люди заканчиваются, и приезжают люди не служившие, не воевавшие.

– Есть у российских войск силы на повторное наступление?

– Технику они могут соскрести, а вот наполнить её людьми – вряд ли. Могут, конечно, насобирать зэков, но качество таких бригад – меньше минимума.

– Главнокомандующий ВСУ Валерий Залужный оценил потери украинской армии в девять тысяч человек. Как вам кажется, насколько эта цифра близка к истине?

– Мне кажется, больше. Понятно, что в Донецкой и Луганской областях какой-то учёт погибших вёлся: там были полноценные бригады, чёткая линия фронта. А вот большое количество добровольцев и вновь сформированных подразделений на Севере могли быть не учтены. Сама фраза звучит – девять тысяч погибших, но неизвестно, сколько ещё пропали без вести.

– Были ли за эти 8 лет моменты, когда вам казалось, что вы уже не выберетесь?

– Это было ещё в первую кампанию. Я был разведчиком на прикрытие снайперской пары. Пошли на задание. Пришли, а там стрельба отовсюду. По полю скакали как зайцы. А это был конец сентября – полынь высохла, горькая. Мы ползли метров 600, и я всё думал: "Чего ж я сюда попёрся? Начальник разведки – сиди себе в штабе, бумажки перекладывай с места на место". Конечно, попадали и под обстрелы. Но ты понимал, что противник работает по корректировке, работает по одному снаряду. Соответственно, у тебя есть полторы минуты, чтобы поменять позицию.

– Как бы вы описали, что такое война?

– Усталость, страх и потери.

– Боитесь ли вы смерти?

– Да конечно. Чем она ближе, чем она явственнее, тем сильнее и боишься. Пока она где-то далеко… Когда снаряд взрывается на расстоянии двух километров, ты думаешь: "Война…" Когда на расстоянии полутора, думаешь: "Что-то мне это не нравится", а когда метров 500, думаешь: "Мы-то тут при чём?" и ждёшь, чтобы это всё прекратилось.

– Когда вы в последний раз плакали?

– На похоронах "Ахиллеса". Он погиб 20 мая.

– Как вам кажется, наладятся ли когда-то отношения между Украиной и Россией?

– Я верю в то, что Россия развалится, и надеюсь, что у нас никогда не будет нормальных отношений – не нужен нам такой сосед. Даже не хочу об этом думать. Нормальные отношения могут быть с нормальным человеком. Вы же не станете дружить с идиотом? Вот он всеми своими поступками на протяжении многих лет показывает, что он идиот. Начать с ним дружить в надежде, что он исправится? А смысл?

– Не может ли это вылиться в новый конфликт?

– Да ради Бога. Придут и опять получат. Мы-то знаем, за что воюем. Даже если они через 50 лет снова придут, значит, будем через 50 лет снова воевать. Судьба у нас такая. Кто виноват, что у нас сосед – идиот, который успокаивается только тогда, когда его бьют по лицу? Понятно, что в процессе погибают и наши ребята, но что теперь – сидеть смирно и ничего не делать?

– Вы счастливый человек?

– Безусловно. У меня много военных друзей, жена, родители. Я выполняю свой долг, почему же мне быть несчастным? Даже если меня убьют, я что-то полезное в своей жизни сделал.