Александр Горянин: В 1990 году, впервые попав в Англию, я 9 недель, то есть больше двух месяцев, провёл именно в Лондоне. Так надолго я сюда больше не приезжал – обычно на две или три недели. Но поездок было много и как-то, занявшись арифметикой по штампам в загранпаспортах, я увидел, что в сумме набежало одиннадцать лондонских месяцев без четырёх дней. Само по себе это ещё ни о чём бы не говорило, но так как я посвятил значительную часть этого времени направленному лондоноведению, могу считать, что кандидатский минимум по этой науке я сдал.
Сегодня – и с этим согласны мои знакомые англичане – о Лондоне можно говорить как о городе, завершившем важную главу своей истории и вступающем в новую. В пору всеобщей цифровизации и вакцинации, новой терпимости, нового гуманизма, нескольких камер наблюдения на каждого жителя, летающих такси и доставки покупок с помощью квадрокоптеров. Эта новая глава добавит безопасности и удобств, над Темзой взметнётся, как в Дубае, ещё какое-то количество небоскрёбов (от этого никуда не деться), но самое главное, город в ближайшие хотя бы сто лет всё же не станет многоэтажным и многоквартирным. А значит, останется собой.
Впервые оказавшись в Лондоне – это было в начале ноября, – я почему-то не сразу вспомнил, что в этом городе по сути субтропическая зима, совершенно как в Сочи (где средняя температура января +6º, тогда как Лондоне +5,3º). Так было не всегда. В эпоху так называемого европейского "Малого ледникового периода", т.е. во времена Столетней войны, войны Алой и Белой роз и других увлекательных войн, в какой-то год снег не сходил сто четыре дня подряд. Не одно столетие в зимние месяцы на льду Темзы шумели ярмарки, и по весне народ непременно проваливался и тонул, но тогда на это смотрели просто: "Бог дал, Бог взял".
Снега и льды давно в прошлом. Нынче в Лондоне под открытым небом круглый год благоденствуют рододендроны, магнолии и фикусы, среди зимы цветут камелии и душистая японская маслина. И не благодаря новомодному "глобальному потеплению", это так уже лет сто. А перечисленные и неперечисленные растения видишь на каждом шагу, ибо любовь англичан ко всяческой ботанике поразительна. Она неотделима от их любви к земной поверхности. Нельзя не восхищаться тем упорством, с каким англичанин цепляется за землю, не восхищаться английской нелюбовью к многоэтажкам.
Нынче в Лондоне под открытым небом круглый год благоденствуют рододендроны, магнолии и фикусы, среди зимы цветут камелии и душистая японская маслина
Конечно, и в них живут многие, и строятся новые, но истинные англичане испытывают к жителю многоэтажки скорее сочувствие: мол, у бедняги нет времени ухаживать за садом – слишком занят, совсем одинок, не имеет сил, отставник, пенсионер, стар, болен. Или просто бедняк, живет на пособие в муниципальном доме для неимущих. Или, наконец, он иностранец и потому не понимает, как это прекрасно – выйти из своего дома в свой сад. Ну, не в сад, в садик, пусть крошечный, площадью иногда 30 квадратных метров, сам видел такой. Правда, у англичан та же величина звучит внушительнее – 324 квадратных фута. И в самом деле, много ли насадишь на тридцати метрах? А вот на трехстах двадцати четырех футах можно развести целый ботанический сад, поставить посреди этой роскоши круглый стол и наслаждаться отменным чаем.
Именно эта английская страсть и обусловила облик Лондона. Главный вид жилища в английских городах, не только в столице, – семейный дом. В этом сходство большинства жилых кварталов – от богатых до плохоньких. Семейный дом может стоять особняком, полуособняком (это когда один его бок прислонен к соседнему полуособняку) или быть зажатым в монолитном ряду (по-английски "terraсe") узких и обычно вполне безликих домов, но садик позади дома прилагается всегда, просто его размеры становятся всё меньше.
