Александр Горянин: Всем известно ходячее мнение о москвичах: они люди чёрствые, корыстные, заносчивые. В них нет душевности. Москва бьёт с носка. Москва слезам не верит.
Я зачастил в Москву ещё в конце 60-х, задолго до переселения сюда. Мой московский опыт, который я могу считать уже полувековым, всё это не подтверждает. Знакомые друзей, друзья знакомых и даже знакомые знакомых погружались в твои проблемы, уделяли тебе время и внимание, хлопотали за тебя, легко оставляли на ночлег.
Кстати о ночлеге. Сегодня люди моложе сорока с трудом верят, что в советское время в гостиницу просто так было не попасть, требовалось командировочное удостоверение плюс какая-то заявка от организации, куда тебя командировали. Свободные места в гостинице обычно были – причём, как правило, именно места, а не номера! – но если ты не догадывался вложить в паспорт пять или десять рублей, тебе говорили: "Сказано вам русским языком, мест нет!" Всего однажды меня поселили без такой взятки. Как сейчас помню: гостиница "Урал" на улице Чернышевского (ныне Покровка), четырёхместный номер. Пришлось расписаться под обязательством "выехать по первому требованию администрации". Я прожил там неделю, причём один из соседей по номеру вставал в половине пятого утра, зажигая верхний свет – лампы у кроватей предусмотрены не были. Всё было жёстко и сурово сверх любой необходимости. И на таком фоне – гостеприимство и участие малознакомых людей! Впрочем, малознакомыми мы обычно оставались недолго. Совпадение политических взглядов и эстетических вкусов быстро сближало.
Провинциал старался отблагодарить чем мог (южанин, к примеру, вёз что-нибудь южное), но в том подразумеваемом сообществе, членом которого я уже по факту был, это не считалось сколько-нибудь важным условием. Зато налаживался обмен самиздатом и тамиздатом – в большинстве случаев более аппетитный для приезжего.
Помогала также – что уж скрывать! – и взаимопомощь с "дефицитом". Не москвич меня, а я москвича, редактора по имени Глеб (ограничусь именем), научил следующему. Если нужна твёрдая колбаса (самая лучшая из твёрдых именовалась простодушнее прочих: "свиная") из Елисеевского магазина, где её в открытой продаже нет и в помине, надо около пяти вечера повернуть с улицы Горького в Козицкий переулок, дойти до люков, через которые в подвалы Елисеевского по наклонным желобам сгружают товар, и крикнуть в амбразуру: "Илюша!" Вскоре из какой-то подворотни возникал Илюша и перечислял, что есть хорошего сегодня: "русская, московская, деликатесная, свиная, майкопская, особенная". Молва уверяла, что поставлял эту красоту некий "кремлёвский колбасный цех". Палки могли быть вынесены только целиком. Я платил вперёд, Илюша возвращался с продолговатым пакетом. Можно было украсить стол к приходу гостей, дать взятку в автошколе, передать с проводником (хоть и без всякой гарантии) в Ташкент. Илюшу я унаследовал от своего отбывшего в эмиграцию приятеля Жени Кантора, книжника, мастера по добыче редких изданий. Что олицетворял Илюша – блат или дефицит, – сказать не берусь.
Счастье подобного рода не бывало долгим. В один прекрасный день Илюша крикнул мне из своей амбразуры, что если сволочь Глеб мой друг, значит, я и сам такой. Илюша явно не испытывал недостатка в клиентах вроде нас. Я не стал ни о чём расспрашивать Глеба, поскольку он снабжал меня работой. Он был сотрудником издательства "Советская энциклопедия" и устраивал мне заказы на статьи не только для своей редакции, но и для смежных.
Если сволочь Глеб мой друг, значит, я и сам такой
В это издательство я проторил тропку ещё года за три до окончательного переезда в Москву. Близился к концу выход третьего издания Большой советской энциклопедии в 30 томах, завершалось комплектование буквы "С". Я убедил редакторов, что раз уж они упустили дать в третьем томе статью "Биографические словари", ничто не мешает им дать в двадцать третьем томе статью "Словари биографические". Эту статью, по энциклопедическим меркам здоровенную, 26 тысяч знаков, мы с замечательной дамой Анастасией Николаевной Верёвкиной как раз успели подготовить к сдаче тома в печать.
