Александр Генис: Президентские выборы в США, особенно такие бурные, как эти, обостряют наше чувство истории. Вступаю в игру с непредсказуемым результатом, как это, собственно, всегда и бывает в демократических странах с настоящими, а не декоративными выборами, каждый избиратель лично и буквально приобщается к истории, которую он и создает своим голосом. Эта малая, персональная история вписывается в общую, большую, но и она не одна на всех.
В последние предвыборные дни в Америке разгорелся спор о как раз такой универсальной, хрестоматийной истории: какой она была, какой должна быть и какой ее преподавать студентам и школьникам.
Но сперва преамбула. Год назад газета "Нью-Йорк таймс" организовала "Проект 1619". Эта дата мало что говорит среднему американцу, но по-своему она знаменательна. В этом году впервые в английские колонии, которые еще не стали отдельной страной США, прибыл британский корабль. На нем впервые привезли от 20 до 30 рабов из Африки. Так началась история рабства в Северной Америке. Автор проекта, журналистка НЙТ Николь Хана-Джонс, удостоенная за свою идею Пулитцеровской премии, предложила считать 1619 год истинным днем рождения своей страны. Отныне, говорят спонсоры Проекта из НЙТ, именно такую версию следует преподавать во всех общественных школах – наряду с Днем независимости 4 июля.
После того, как этим летом по американским городам прокатилась волна демонстраций против расовой дискриминации, Проект вызвал ожесточенную дискуссию, в которую недавно вмешался и президент. В ответ на инициативу НЙТ Дональд Трамп объявил о создании контрпроекта под названием "1776", который предполагает усиление патриотического воспитания школьников на уроках истории страны. Заодно это будет подготовка к юбилею в 2026 году, когда Америка будет отмечать свое 250-летие. (Тут надо в скобках заметить, что ни та, ни другая сторона не обладают властью ввести изменения в школьную программу, это – прерогатива местных школьных округов.)
Сегодня мы с культурологом и музыковедом Соломоном Волковым обсудим эти проблемы, поставив их в самый широкий контекст, чтобы ответить на вопрос: как и зачем писать историю?
Но для начала я хочу привести пространную цитату из колонки нашего с вами, Соломон, любимого обозревателя все той же НЙТ Дэвида Брукса:
– Веками, – пишет Брукс, – Запад рассказывал себе и детям о великой цивилизации, которая поклонялась разуму, защищала свободу, верила в автономную личность, гражданскую доблесть и породила Сократа, Эразма, Монтескьё и Руссо. Но потом, сперва в университетах, а после и в школах, эта торжественная до помпезности картина сменилась карикатурой, изображающей историю западной цивилизации чередой бесчеловечных режимов, угнетавших бедных, иноверцев, женщин и бесправные народы колоний. В результате нынешнее поколение вовсе не считает счастьем и удачей пользоваться правами и благами свободного мира. Если в 1930-е, несмотря на все ужасы Великой депрессии, для 90 процентов молодых американцев приоритетом была возможность жить в демократической стране, то сегодня таких всего лишь половина.
Конец цитаты – и начало дискуссии. Соломон, на чьей вы стороне в споре 1619 года с 1776-м?
Соломон Волков: Спиноза по этому поводу когда-то заметил замечательным образом, я всегда цитирую это его высказывание: дело историка не ужасаться и не обличать, а понимать. Я в качестве историка культуры стараюсь понять социальную сущность и эстетическую ценность каждого явления. Конечно же, у меня есть свои персональные личные вкусы, и они во многом основываются на моем, опять-таки как у всякого нормального человека, личном опыте, люди, с которыми я пересекался каким-то образом, с теми людьми, с которыми я знаком, с их творчеством, я интересуюсь больше. По-моему, это тоже закономерно, понятно и можно объяснить и простить.
Александр Генис: Знаете, Соломон, все это хорошо, если бы было это все так просто. Дело в том, что американская интерпретация истории, особенно в либеральных университетах, откуда, собственно говоря, и идет это поветрие, направлена на то, чтобы постоянно критиковать Запад. Эта критика, насколько бы она ни была разумной, справедливой, честной, какой угодно, создает неверное впечатление обо всем. Мне кажется, если бы я был историком и преподавал в школе, то я бы ввел отдельный предмет. У меня столько счетов со школой, что я всегда мечтаю о том, как исправить ее ошибки. Смешно, я в школе не работал уже полвека, тем не менее, по-прежнему об этом думаю. Я бы ввел отдельный специальный предмет "Звездные часы человечества".