Обычно у "террасного" дома два окна по фасаду, но бывает, что и всего одно. Три – уже круто. Но стоит войти в это скромное жилище, каких в Лондоне, я слышал, чуть ли не полтора миллиона, как ваш скепсис испарится. Внутри оно втрое больше, чем кажется снаружи. Фасадная комната смотрит на улицу, задняя – во двор. Нижний этаж (обычно с гаражом) врос в землю, но полуподвалом не ощущается. Над ним еще два этажа, а порой и чердак, в котором устроены, например, детские спальни со своей ванной. Нередко есть и настоящий подвал, полностью функциональный. Так что пространства набегает, по нашим меркам, совсем немало, есть и камин, и чулан, где могли уцелеть невероятные вещи.
Ноги английских женщин часто имеют кеглевидную форму – это от бесконечной беготни с этажа на этаж. Вышеупомянутый сад или садик (он же дворик) позади дома отделён справа и слева от таких же смежных соседских садиков-двориков заборами. А за тыльным забором – узкий проход, и за ним – точно такой же сад соседа с параллельной улицы, полное зеркальное сходство. "Террасные" улицы односемейных домов чаще однообразны, но не обязательно. Многие имеют дополнительные, как говорил Набоков, "садики при фасадике" – с цветником и, например, картинными крупнолистыми растениями. На одной улице дома только белые, на другой – только голубые, на третьей – из неоштукатуренного кирпича. Только решишь, что на каждой улице своя архитектурная цензура, как попадаешь на четвертую, где все дома мало того что совершенно разные, ещё и разноцветные. Непросто понять англичан!
Сказанное не относится к солидным улицам с их офисами, магазинами, общественными зданиями, ресторанами, большими гостиницами, церквями, музеями и, конечно, многоквартирными домами. В Лондоне несколько сот больших и средних улиц и почти 40 тысяч маленьких, а чаще просто крохотных. В городе девять миллионов жителей. Разделив число жителей на число улиц, мы увидим, что среднее население одной улицы 225 человек, 60–70 семей.
Дорогие лондонские кварталы – Бромптон, Найтсбридж, Блумсбери, Риджентс-Парк, Южный Кенсингтон и особенно скучноватая Белгрэвия, сохранили кое-где барскую застройку конца XVIII–XIX веков. Это четырех-, редко пятиэтажные элегантные белые дома, частично превращенные в гостиницы, отданные посольствам и т.д. Порой они образуют замкнутый периметр вокруг обнесенного оградой маленького сквера, главная ценность которого – возраст его деревьев. Сорокалетние прутики могут быть трогательными, но на английский взгляд они не живописны. От здешних же двухвековых дубов и буков трудно отвести взгляд. Ключи от ограды имеют лишь те, кто живут вокруг, им же принадлежит право ставить вдоль нее свои машины.
Эти кварталы – явление не только градостроительства, но и социальной истории. До середины XVIII века Лондон мог зваться (а может, звался?), как и Москва, "большой деревней" – и по тем же причинам. Схожи эти два города были не архитектурой, а устройством. Лондон рос как скопление больших и малых усадеб и дворов, и среди европейских столиц был в этом смысле близок именно к Москве, которая тоже состояла из маленьких усадебок с вкраплениями больших, обыватель имел дом с колодцем и баней на своём клочке земли. Город – что Москву, что Лондон – структурировали церковные приходы.
Ныне следы этого сходства отыскиваются в старых переулках российской столицы, тогда как в её спальных районах между жилыми башнями встречаешь пространства, на которых разместились бы полдюжины живописных лондонских улочек. Которые, добавлю, совершенно не кажутся тесными.
Английские сельские джентльмены былых времён проводили зиму в столице, "отъезжая" весной в свои родовые гнезда руководить хозяйством и тешиться охотой, городские джентльмены оставались, где были. Но лондонская земля дорожала, а джентльменов прибавлялось. Им был нужен новый тип жилища. Вкусы, привычки и возможности этого сословия вместе с искусством таких зодчих, как Джон Нэш и братья Адам, породили тип дома, ставший визитной карточкой Лондона: много небольших белых колонн, у каждого хозяина свой подъезд, полуподвальный и верхний этажи – для слуг, два-три промежуточных этажа – для господской квартиры. За спиной, если так можно выразиться, у шеренги таких домов часто проходит переулок "мьюз" (mews). Когда-то он состоял из каретных сараев, конюшен, соколятен и прочих подсобных служб, ныне всё это перестроено в квартиры с гаражами. Но не только. В мьюзах нередки пабы, включая знаменитые, знаю магазин старинных автомобилей и так далее. Многие мьюзы чрезвычайно живописны и часто непохожи друг на друга.