После этого я набрал много заказов (энциклопедия хорошо платила даже за крошечные материалы), причём только на интересные мне темы. Для 9-го, дополнительного тома Краткой литературной энциклопедии я написал статьи о 30 персоналиях, среди них Генри Миллер, Пи Джи Вудхаус, Ян Флеминг, Алан Милн, Артур Кёстлер, Гор Видал, Джон Ле Карре, всех уже не помню, но ни одного пустякового имени, а также большую статью "Многоязычие литературное" – об использовании писателями более чем одного языка. "Прохождение" этой статьи вызвала у меня разнонаправленные недоумения. К примеру, твердо зная, что их выкинут, я вставил три пассажа о Набокове, приведу один: "После длительного периода неиспользования родного языка может появиться отвыкание от него (в чем признается Набоков в послесловии к собственному переводу на русский язык романа "Лолита"; в самом переводе легко обнаруживаются англицизмы типа "я возьму автобус")". Это писалось и редактировалось в 1977 году. Казалось бы, какой Набоков, какая "Лолита", а вдобавок ещё и переведённая на русский! Но фраза не была тронута, зато почему-то было выкинуто упоминание о том, что Герцен писал также и по-французски.
Твердо зная, что их выкинут, я вставил три пассажа о Набокове
Не обошлось и без огорчений. Была отвергнута самая большая из моих статей, "Россика литературная", о российской тематике у иностранных писателей до 1917 года. Написать её мне предложил научный редактор Володя Харитонов, уже тогда мастер перевода. Он был картинный человек и курил трубку, на короткое время мы с ним душевно сдружились, он жил возле Тимирязевской академии. Тема выглядела вполне очевидной: Россия была местом действия немалого числа западноевропейских, и не только, романов, пьес и даже поэм. Мы начали вспоминать:
– Третья часть Робинзона Крузо, жюльверновский Мишель Строгов, "Учитель фехтования" Дюма, Дмитрий Самозванец у Лопе де Вега и у Шиллера, романы Анри Труайя и Хью Уолпола…
За полчаса исписали лист бумаги.
Работа над статьёй заняла у меня больше месяца, но внутренний рецензент нашёл её "слишком обзорной" и "упирающей на курьёзы". Да, я зря пересказывал поэму Роберта Браунинга "Иван Иванович" (как в эпоху царя Петра крестьянка Лукерья бросила волкам, чтобы уйти в санях от их погони, двух своих детей; в её родном селе сосед-плотник Иван Иванович, узнав об этом, отсекает ей голову, а сельский сход его оправдывает). Не обязательно было упоминать, что Доницетти сделал из повести Ксавье де Местра "Параша-сибирячка" оперу. И уж тем более не стоило излагать сюжет простодушной ранней драмы Оскара Уайльда "Вера, или нигилисты". Но в целом, помню, материал был совсем неплох.
Доницетти сделал из повести Ксавье де Местра "Параша-сибирячка" оперу
Поиски заработка приводили порой к неожиданным решениям. Я уже рассказывал, что получил весной 80-го дружеский совет уехать с семьёй из Москвы на время приближавшихся Олимпийских игр. Ходили слухи, что грядёт зачистка Москвы, уверяли: "Будут обходить квартиры, проверять соответствие между прописанными и проживающими. Лучшее средство против этого – запертая дверь. Счётчик у вас на площадке? Отлично. Счётчик не крутится, люди уехали надолго, отключили холодильник, проверять некого".
Счётчик не крутится, люди уехали надолго, отключили холодильник, проверять некого
И тут как нарочно появился приятель из Таллина Олег Кивва с потрясающим предложением. На июль-август в Якутске намечена покраска местной телевизионной башни, она там старенькая и заржавела. Собирает бригаду свой человек, он там главный по этой части, и зовёт Олега. А Олег зовёт меня. По четыре тысячи рублей на брата за неполных два месяца, плохо ли?