Соломон Волков: Замечательное название.
Александр Генис: Раньше историю учили для того, чтобы улучшить армию. Когда Флоренция проиграла какую-то битву в XV веке, то власти так изменили преподавание в школе, чтобы изучать античность и в ней черпать примеры бранного мужества и солдатского героизма. То же самое было с Пруссией после поражения в наполеоновских войнах. Чтобы воспитать новое поколение граждан, был создан канон античности в гимназиях, который, кстати, был перенят Россией, русская гимназия была построена по прусскому образцу, и античность была непременной частью программы.
Но если бы меня спросили, то я бы ввел изучение таких звездных часов, которые связаны не с войной, а с культурой: "Звездные часы культуры". Есть не так много эпох, когда наша культура была в расцвете, причем это очень короткие периоды – 30–40 лет, одно поколение. Скажем, Серебряный век в русской культуре или Греция V века до нашей эры, Периклова Эллада, или августовский Золотой век в Риме, или Веймар Гете. Все это короткие периоды, которыми славна наша культура, на них и надо ориентироваться. Представьте себе, Соломон, что прилетают пришельцы и спрашивают про наши достижения. Чем мы будем хвастаться? Панорамой Бородинского сражения? Нет, мы им покажем то лучшее, что создали за пять тысяч лет цивилизации.
Скажите, вы ведь тоже занимались историей и написали несколько исторических книг. Каким образом вы выбираете тему, эпоху?
Соломон Волков: Я стараюсь сосредотачивать свое внимание на тех явлениях культуры, которые наиболее тесно связаны с политикой. Мое глубокое убеждение как историка культуры заключается в том, что культура и политика связаны неразрывно. Если человек отрицает это, то он тем самым делает политическое заявление. Не бывает никакой политики без культуры, и не бывает никакой культуры без политики. Соответственно, я в своем подходе к культурным явлениям стараюсь оценить и объяснить и те явления культуры, которые не являются для меня какими-то высокими образцами.
Чтобы далеко не ходить, я упомяну Владимира Высоцкого. По отношению к нему я разделяю мнение Евгения Александровича Евтушенко, который когда-то в разговоре со мной сказал: "Высоцкий как поэт меня особенно не впечатляет, как бард, как певец тоже особенно не впечатляет, как актер тоже особенно не впечатляет, но в сумме своей, как личность – это грандиозное явление". И действительно, это феноменальное социологическое явление. Смотрите, сколько лет прошло со дня смерти Высоцкого, а его наследие, его песни, его личность остаются, быть может, самыми популярными, возможно, это самая популярная личность советской и постсоветской культуры.
Александр Генис: А какая эпоха вам близка? Вы ведь занимались, например, и историей Романовых. Есть ли ваша личная привязанность, которая отражается на выборе темы, сюжетов?
Соломон Волков: Мне очень любопытно царствование Николая Первого, о котором забывают. Это расцвет русской культуры. Назову два имени – Пушкин и Гоголь. Без них невозможно себе представить русскую культуру, причем не только литературу, не только драматургию, но музыку. Потому что музыка русская в невероятном долгу и у Пушкина, и у Гоголя. Парадокс заключается в том, что эти два человека, имевшие по тогдашней табели о рангах очень низкие чины, ничто вообще не должно было бы предвещать их возвышение и появление на таком высшем государственном уровне, но они лично общались с Николаем Первым так или иначе, он их лично имел в виду, с ними разговаривал, аплодировал на премьере "Ревизора", когда публика не знала, что ей делать, шикать, свистеть или аплодировать. Зааплодировали, когда зааплодировал Николай Первый.
А для вас что является звездными часами в русской культуре?
Александр Генис: Вы знаете, наверное, вы правы, пушкинский век, конечно. Но особенно важен для меня Серебряный век, потому что никогда не было такого разнообразия в культуре. Из-за того, что потом началась война, революция, гражданская война, мы по контрасту до сих пор считаем, что это был счастливый момент в русской истории. Может быть, так оно и есть. Я недавно добрался до мемуаров Добужинского, который описывает "русский Ренессанс". Он говорил: "Вы подумайте, как же мы не заметили, что живем при таком безумном расцвете талантов, которого нигде в мире больше нет". Будто комета пролетела тогда над Россией и создала тот самый звездный час, о котором я говорю.