Главной целью моего пребывания в Лондоне были занятия в Британской библиотеке, в то время ещё бывшей частью Британского музея, это в лондонском районе Блумсбери. Гостиницы в её окрестностях показались мне дороговаты. Но делать было нечего, я вселился в самую скромную, оплатил двое суток, чтобы иметь время на поиск чего-то более приемлемого. Но сперва надо было выполнить просьбу московского друга – занести письмо с какими-то важными документами его сестре Елизавете, жившей близ метро "Ноттинг-Хилл".
Проплутав какое-то время в маленьких тамошних мьюзах, я оказался на перекрёстке двух улиц, чьи названия звучали очень душевно: Moscow Road и St. Petersburgh Placе. Мало того, в двух шагах от замечательного перекрёстка меня буквально поджидала недорогая, но приличная, как писали в дореволюционных романах, гостиница по имени Hyde Park House. Далековато до Британского музея, но всё же в пешей досягаемости и, что приятно, каждый день можно ходить другим путём. Да и окружение на новом месте оказалось привлекательнее: рядом Ноттинг-хилл – смесь респектабельности и озорства, Кенсингтонские сады, Гайд-парк, пафосный уличный рынок Портобелло. (О достоинствах этого места сам я в тот момент знать не мог, их мне описала вышеупомянутая Елизавета.)
Главное же, по сравнению с моим первым пристанищем новонайденная гостиница оказалась ощутимо дешевле. Свободный номер нашёлся, уже через несколько часов я переехал со своим чемоданом и не мог нарадоваться, как удачно всё вышло. Но жизнь показала, что предела совершенству нет.
На следующий день я решил навестить русскую церковь по другую сторону Гайд-парка и там встретил Наташу Воробьёву, с которой десятью годами раньше занимался на курсах французского языка при МГУ у знаменитой тогда Галины Китайгородской. Наташу я с тех пор ни разу не видел, оказалось, что она с сыном уже третий год живёт в Лондоне, мальчик учится в какой-то известной школе.
Узнав, что я устроился за 25 фунтов в день, Наташа сказала, что это грабёж, она поговорит со Зденкой и та устроит меня гораздо дешевле и лучше. "Вот мой телефон, позвоните мне завтра. Только не раньше двенадцати, я поздно встаю". Зденка оказалась владелицей гостиницы "Крофтон" на шикарной улице Куинс-гейт.
И она сама, и её красавец-муж в ковбойской шляпе, и почти весь персонал гостиницы были эмигрантами из уже распадавшейся тогда Югославии, с коридорными было проще общаться по-русски, чем по-английски. Зденка была не просто хозяйкой, она была идеальным управляющим, а её картинный муж постоянно украшал собою холл, громко обсуждая какую-то ерунду (судя по отдельным понятным словам) с таким же колоритным приятелем за рюмочкой чего-то невыразимого. Механизм гостиницы и одноименного ресторана работал как идеально смазанный. Вопрос, на какой почве хозяйка гостиницы сдружилась с дамой из московской писательской семьи, у меня сразу отпал. Душевной Зденке было достаточно того, что Наташа с сыном жили рядом, стена в стену с "Крофтоном".
Плата за проживание в номере хоть и крошечном, но с телефоном, телевизором и всеми гигиеническими удобствами была определена для меня в 60 фунтов в неделю. Эта цифра сохранилась по умолчанию и в мой следующий приезд, уже с Ириной. За двоих! А ещё говорят "капитализм"! В 93-м, кажется, году плата была повышена до 100 фунтов в неделю. "В неделю?! – переспрашивал собеседник. – В таком месте?" Нам не верили. Люди не могли понять, зачем мы всё это выдумываем.