Печали, что пропущу Олимпиаду, у меня не было, к спорту я равнодушен. Для начала мы (я, Ирина и Ванечка, он как раз закончил первый класс) улетели в Ташкент. Оттуда я не раз созванивался с Олегом, всё подтверждалось. Я спрашивал себя, не страшна ли мне высота, и сам отвечал: в горах не боялся, а уж бояться в строительной люльке и вовсе глупо. Прямого рейса Ташкент – Якутск не было, я делал пересадку в Красноярске, с удовольствием провёл там день. Красноярский краеведческий музей занимал изысканное здание в древнеегипетском вкусе. В этом советском музее я узнал, что на прокладке Великого Сибирского пути работали только вольнонаёмные. Строили на диво быстро, 8,5 тыс. километров от Южного Урала до Владивостока вместе со спрямлением через Маньчжурию были готовы за 25 лет. При тогдашнем уровне техники! Для СССР такие темпы оказались недосягаемы, что показал БАМ.
В Якутске нас с Олегом бесплатно поселили в каком-то общежитии, но на этом наше везение кончилось. Друг Олега оказался не главным начальником, а примерно седьмым. Шли споры, надо ли вообще красить убогую вышку, которой почти 20 лет, каменный век. Говорили: "У нас запланирована самая большая в мире телебашня на вечной мерзлоте, а эта уж доскрипит как-нибудь". Местная подрядная организация отказалась, почему и возникла идея нанять диких варягов. Варяги, кроме нас с Олегом, были, правда, местные. Главный по технике безопасности встал стеной: "Не допущу всякий сброд!" Друг Олега успокаивал: "Пройдёте с понедельника пятидневный инструктаж – и вперёд! У меня свой человек в обкоме. Военные билеты у вас с собой?" Выяснилось, что даже для самого краткосрочного найма лица моложе сорока должны, кроме паспорта и трудовой книжки, предоставить военный билет. Их у нас собой не было. Наше поражение стало слишком очевидным. Я спросил у Олега: "Денег на обратный билет у тебя хватит? Вот и у меня не хватит".
Назавтра, в воскресенье, мы в семь утра уже были на пыльной городской толкучке, каждый со своим товаром. Олег продавал пару обуви, капельку ношеной, он называл её "штиблеты", я – новые джинсы, американские, они мне были широки в поясе и бёдрах, я просил за них то ли 120 рублей, то ли 200, уже не помню. Люди спрашивали, почём, и отходили. Олег трижды сбавлял свою цену, я стоял на своей. Не продам – отобью телеграмму Ирине: "Вышли денег". Но вот кто-то купил олеговы штиблеты, базарные часы кончались, народ почти иссяк. Появился светловолосый красавец с двумя чернявыми сёстрами, осетины. Бросалось в глаза, что парень мечтает именно о таких джинсах, но как человек на диво узкобёдрый, он явно не мой покупатель. Сёстры тянули его куда-то вбок, но он снова и снова разворачивал и встряхивал джинсы, изучал ярлыки, спросил, можно ли примерить за палаткой. Я слышал, как сёстры вполне разумно отговаривают его, но джигит остался твёрд. Не прося скинуть, он отсчитал полную цену.
Не прося скинуть, джигит отсчитал полную цену
Олег решил чуть задержаться в Якутске ("Есть варианты", сообщил он загадочно), а меня что-то подвигло на один из самых удачных экспромтов в моей жизни: я решил возвращаться не самолётом, а плыть вверх по Лене (на карте это вниз) до Усть-Кута, места пересечения Лены с БАМом, и дальше следовать в Москву поездом. Проверил сейчас в Яндексе: регулярного речного маршрута Якутск – Усть-Кут больше нет, есть долгий и дорогой круиз (природные памятники, бизоньи питомники, этнография, рыбалки). Прежнее, без затей, пассажирское плавание (а это 2 тысячи км навстречу мощному течению) занимало, кажется, 5 дней.