Но вообще у меня есть своя теория. Я считаю, что иногда и очень редко история играет с людьми таким образом, что общество само себе нравится. Сегодня мы живем в мире, который нам не очень нравится: экологические катастрофы, бесконечные политические безобразия, перманентная борьба стран. Мы не любим свой век, нам кажется, что он опасный, тяжелый, особенно теперь, когда еще и пандемия. Но были эпохи, которые себе нравились. Например, та самая Греция Перикла, они считали, что Афины – эталон для человечества. Или, например, эпоха французских импрессионистов, которые писали паровозы и были восхищены дымом, считая, что он украшает пейзаж. Когда-то мы с Петей Вайлем написали книгу "Шестидесятые", выбрав эту эпоху именно по этой причине. Шестидесятые – была та короткая эпоха, когда советская власть, советский режим проявил себя наименее вредным образом.
Соломон Волков: Не репрессивным.
Александр Генис: Конечно, репрессий хватало. Синявскому это скажите, который тогда сидел в Дубравлаге, Пражскую весну разгромили, все было. И тем не менее, в этот период могли появиться "честные коммунисты", которые боролись за то, чтобы очищенная от сталинизма партия стала настоящей прогрессивной силой. Я знал таких людей. Да и сам Солженицын тогда говорил: "Коммунизм нужно строить не в камнях, а в людях". Что это значит, я до сих пор не очень понимаю, но было такое сказано. Потому что до 1968 года существовало представление о том, что страна может эволюционировать в более прогрессивное общество. Именно поэтому нас заинтересовала эта эпоха, те самые "звездные часы", о которых мы говорим.
Соломон Волков: Я согласен с вами в отношении оттепели, но не совсем согласен с тем, как вы оцениваете Серебряный век. Вспомните, что тогда люди ощущали себя живущими на вулкане. Блоку казалось, что сейчас все взорвется. Он был несчастлив в этом обществе и в этом времени. Он предрекал невиданные мятежи, неслыханные катастрофы. И предсказал их правильно, все это и обрушилось. Где же в этом Серебряном веке вы видите удовольствие, и симпатию, и восприятие себя как чего-то такого звездного и успешного?
Александр Генис: Отчасти вы правы, но был и творческий взрыв невиданного размаха. Мы должны быть благодарны за то, что он был. И я считаю, что "звездные часы" – это то, чем наше общество может похвастаться перед историей.
Поэтому когда президент Трамп предлагает преподавать более патриотическую концепцию истории Америки, то это тот редкий случай, когда я с ним согласен. Я считаю, что нужно делать упор на те события в американской истории, которые достойны нашего восхищения. Да, мы должны знать все правду о рабстве, мы должны знать все о тех безобразиях, вроде маккартизма, которые случались в американской истории, но это никоим образом не отменяет основных ее вех. Это рождение Америки, подвиг пилигримов, которые приехали на пустую землю, погибла половина из них в первую же зиму. Это великое движение на Запад, которое создавало цивилизацию из ничего. Это Гражданская война, когда белые люди сражались и умирали за то, чтобы освободить черных людей. Ну и конечно, беспрецедентное процветание Америки, которое сделало возможным создание этого общества. Когда-то Юрий Гендлер, наш начальник и друг, в самом начале нашей совместной работы сказал мне, что главным человеком в Америке был Генри Форд, который своим рабочим платил не один доллар, как все тогда, а пять долларов, чтобы они могли покупать те автомобили, которые собирали на его заводах. Вот так началось богатство Америки. И надо почаще вспоминать обо всех больших эпохах в американской культуре, включая Jazz Age, который подарил нам потрясающую музыку и писателей, изменивших весь мир, – Хемингуэй, Фицджеральд. И конечно, такие достижения, как покорение Луны. Если мы построим, как бывают часы на камнях, на таких этапах историю страны, то она будет достойна того, чтобы быть примером для человечества. Ведь что бы ни говорили об Америке, как бы ни тяжело здесь приходилось людям жить в Великую депрессию, что бы ни было с рабством, что бы ни было с дискриминацией, но это та страна, где все мечтают жить.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, давайте теперь поговорим о звездных часах в американской музыке, ведь тут тоже были достижения всемирного значения, не так ли?
Соломон Волков: Да, безусловно. Звездные часы американской музыки стали прорастать в конце XIX – начале ХХ века. До тех пор американская музыка была провинцией европейской музыки, ничего самостоятельного там не было.