Место и впрямь было прекрасное, рядом с Музеем Виктории и Альберта, с Музеем естественной истории, с главным концертным залом Лондона "Роял Альберт Холл", универмагом "Хэрродс". Музеям мы отдали должное, концертный зал не посетили ни разу, про "Хэрродс" ничего внятного припомнить не могу.
Музеям мы отдали должное, концертный зал не посетили ни разу, про "Хэрродс" ничего внятного припомнить не могу
А вот соседство с православным храмом на улице Эннисмор-гарденс (его полное название: лондонский кафедральный собор Успения Пресвятой Богородицы и Всех Святых) оказалось подлинной удачей.
Собор именовался кафедральным,так как был епископской кафедрой, на тот момент епископа Антония, митрополита Сурожского, известного не только как церковный иерарх, но и как церковный оратор и писатель. Я помнил его воскресные радиобеседы на Би-би-си и уже на пороге храма сразу узнал этот характерный голос.
Я отстоял там в свой первый приезд несколько главных служб, испытывая всякий раз какую-то особую радость, которую не спутаешь ни с чем.
Оказалось, что часть прихода храма уже давно составляют англичане, перешедшие в православие, их не так мало, есть и такие природные православные, которым английский язык ближе, поэтому одно воскресенье в месяц служба идёт на английском, одно – на церковнославянском, а два – вперемешку. Всенощные – все вперемешку.
Отдельное воспоминание: служба 19 декабря, день поминовения Николая Чудотворца. Я оказался рядом с группой грузин. Грузины православный народ, но маленькая грузинская церковь в Лондоне была тогда, кажется, на ремонте. И сегодня ясно вижу стиснутые челюсти и слезу на бледной щеке молодого бородача. Почти уверен, его терзали вести с родины: Верховный совет Грузии только что, осенью 90-го, возглавил Звиад Гамсахурдия, дело шло к выходу Грузии из СССР, но ходили слухи, что горбачёвское Политбюро твёрдо решило задушить этот порыв силой.
Мне дважды (в два разных приезда) повезло попасть на неформальную беседу епископа Антония "с верующими и с чаем", как шутил кто-то. Беседы проходили в определённые дни в задней комнате храма. Рассаживались свободно, люди приносили какие-то печенья, тема беседы не задавалась, текла сам собой.
Помню, меня смутило высказывание Антония (кстати, племянника композитора Скрябина), что слишком красивая церковная музыка и церковная пение не углубляют в человеке веру, а уводят от неё. Мне это не показалось и не кажется верным. Зато другие услышанные там слова с тех пор со мной. В беседе столкнулись две темы: о 1000-летии Крещения Руси, недавно отмеченном в СССР на государственном (что всех поразило) уровне, и о жертвах большевицкой революции. На это владыка Антоний процитировал святителя Николая Сербского: "России было назначено заново родиться в страданиях, пройти второе крещение кровью и жертвенно искупить грехи всего человечества ради всех живущих". Я тогда же записал эти слова и они с тех пор не дают мне покоя.
В 90-м году новая русская община Лондона ещё только складывалась, поэтому церковь была по факту отчасти и русским клубом. Прямо при входе была доска объявлений. Мне глянулось одно: "Нужны уроки разговорного русского языка 2 или 3 раза в неделю. Оплата после каждого урока. 4 минуты пешком отсюда. Телефон. Каролина". Я позвонил. Узнав, что я природный носитель языка, моя собеседница сообщила, что готова платить за полуторачасовой урок 20 фунтов и что я могу прийти не откладывая. Я отправился на её улочку Ruttlad Gate и не прогадал. Каролина, смешливая незамужняя девушка лет сорока, была стюардессой на трансатлантических рейсах – утомительных и, как она объяснила, сбивающих биологические ритмы. Весной она надеялась перейти на более короткие полёты в Россию, но нужно подтвердить некий базовый уровень владения русским языком. Ей казалось, что это не будет трудным: её деды были из Тернополя, что на Волыни, родители говорили по-украински (может быть, чуть с галицийским окрасом). Мало того, в детстве Каролина короткое время обучалась русскому и считала, что небольшой шлифовки окажется достаточно.
