В предпоследний день февраля в Лондоне умер Александр Дольберг. Ему было 87 лет. Журналистский псевдоним Дольберга — Давид Бург. Но он был не только журналистом. Друзья и близкие знали его как полиглота, эрудита, знатока заморских яств и вин, наконец, путешественника и искателя приключений. Решающим годом в его жизни стал 1956-й. Для многих советских людей это было время десталинизации и надежды. Но не для Дольберга, 23-летнего выпускника филологического факультета МГУ. Именно в этом году он стал невозвращенцем. Почему?

Александр Дольберг: Мы приехали с туристической группой в Восточный Берлин, а у меня в Восточном Берлине были знакомые: преподавательница немецкого языка, старая немецкая коммунистка. Я ей привез из Москвы кофе. Я сказал руководителю группы, что я хотел бы к ней съездить и отвезти ей этот кофе. Он ответил, что доведет мое желание до начальства и выяснит. После этого всей группе было сделано строгое внушение, что в Берлине возможны провокации, никто никуда в Берлине в одиночку или вдвоем не пойдет и не поедет. В других городах ГДР, пожалуйста, ходите куда хотите, в Берлине же нет. Это было как бы последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. В первый день в Берлине мы попали в одну галерею, и я увидел, что эта галерея дает удобный случай улизнуть. Галерея имела такую форму конской подковы, то есть можно было войти в один конец и выскочить в другой, так что это было не очень заметно. Что я и сделал. Я перешел через Александр-плац, спустился в метро и поехал в направлении на запад. Немецкий язык я знал. Когда я проехал несколько остановок и по рекламам понял, что я на Западе, я вышел из вагона, поднялся наверх. Там стоял полицейский. Я его дрожащим голосом спросил, где можно здесь попросить политического убежища. По-видимому, он этот вопрос слышал несколько десятков раз в день, и он совершенно отработанным голосом такого синтезатора ответил мне: "Вторая улица направо, полицейский участок.

В полиции вас встретили как героя?

Когда выяснилось, что я из России, проявили интерес. Поначалу хотели принять как немецкого беженца, поскольку у меня немецкая фамилия и когда-то в 18-ом веке мои предки с Екатериной прибыли в Россию: они строили экипажи и кареты для Императорского двора. Мне сказали, что если меня примут как немецкого беженца, то я должен буду самостоятельно добираться до лагеря для немецких беженцев. И тут все накопившиеся у меня за день страхи разрядились, и я сказал, что один ни в коем случае из полицейского участка не выйду. Тогда мне полицейский сказал, мол, хорошо, в таком случае мы с вами будем обращаться как с русским беженцем, передадим вас американцам, поскольку мы в американском секторе Берлина, и американцы о вас позаботятся, но вы об этом пожалеете. Я не мог понять, что же это он имеет в виду "вы об этом пожалеете"? Может, он коммунист? И действительно, меня передали американцам. На следующий день меня перевезли на американском военном самолете во Франкфурт, и я очень скоро понял, что имел в виду добродушный немецкий полицейский. В американских инстанциях меня встретили мордой об стол. Меня начали допрашивать. Допрашивали меня люди малокомпетентные, грубые, малоинтеллигентные. Они никогда человека моего типа не видели. Они были сильно заражены маккартизмом и шпиономанией, поэтому они меня начали раскалывать на шпионаж, на агентурность. Я у них сидел шесть недель в одиночке, в комфортабельной одиночке, нет, меня не морили голодом, но я был в полной изоляции, кроме встреч со следователем. И к концу шестой недели, когда я себя поймал в сумерках на том, что сижу на кровати и вою как собака, я понял, что надо предпринимать какие-то решительные действия, иначе я просто сойду с ума. И тут я объявил голодную забастовку и меня выпустили. Но выпустили с клеймом, что перебежчик Дольберг не сумел доказать отсутствие обмана. То, что называется в англосаксонском праве на латыни bona fide. И вот это клеймо за мной тащится всю жизнь. Я потом достал по американскому же закону о свободе информации, спустя много десятилетий, достал кое-ка- кие документы из Федерального Бюро Расследований, и там, в этих рассекреченных документах, это сказано черным по белому, так что это не мое воображение, не моя фантазия, а так оно в действительности и было

Самые первые допросы и то, что Вас подозревали, как-то сказалось на Вашей дальнейшей профессиональной карьере?

Да, в частности, для меня был закрыт журнализм в тех учреждениях, в которых только и был возможен русский журнализм, типа радиостанции "Свобода", типа Би-Би-Си, потому что, естественно, чтобы получить там даже не место, а просто работу, нужно было получить "добро" от органов безопасности. А за мной тянулось постоянно вот это "не добро" от тех первых допросов у американцев.

Далее в программе:

Радиоантология современной русской поэзии.

Стихи Евгении Риц (Н. Новгород).

***
А полные и медленные люди
Идут красиво, словно элефанты,
Такие отличимые в толпе.
Их огибает лёгкое пространство,
Старательно и бережно касаясь.
Сравнительная дальность расстояний
Выходит за окраину зрачка.
Когда бы я была твоей царицей,
Вся воплоти и плоти за границей,
То я бы так же вдумчиво дышала,
С одной рукой, застывшей, как держава,
С пакетом, в такт качающимся справа.
А воздух из холодных белых прядей
Качает всех, не глядя, кто велик,
И в небесах колышется язык,
Торжественный, как на параде.

Московское трио «Шолем лид» в Гамбурге.