Иван Толстой: Мы не знаем, почему писатель пишет страшное, кого хочет запугать – нас или себя, но его тянет к кошмарам и ужасам, катастрофам, потерям, брошенности и холодному поту. Одному из своих сборников он дает откровенный подзаголовок: "Страшные рассказы". Что-то писатель пытается этим изжить, какие-то старые фобии заговорить.

Во второй половине программы – чтение прозы. А начнем с беседы. Наш гость сегодня берлинский писатель Игорь Шестков. Его книги выходят в свет уже не первый год, он прозаик со стажем, но в 2020-м с ним произошел прямо-таки вертикальный издательский взлет – в Петербурге и Киеве, по-русски и по-украински, вышло несколько томов рассказов и коротких повестей, представивших наиболее у Шесткова интересное и характерное. Но в этом же году мир социальных и психологических катастроф Игоря Шесткова столкнулся с катастрофами невыдуманными. С этой коллизии – косы и камня – мы и начали разговор.

Что случилось со сконструированными вами текстами? Пришел коронавирус, и он все сломал, 2020-й проклятый год. А что случилось с вашими мирами? Вы выдумывали из головы или брали из жизни определенные конструкции, кошмарные, страшные ужастики, тем не менее, они действительно были впечатляющими, и это была проза Игоря Шесткова. И вот пришла правда жизни. А что с вашими мирами, как вы себя чувствуете? Вы оскорблены, вы повержены, вы на лопатках лежите или вы потираете руки и, как маленький черный демон в своей башне, приговариваете: Ага! Вот оно! Я же предупреждал вас, дурачки!

Игорь Шестков: Отличный вопрос, Иван. Я действительно предупреждал, вот что смешно. У меня есть рассказ "Даржилинг", в котором описан мир после того, как он был отравлен химическими веществами или микроорганизмами, которые были в каких-то лабораториях зловещих произведены. И вот я показываю, как один полусумасшедший человек едет по этому миру на страшном драндулете, с ним едет целая компания, все они смотрят направо и налево и стараются выжать все хорошее, что из этой странной ситуации можно выжать. И видят страшные картины.

Да, я предупреждал, но не только я предупреждал, очень многие предупреждали. Последние десять лет я видел столько всякого рода трэша в кино, – бесконечные зомби, эпидемии, карантины и прочее. И вот сейчас мы попали в подобную ситуацию. Ситуация, по крайней мере в Европе, не очень драматична, она угрожает, но она еще не стала такой как в Америке, где двести тысяч человек умерло, поэтому в Европе это как бы фильм. Мы живем в новом треше и не знаем, что с этим делать и как из него вырваться. Я чувствую, что кто-то решил мне показать, что не я Демиург, создающий миры, а натура, коронавирус или китайская лаборатория. Для меня это, как для человека с повышенными амбициями, несколько мучительно, но… не я, значит не я. Посмотрим, куда это все приедет.

Иван Толстой: Вы живете в Берлине. А где именно, кто вас окружает, что вы слышите из разговоров соседей, как они реагируют на эту ситуацию? Поскольку вы писатель, вы не можете не прислушиваться, вам же интересны ваши будущие герои?

Игорь Шестков: Разумеется. Я живу на северо-востоке Берлина, здесь такие высокие блочные дома, как и в Москве, в Ясенево, где я жил в последние двенадцать лет перед эмиграцией. Судьбу не обманешь – от чего уехал, к тому и приехал. Здесь очень осторожные люди, они стараются внешне не показывать, как они напряжены и как для них все это мучительно. Молодые люди ведут себя очень нагло последнее время, поскольку они лишены того, ради чего они живут – дискотек, борделей (все бордели берлинские закрыты давным-давно, кажется, их открыли, а потом опять закрыли, я не знаю, я не пользуюсь их услугами), рестораны, клубы, здесь огромное количество всякого рода дискотек с наркотиками, с техно-музыкой и подобного рода вещами. Я все это не выношу. Молодые люди всего этого лишились, и они не знают, что делать, а на работу их не берут, потому что почти везде бюро в Берлине пустые. Моя бывшая жена, например, программистка (она, правда, живет не в Берлине), уже шесть месяцев работает дома. И огромное количество всякого рода планктона, программистского или финансового, работает дома или вообще не работает.