Я никогда никого не учил языкам, но данный случай не показался мне особо трудным. "Считаем, что у нас первый урок", – сказала Каролина. Я попросил её описать типовые разговоры стюардессы с пассажирами, всевозможные ситуации, особенно тревожные, объявления по радио и прочее. Я не исписал с её слов и трёх страниц, как ей это надоело, она сбегала на кухню, вынесла литровую бутылку французского вина, сладкие и солёные фисташки, что-то ещё, поставила "кухольчики" (бокалы), пояснив: "По-маненьку". После чего добавила: "Нэ зашкодыт" (не повредит).
Она предложила, чтобы мы перестали говорить по-английски, она будет говорить на своей версии русского, а я буду её поправлять, не пропуская ни одного огреха. У нас будет "балак" ("разговор", поправил я), он же урок. Почему нет? Сперва она рассказала, как вчера ходила "в церкву" приколоть то самое объявление, затем с гордостью сообщила, что мать родила её в 56 лет без всяких медицинских уловок (тут нам пришлось слегка прибегнуть к английскому), потом легко перешла на что-то ещё. Каролина была не из тех, кто с трудом находит темы для разговора. Я решил, что будет правильно, если она переключится на случаи из своей лётной практики. Она легко переключилась, спокойно относясь к тому, что я поправлял её чуть ли не каждую секунду, и так же спокойно тут же повторяла свои ошибки, у неё был лёгкий, совсем необидчивый характер. Поскольку я тоже не раздражителен, "урок" в целом оказался не столь тяжким делом, как я опасался.
Я услышал великое множество историй про странных и особо странных пассажиров, про забытые предметы и случаи воровства во время полётов, про внезапные болезни пассажиров
Их у нас состоялось то ли восемь, то ли девять. Я услышал великое множество историй про странных и особо странных пассажиров, про забытые предметы и случаи воровства во время полётов, про внезапные болезни пассажиров, про подруг-стюардесс и их романы, про необычные задержки рейсов. Каролина сравнивала аэропорты разных стран и сами эти страны. Очень мало говорила про лётчиков и ни слова про опасные случаи – возможно, стюардессы дают какую-то подписку.
Каждый урок у нас был с орешками и вином. Я плохой выпивоха, поэтому пропорция потребления была сильно не в мою пользу, Каролина не отслеживала паритет. В середине декабря она позвонила мне в "Крофтон" и сказала (не помню, на каком языке), что кампания неожиданно ("форс-мажор!") перебрасывает её в город Джидду в Саудовской Аравии, её можно будет найти там в гостинице "Палас Отель". А ещё через три недели, в день моего отбытия из Англии, на факс "Крофтона" пришли от Каролины для меня, совсем уж трогательно, её нью-йоркские координаты. Но возобновить уроки нам не было суждено. Да и не стоило, по правде сказать. Громадного прогресса у своей ученицы я не заметил, она продолжала говорить "церква" и "маненько", но работать на рейсах в Россию, на мой взгляд, уже вполне могла бы.
В свои следующие приезды в Лондон мы с женой более не обращались к милому "Крофтону", переключившись на гостиницы близ Паддингтонского вокзала, оттуда было удобнее ездить к друзьям в Вест-Дрейтон. В середине нулевых я решил проведать старый добрый "Крофтон", но в знакомом подъезде его уже не оказалось, за привычными дверями бодро действовало какое-то другое заведение. Наташа Воробьёва съехала с улицы Куинс-гейт много раньше, и я о ней, к сожалению, ничего больше не знаю.
Своё освоение Лондона в 90-м году я решил было построить по образцу своей прежней экспедиционной жизни
Но я забежал вперёд. Своё освоение Лондона в 90-м году я решил было построить по образцу своей прежней экспедиционной жизни. А именно, с учётом краткости световых дней в ноябре и декабре выходить прямо с рассветом и бодрым шагом отправляться исследовать какой-нибудь район. Сегодня, например, Челси. Завтра – Ковент-Гарден и так далее, а строго к двум быть в Британском музее и работать там до закрытия читального зала. Первую половину этой модели я воплотил в жизнь за два месяца считаные разы.