В неспешные времена (притом только летом) это всё равно была неплохая альтернатива: река сильно приближала тебя к европейской части страны, а дальше – 4 дня по рельсам, и ты в столице. Я купил удивительный единый билет смешанного речного и железнодорожного сообщения Якутск – Москва. Пароход был полон, при отплытии грянуло "Прощание славянки".
В узенькой трёхместной каюте одна из полок была верхней, я её и занял. Полку подо мной занимал подросток Николка, но теоретически, ибо всё время отсутствовал. Полноценным же моим соседом по каюте был якут Иннокентий, человек замечательного обаяния и совершенно упоительный враль. Он признался мне, что с тайными поручениями, о которых нельзя говорить, уже посетил примерно сорок "закрытых стран", и не по разу. Его описания, например, Тайваня или Чили, мне, географу, было трудно слушать без смеха, но я держался.
Основное время я проводил на палубе в раскладном брезентовом кресле. У меня с собой был ещё пахнущий типографской краской роман французской писательницы Зои Ольденбург "La Joie-souffrance". У меня неважный французский, но было странное чувство: пусть не каждое предложение ясно до конца, особенно когда поминутно отрываешь взгляд от страницы, чтобы не пропустить что-то на берегу, в целом ясно всё, до тончайших душевных движений героев. Я прямо видел этот предвоенный парижский пригород Медон, частично населённый русскими эмигрантами, их борьбу за выживание, ностальгию, политические споры, старые счёты и мелкие интриги, а на этом фоне – страстную любовь сорокалетнего Владимира, пожираемого туберкулёзом, и юной Виктории. Видел больничные залы на 32 койки и операции по удалению ребра за ребром. Роман заканчивается его смертью и её гибелью. Не знаю, как французы воспринимали название "La Joie-souffrance" ("Радость-страданье"). Я тоже не сразу вспомнил, что это из поэмы Блока "Роза и крест":
Сдайся мечте невозможной,
Сбудется, что суждено.
Сердцу закон непреложный –
Радость-Страданье одно!
Путь твой грядущий – скитанье,
Шумный поет океан.
Радость, о Радость-Страданье –
Боль неизведанных ран.
Порой лес на берегах Лены начинал казаться не классической тайгой, а каким-нибудь бором на границе лесостепи, корабельной рощей с картины Шишкина. То вдруг расстилался весёлый луг и через него брёл, глядя себе под ноги, равнодушный медведь. И было много настоящей таёжной глухомани, загромождённой буреломом, как и участков дрянного мелколесья на местах былых пожаров. Десятки километров тянулись совершенно кафедральные "Ленские столбы", то серые, то каштановые, а на рассвете розовые. Когда перед твоим взглядом на протяжении ста часов беспрерывно и медленно разматывается свиток такой энергетики, ты сам того не ведая погружаешься в выполнение загадочного упражнения из каких-то восточных практик. То ли самопознания, то ли очищения. Ущелье "Ленские щёки", почти триумфальная арка в конце пути, стало мощной заключительной виньеткой этой ленты.
Забыл сказать, что до отплытия у меня было целых два дня для дополнительного знакомства с Якутском. Тогда город имел мало общего с тем, что я увидел при втором посещении 38 лет спустя. В далёком 80-м, в столице республики было, кажется, всего полдюжины более или менее парадных зданий: среди них, разумеется, обком (тот самый, где у олегова друга был свой человек) и КГБ. Помню много деревянных домов, вросших в землю по подоконник, – дом прогревает вечную мерзлоту, и она засасывает его.
Меня приятно потряс музей западноевропейского искусства. В Якутске!!! Оказалось, профессор Михаил Габышев, якут, работавший в Москве и Минске, собрал в послевоенные годы строго направленную коллекцию из 300 картин, гравюр и скульптур, с самого начала имея в виду принести их в дар родной Якутии. В те годы много чего можно было купить, особенно в послеблокадном Ленинграде, прямо в комиссионных магазинах, ну и, конечно, у вдов собирателей. На основе габышевского дара в Якутске в 1970 году был открыт вышеназванный музей. Пусть без Кранаха и Караваджо, но очень симпатичный.