Поэтому настроение странное у людей. Они боятся того, что рухнет экономика Германии (и правильно боятся), что больницы переполнятся больными. Пока это совсем не так, но все это может случиться на самом деле. Сейчас инфекция побеждает, вторая волна оказалась страшнее первой, люди вокруг меня прекрасно это понимают и как-то сжимаются, сохнут, меньше улыбаются, а если улыбаются, то жалобно. Мне стало впервые жалко немцев. Раньше я их не жалел, это очень сильные люди, сильнее меня, люди, знающие, чего хотят, а сейчас они начинают скукоживаться. Молодые обнаглели, неофашисты подняли головы, леваки устраивают жуткие побоища в городах, даже непонятно зачем, я не уверен, что они сами понимают зачем, но так проявляется внутренний протест против того, что сейчас происходит в Германии. Люди в оцепенении, и никто не знает, что будет.

Иван Толстой: Я вас слушаю, Игорь, и у меня создается впечатление, что вы живете в каком-то очень немецком Берлине и что вы там единственный русский. Вот есть еще ваша разведенная жена, но она не в Берлине, как я понимаю. А все-таки есть какие-то русские вокруг вас и, вообще, они интересны вам? Вот послушаешь других людей, так вся Германия наполнена "нашими", что называется, там плюнуть некуда, обязательно в "нашего" попадешь. Есть русские вокруг вас, они играют какую-то роль в вашей жизни?

Игорь Шестков: Очень много вопросов, начну с простых, а потом перейду к более сложным. Я неспроста описал мой район. В этом районе считается жить не престижно, поэтому еврейские эмигранты здесь практически не живут, они стараются жить в Шарлоттенбурге, в "Шарлоттенграде", как его называют, в старой части Западного Берлина. Я там тоже жил какое-то время, там меньше воздуха, гораздо больше домов и иностранцев. А в том районе, где я живу, живут в основном бывшие гэдээровцы, люди, приехавшие с Запада, и небольшое количество иностранцев. Здесь тоже есть "русскоязычные люди", это очень неприятное сочетание, но его приходится употреблять. Например, замечаю, что рядом с лавочками, на прекрасной яблоневой аллее, горы шелухи от семечек валяются. Я точно знаю, что здесь сидели наши, весь вечер пили пиво и лузгали семечки. Иногда слышится знакомый приятный матерок, иногда слышу, как дети говорят по-русски. Но я практически не общаюсь с этими людьми. Не потому, что я себя считаю каким-то особым человеком, а просто мне неинтересны эти люди, их было достаточно и в Ясенево.

В "большом" Берлине, конечно, огромное количество русскоязычных – и евреев, и русских, и бывших поволжских немцев, и интеллектуалов, и не очень. Я с ними не общаюсь, потому что хоть я и пишу по-русски, но я уехал в 1990 году как раз для того, чтобы этих людей больше не видеть никогда. Я отношусь с уважением к некоторым из них, это очевидно, то есть у меня нет ни идиосинкразии, ни каких-то других тяжелых чувств. Есть еще "алконавты", которые здесь разгуливают, совершенно очевидно "наши". Просто у меня нет потребности с ними общаться. Я когда разъехался с женой по приезде сюда, такое трагическое произошло событие, я практически жил после этого только с немками, общался только с немцами и писал бы по-немецки свои рассказы, если бы мог, но я, к сожалению, таким талантом не обладаю, чтобы, приехав в тридцать четыре года, выучить немецкий так, чтобы можно было бы писать по-немецки. И вообще, как гениальный Саша Соколов сказал: "С изобретением интернета кончается эмиграция". Прекрасные слова! В этом есть своя правда.

Я практически весь день нахожусь в интернете – или пишу сам, или что-то читаю, с кем-то общаюсь, с небольшим кругом людей, русские берлинцы как-то выпали из моего внимания, и я тоже в сфере их интереса не нахожусь, у нас нейтралитет. Я не знаю, хорошо это или плохо, я уже давно этими категориями не мыслю и не думаю.

Иван Толстой: Ну, если правда, что интернет уничтожает само понятие эмиграции, значит, возвращается жизнь в ее полнокровии, и тогда она приходит со своим горем и со своим юмором. Расскажите о чем-нибудь грустном и о чем-нибудь смешном вокруг вас.