Помню долгий-долгий поход берегом канала Grand Union и по прелестной Little Venice, "Маленькой Венеции". Постоянно живущие в барках на воде люди были не против, чтобы их фотографировали, приветственно махали, для начала ноября было удивительно тепло, почти жарко. В другой раз это была прогулка по Уайтчепелю, где можно было решить, что ты в Калькутте или Мадрасе, так много здесь встречалось выходцев из Индии. Прямо на следующий день я под легкой моросью обследовал Вестминстер и четыре часа затем с удовольствием спасался в музее Тэйт (кстати, бесплатном).
И этим почти исчерпывается список моих вставаний в полседьмого утра и пеших бросков к намеченному району. Лондон куда надёжнее открывался естественно и попутно – возникали новые знакомства, влекли всё новые музеи, рынки, книжные магазины и не только книжные. В Москву надо было привезти кучу подарков, и тут сильно помогла воскресная уличная торговля, особенно возле метро Liverpool Street. А ещё были службы в храме, поездка в Оксфорд, занятия с Каролиной, встреча Нового года, поиски обуви 47-го размера, много чего ещё. И как было не посетить Музей Лондона или National Gallery?
Я разыскал старого друга киносценариста Сашу Шлепянова, мы много гуляли вместе и даже заблудились в знаменитом Хэмптон-кортском лабиринте. Ненадолго приезжали Женя Рейн с женой Надей и Андрей Смирнов с женой Леной. Тогда встречи такого рода за границей ещё имели особый оттенок, позже утраченный.
Но в Британском музее по будням (если не вторгалось что-то из вышеперечисленного) я старался быть неукоснительно к двум часам дня, этот пункт своей программы я выполнял, скажем так, на четвёрку. В музее я работал до закрытия, в гостиницу шёл через Сохо с его вечным праздником и Трафальгарскую площадь. В итоге свою грантовую программу я выполнил. Она потребует отдельного рассказа.
Кто-то дал мне адрес книжного склада, где можно было даром получить сколько угодно русских книг. "Этой практике уже много лет, – объяснили мне. – Придумали специально для советских, которые рискнут повезти эти книги в СССР. Местным ничего бесплатно не раздают, надо показывать советский паспорт. Но эта лафа вот-вот кончится, в СССР цензуру отменили". Я помчался по указанному адресу. "Склад" оказался маленькой квартиркой, забыл где. Добродушная англичанка не спросила у меня никакого паспорта, а просто оставила наедине с горой книг. Я отобрал десятка два. Среди них были "История русской литературы" Святополка-Мирского, четыре тома Георгия Федотова, "Словарь русской литературы с 1917 года" Вольфганга Казака, "От Вязьмы до Феодосии" Волкова-Муромцева, "Расколотая империя" Элен Каррер д’Анкосс и другие в том же духе.
Не знаю, как сейчас, а тогда груз весом до ста фунтов (45 кг) пассажир, отбывающий на континент по железнодорожному билету, мог оформить как багаж, но этот багаж будет следовать так называемой "малой скоростью" и прибудет на место много позже хозяина. На товарной станции близ вокзала Юстон я запихал свои приобретения в большой, но лёгкий алюминиевый ящик – всё шерстяное и хлопчатобумажное, всё детское и женское, две пары обуви 47-го размера и пару 43-го (для Вани), три дюжины книг. На самое дно ящика я засунул пластиковый пакет с несвежей рубашкой, стирать которую за три дня до отъезда уже не имело смысла. Плата за багаж поразила меня своей малостью – с меня взяли 20 с чем-то фунтов, ненамного меньше стоимости алюминиевого ящика.
Извещение о прибытии моего багажа я получил чуть ли не через месяц после возвращения. В таможне близ Рогожского кладбища мне сообщили, что на пути через Германию мой ящик был совершенно бесплатно (для меня) стянут тонкими стальными лентами, о чём извещал приложенный акт германских железных дорог. Таможенный досмотр занял пять секунд, "антисоветские" книги никого не заинтересовали. Ничего ценного из моего ящика не пропало, малоценного тоже. Кроме рубашки, предназначенной в стирку. Объяснения этой загадке я так и не придумал.