Когда я добрался до Москвы, Олимпийские игры уже несколько дней как закрылись, знаменитый Мишка вознёсся в небо, а витрины магазинов вновь пустели на глазах. Никаких поквартирных проверок, по крайней мере в нашем доме на Островитянова, не было. С тех пор прошла целая вечность, а я не перестаю радоваться, что у меня всё вышло именно так.
Поиск дополнительного заработка всегда расширял круг знакомств. Ещё в середине 70-х, наезжая в Москву, я протоптал дорожку не только к энциклопедистам, но и в знаменитый ныне ИНИОН (знаменитым на всю страну он стал, правда, всего 6 лет назад по печальному поводу: из-за огромного пожара в нём). ИНИОН расшифровывается как Институт научной информации по общественным наукам Академии наук. Здесь, среди прочего, выпускали "реферативные журналы", в них кратко излагалось содержание новых книг, сотрудники писали эти рефераты частью сами, частью заказывали на стороне, это законная практика. Мне легко подкидывали такую работу, и я даже выбирал: это буду писать, а это нет. До сих пор встречаю в своих бумагах машинописные копии рефератов самых разных книг ("Сыскная полиция царской России в период империализма", "Население России за 400 лет" и тому подобное). Сорок и более лет спустя выражаю вам свою благодарность, дорогие сотрудники Отдела отечественной истории Володя Багдасаров, Анатолий Твердохлеб, Витя Шевырин, Маша Чемерисская, Коля Боков, а кого забыл, те простят меня великодушно. Благодаря вам я имел возможность часто летать в Москву и вникать в подробности российской истории. Коля Боков был тайным автором озорной самиздатской повести "Смута новейшего времени", его авторство стало известно КГБ, и в 1975 году его выперли из СССР. В эмиграции он стал плодовитым писателем.
Инионовцы были люди компанейские, в их посиделки часто вливались переводчики и поэты, это было органичное единство. В такого рода смешанном, но с преобладанием поэтов "квартирнике" я в последний раз оказался уже около 80-го года. Помню Машу Чемерисскую, Инну Клемент, Бахыта Кенжеева с его кроткой канадкой Лорой. Обсуждали новости из Франции от Бокова, обсуждали его друга, русско-чувашского поэта Геннадия Айги. Теперь это имя произносят с почтением как увенчанное премиями Петрарки, Пастернака и Андрея Белого, все помнят также, что Айги не раз выдвигали на Нобелевскую премию. Тогда же он воспринимался, выражаясь сегодняшним языком, как "собрат по тусовке". Маша прочла доставившее всем много радости неизвестно чьё стихотворение про Айги и Бокова, я его запомнил:
Шёл по бульвару раз поэт Айги,
описывая разные круги.
Навстречу Боков шёл с цветами,
к знакомой направляясь даме.
Айги, взволнованный растущими долгами,
к собрату обратил беззвучный зов,
на что собрат, не тратя лишних слов,
достал из-за подкладки миллион и был таков.
При виде этой суммы у Айги
пошли перед глазами сапоги,
припал он за поддержкой к тумбе,
а денежки крапивой заросли на клумбе.
Я приехал тогда как раз за пьесой Бокова "Наташа и Пивоваров", но пьеса не могла быть мне вручена, ибо её задержал предыдущий читатель, в итоге я её так никогда и не прочёл. Обмен запретной литературой был в те времена для множества людей мощным связующим фактором. Однажды я упомянул Бахыту Кенжееву, что у меня дома лежит ардисовский альманах "Глагол" с новой повестью Аксёнова "Стальная птица". "А почитать?" – спросил Бахыт. Сложность была в том, что владелец, хоть и дал мне книгу, не оговорив срок, мог заехать за ней утром по пути на работу (мы тогда жили без телефона) в любой день. Выход нашёлся. Около шести вечера нас с Ириной и Ванечкой ждали в гости к знакомому реставратору икон. Он праздновал именины, и в числе гостей предполагались дети ваниного возраста. Бахыт заехал к нам в пять и был оставлен с лакомым чтением. Уходя, ему оставалось лишь захлопнуть дверь. Мы вернулись около полуночи, альманах был прочитан, дверь захлопнута. Бахыт вскоре отбыл в Канаду, и хотя он, я знаю, наезжает в Россию, пересечься с ним мне больше не случилось: московские миры обширны и многослойны. В любом случае, большой ему привет!