Игорь Шестков: Что ж, у знакомых уже кто-то умер от коронавируса, причем иногда и мать, и отец. Не так часто, но бывает. Некоторые люди получили от этого вируса какие-то страшные заболевания легких, которые не проходят после того, как вирус уходит. Моя дочь, врачиха, мне рассказывает такие страшные истории, в основном для того, чтобы я не высовывал носа из квартиры или по крайней мере из района. Но я запуган и так. Но что теперь делать? Конечно, есть какие-то горести и в семье, но о них рассказывать не хочется. У меня и внуки есть, и дети, и знакомые не все здоровы, не все легко живут. Жизнь в Германии совсем не рай, здесь происходит с людьми много довольно жутких вещей. А вот смешного… Я был бы безумно рад вам рассказать какой-нибудь новый анекдот, но последний раз я рассмеялся, когда услышал, что якобы Путин сказал, что Навальный отравил себя сам. Я просто хохотал, потому что вспомнил сразу унтер-офицерскую вдову, которая сама себя высекла, и представил себе эту чудовищную сцену. Это было очень смешно, так же как смешно и грустно было слушать Лукашенко, когда он рассказывал о зловещих планах НАТО по завоеванию Белоруссии. Это такой параноидальный советский бред, над которым можно только смеяться…

Иван Толстой: А что говорят ваши соседи о Навальном, обо всей этой истории, о Шарите, об отравлении? Высказываются как-то или, зная, что вы русский, наоборот, помалкивают?

Игорь Шестков: Нет, наоборот, они меня считают экспертом, хотя я на себя такую роль не брал. Они говорят, иронично улыбаясь: "Неужели Путин отравил вашего Навального?" Ну, что мне на это сказать? Мне очень не хочется, чтобы это было так, я говорю: "Ну, вроде бы так, а вроде и не так…" Ну, как обычно. "А кто он вообще такой, Навальный?" Мне приходится рассказывать, кто такой Навальный, но это их не очень интересует. Например, один мой сосед сказал: "А катились бы вы все к черту, и вы, и ваш Навальный вместе с вами!" Ну, я сказал ему, что, да, наверное, придется когда-нибудь катить и отсюда. То есть отношение у них к серьезным делам далеко не такое серьезное, как в России, никого на самом деле не интересуют российские проблемы, и я не интересую. Только если встает вопрос о возможной военной конфронтации с Россией, тогда, конечно, все говорят: "Не надо, мы хорошие, мы вас не тронем, и вы нас не трогайте". Вот такой странный тон. А все остальное… Например, прессу очень занимает вопрос о трубопроводе по дну Балтийского моря, а обычным людям это все равно, они не верят, что все это очень важно, они понимают, что политики играют в свои игры и иногда относятся к политикам с небольшим уважением, иногда и без всякого уважения. Госпожа Меркель очень долго канцлер, она всем надоела. Они, правда, говорят, что без нее, наверное, будет хуже, но в то же время говорят, что ей давно пора уходить.

Немцы очень странно относятся к политике – пока она не касается их экономических интересов, им вообще все равно. А про Россию они ничего не знают. Что такая страна есть, знают, многие даже были в ней, а практически она их не интересует. Наши проблемы, этот пикет напротив посольства, который был против путинского террора, он немцев не заинтересовал. Конечно, есть интеллектуалы, которые во все суют нос, им хочется все узнать, они сразу зажигаются, но подавляющее большинство индифферентно, они и к этому вирусу относятся очень странно, как-то фатально. Русский человек все-таки переживает, что ли, я, например, боюсь, строю какие-то конструкции в голове, а немец как-то старше русских, не мудрее, а именно старше, у него нет этих эмоций, он пропускает все мимо себя и старается просто жить.

Иван Толстой: Игорь, у вас в последнее время наблюдается невероятный издательский взлет. До этого ваши книги выходили в Германии, по-русски выходили, очень много, целая книжная полка практически набирается. И вот одна за другой – и в Киеве, и в Петербурге – вышли ваши книги. В Петербурге – просто три подряд. Хорошо сделанные, объёмные, с красивыми обложками, полные ваших рассказов. Чувствуете ли вы реакцию российского читателя, доходят ли до вас какие-то отзывы, понятны ли, по-вашему, ваши рассказы сегодняшним нашим современникам?

Игорь Шестков: Ваши вопросы кажутся такими мягкими и легкими, а когда начинаешь на них отвечать, понимаешь, в какую яму вы меня тянете. Сейчас время коронавируса. Люди, например, в Москве, в книжный магазин много месяцев вообще не могли ходить, они даже выйти на улицу толком не могли. Вот эти новые мои книги попали в самое неудачное для художественной литературы время. Сейчас – карантин и целые континенты больны или боятся заболеть… но мои рассказы тоже, в принципе, об этом же написаны – о страхе, и о том, какие фантомы он порождает, если их читать, то получается удвоение реальности, тавтология. То есть люди сейчас не хотят читать что-то траурное, печальное, жуткое. Это хорошо сильному человеку прочитать о приключениях в лабиринте и о депрессии, потому что он гордится своей силой и своим здоровьем, он может себе позволить такую роскошь. А сейчас, когда половина мира погружена в депрессию… Я, кстати, говорю это не от себя, это мнение моей дочери, она врач-психиатр, она говорит, что сейчас подавляющее большинство людей в депрессии, которая в разной форме проявляется у разных людей, а психи просто все психуют, суицидники совершают суицид.

Вот в этот момент печатать книги, конечно, была безумием, но у меня просто не было другой возможности, и я напечатал. Что я вам могу сказать? Появилось несколько читателей, которые с удовольствием посылают мне лестные отзывы, и я с удовольствием их читаю, но никакой волны популярности или того, чего хочется каждому писателю, реакции театрального зала, когда люди дышат часто, ждут каждой реплики, рукоплещут, плачут, кричат или свистят, ничего подобного нет и пока быть не может. Может, это появится в будущем, а пока нет, и я отношусь к этому спокойно. Я не могу что-то этому противопоставить, мне приходится скромно сидеть в углу и сморкаться, вот единственное, что я могу.

Иван Толстой: Ну, я надеюсь, что все это очень временное положение. Кстати, должен сказать просто в оправдание ваших действий и действий вашего издателя, в Петербурге ваши первые две книги вышли до всякого коронавируса.

Игорь Шестков: Нет, они вышли в самый разгар, в феврале-марте. Кстати, сейчас в Киеве напечатана еще одна книга, седьмая уже, небольшая, на украинском языке.

Иван Толстой: Февраль и март – это не разгар коронавируса. По медицинским показателям – да, но по жизни общества – совсем нет.

Игорь Шестков: Вот дошли эти книги до магазинов как раз тогда, когда коронавирус дошел до легких.

Иван Толстой: Ок, принято. Тем не менее, я уверен, что они прозвучат, тем более что эти книги читаются людьми не только с сильным характером, но и самыми разными людьми, и есть люди, которые испытывают потребность в подобном, они лечатся подобным, они читают книги, которые не вдохновляют на какие-то смелые или радостные поступки, но которые заставляют посмотреть глубже, внутрь себя, задуматься о тягостном положении человека в мире, и ваши книги необычайно этому способствуют. Это такая, вы знаете, горькая соль, а совсем не земляничная вода.

Игорь Шестков: Я надеюсь, что вы правы. Очень трудно судить о самом себе, я могу написать сто страниц, и все это будет бла-бла-бла, а на самом деле нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. И здесь – то же самое. Рассказы, которые я пишу, должны переплетаться своими корнями с душевными корнями читателя и только потом, когда произойдет переплетение, это слияние, появится какая-то новая грибница, новый конгломерат, тогда рассказы эти уже в читателе получат окончательную форму и обретут наконец смысл. Я могу только посылать эти словесные шарики куда-то в космос, пусть они ищут свою судьбу сами, и я надеюсь, что произойдет то, что вы говорите, и люди, которые соответственно настроены, их воспримут. Но пока у меня нет такого чувства. Как моя немка мне говорила: "Тебе пока никто не предложил руку и сердце".

Иван Толстой: Жестоко она с вами обходится!

Игорь Шестков: Именно так. Это очень жестоко было сказано, совершенно не шутливо.

Иван Толстой: Но я почему-то думаю, что как в рассказе о Мюнхгаузене, у которого звуки оттаивали после мороза и труба на стене начинала играть ту мелодию, которую в нее закладывали, и после коронавируса что-то оттает и люди, конечно, бросятся читать, наверстывать и компенсировать.

(Иван Толстой читает рассказ Игоря Шесткова "Крысолов")