Мы вернулись около полуночи, альманах был прочитан, дверь захлопнута. Бахыт вскоре отбыл в Канаду
Многим, думаю, знакома такая ситуация, и кем-то, кажется, даже описана. Говоришь себе: накопилось столько книг, которые были необходимы когда-то, но выполнили свою миссию и уже не понадобятся никогда. Вдобавок путём естественного отбора и отсева они и сами постепенно перекочевали на дальние и труднодоступные полки. Конечно, прежде чем расстаться с ними навек, надо их бегло просмотреть. Берёшь в руки первую и погружаешься в чтение примерно на час. По истечении часа всё распихиваешь обратно – зовут другие дела.
В данном случае книга была на английском: "Россия. Народ и власть", автор Роберт Джи Кайзер (Robert G.Kaiser), собкор газеты The Washigton Post в Москве в середине 70-х. Набредаю на такое место: "Русский интеллигент – бесспорно один из великих человеческих типов этого мира... Хватит одного тоскливого вечера в Лондоне или Вашингтоне, долгого обеда сплошь в разговорах о покупках, ресторанах, теннисе или лыжах, чтобы понять, чем так привлекает московская интеллигенция. Бытовой, пустяковый трёп у них не продлится долго. Беседы – вот чем наслаждаешься здесь… Я участвовал во многих таких беседах и начинаю сознавать, что именно об этой стороне русской жизни буду вздыхать дольше всего".
Я давно отметил это место у Кайзера и даже как-то цитировал, а сейчас подумал, что ведь в каждом московском кругу, к которому я в тот или иной момент волею судеб принадлежал, нет-нет да и затевались беседы высокого накала. Например, на кухне у моего друга Володи Багдасарова, который когда-то и привёл меня в ИНИОН. Володя несколько лет проработал переводчиком в Египте, вернулся почти богачом и купил дом в подмосковном Дедовске. Друзья и коллеги часто приезжали к нему целыми компаниями.
Хорошо помню кульминацию одного спора в начале лета ещё аж 74-го года, я был пока далёк от своей цели стать москвичом и по приезде остановился у Володи, он всегда приглашал. В тот вечер солировал Гриша Каплунов, переводчик, любимый ученик Райт-Ковалёвой. Хотя ему было только 37, все с шутливой почтительностью звали его Григорий Иванович. Испепеляя оппонентов тяжёлым голубым взглядом, он напористо повторял, что СССР – это такое место, где ничего не происходит и ничего не произойдёт, страна в тупике и в трясине сразу. Хозяин дома, окончивший истфак МГУ, напомнил, что в Тёмные века, когда варвары уничтожили в Европе всё римское и стали жить своим умом, тоже должно было казаться, что прошлое оставило лишь развалины и непонятные письмена, да и они скоро исчезнут. Но античность не исчезла, она стала закваской, на которой взошло Возрождение. Коля Боков (он уедет ещё почти через год) весь вечер молча слушал, листая Новый Завет, и вдруг громко процитировал оттуда (из Послания к Галатам): "Малая закваска заквашивает всё тесто". Смешливая дама из отдела социологии (имя забыл) сказала, что закваска исторической России, судя по скорости общественных процессов, проявит себя лет через 70. Но тут в спор вступил незнакомый гость, приехавший с кем-то, – помню, химик. Он объяснил, что заквашивание, сбраживание, ферментация – процессы на шкале времени нелинейные. Если для приготовления опары требуется, условно, час, то по прошествии 50 минут она на вид совершенно не готова. Процесс, бурно ускоряясь, завершается за оставшиеся десять минут. Но чтобы это произошло, абсолютно необходимы предшествующие пятьдесят. И не исключено, что они в нашей стране уже истекли.
До прихода Горбачёва оставалось неполных одиннадцать лет, но о мудром химике я вспомнил лишь сравнительно недавно, когда узнать его имя уже нет никакой возможности.