Александр Генис: Это относится и ко многим другим произведениям культуры. Ни архитектуры, ни живописи почти что и не было, она была отсталой провинциальной страной в этом отношении. Когда в 1913 году в Нью-Йорке состоялась выставка модернистов, то на ней впервые показали Пикассо и Матисса. Газеты писали, что такая мазня никому не нужна. Директор музея Метрополитен отказался их покупать. А вот русские купцы купили, поэтому в России гораздо лучше коллекция ранних Пикассо и Матисса, чем в Америке.
Соломон Волков: Где-то в конце XIX века Америка нащупала свой путь к музыке, и с тех пор она в значительной степени доминировала в развитии музыки в ХХ веке. Я постараюсь сейчас пройтись по этим этапам, по этим звездным часам Америки в музыке.
Все началось с блюза. Блюз условно можно перевести на русский как "тоска" – это то, что пели о своей трудной жизни на хлопковых плантациях в конце XIX века афроамериканцы. Жанр окончательно сформировался где-то в 1920-е годы, но это был такой уникальный фольклорный тип афроамериканской музыки, который соединял рабочие, трудовые песни и христианские песнопения.
Александр Генис: Мне до сих пор из всех видов американской музыки блюз ближе всего. Что-то в нем есть похожее на наши романсы. Это чистая, не растворенная, не размазанная тоска. А тоска вместе с судьбой и душой, как известно, одна из трех составных частей русской ментальности, без тоски русской музыки нет, да и американской тоже. Настоящий джаз – это отнюдь не всегда веселое дело, не так ли?
Соломон Волков: Конечно. Вы знаете, я вам сейчас приведу любопытную параллель в СССР. Это – "Песняры", знаменитый ансамбль под руководством Мулявина. Кажется неожиданным, но если мы вслушаемся, то заметим, как сильно повлияла блюзовая манера исполнения, блюзовые мелодические и ритмические формулы на творчество "Песняров".
Конечно, следующий звездный час – это джаз. Джаз, который сформировался в 1910-е годы тоже на юге. Пошел он тоже из XIX века, когда в Новом Орлеане рабы собирались на площади и танцевали по воскресеньям, единственный был у них свободный день. Где-то к 1910-м годам все это уже оформилось. Потом джаз прошелся по всему миру, по всей Европе и до России дошел, причем и до советской России. В 1920-е годы джаз в России звучал уже повсюду. Джаз стал первым всемирным американским влиянием на музыку, без американского джаза очень многого, в музыке ХХ века так называемой академической, серьезной не существовало бы. Не было бы произведений Стравинского, Равеля, связанных с джазом.
Александр Генис: Мне кажется, что джаз шире музыки, он как бы синкопировал искусство. Вот эти синкопы джаза повлияли и на литературу, и на кино. Я бы сказал, что джаз во многом стал языком авангарда. И в этом отношении он сыграл странную роль, потому что был явно пришельцем в европейской культуре. Но это было то самое дополнение, которое изменило ее. Я бы сравнил это с тем влиянием, которое на Пикассо, о котором мы только что говорили, и других мастеров ХХ века произвели африканские и другие неевропейские примитивы, которые они нашли в музеях. Примерно то же самое произошло с джазом. Это была новая кровь, которая обновила язык мирового искусства, отнюдь не только музыкального.
Соломон Волков: Совершенно с вами согласен. Если мы говорим о фигурах джаза, то тут уже мы вступаем в очень интересную область. Джаз, как и блюз, родился в афроамериканской среде, но одним из главных творцов в области джазовой музыки первой половины ХХ века был Джордж Гершвин, настоящее имя которого при рождении было Яков. Сын эмигрантов из России, внук меховых дел мастера Брушкина из Петербурга. Учился он у композитора Иосифа Шиллингера, который тоже приехал в Америку из России. Так что русские связи Гершвина очень сильны. Гершвин оказался самым популярным джазовым композитором в первой половине ХХ века. Достаточно вспомнить о его абсолютно центральной для американской культуры опере "Порги и Бесс", которую он написал в 1935 году, когда ему было всего 36 лет. Через два года Гершвин умер 38-летним от раковой опухоли в мозгу, это была ранняя и трагическая смерть, которая лишила американскую музыку одного из ее гениев.
Александр Генис: И тут появляется острый вопрос, который сегодня горячо обсуждается в Америке: может ли белый композитор заниматься черной музыкой? Это сплошь и рядом сегодня обсуждается, и, по-моему, зря. Пример Гершвина доказывает именно это. Есть одна любопытная история, говорят, что он поехал собирать фольклор афроамериканцев на барьерные острова в штате Южная Каролина, где издавна жили рабы, там сохранилась их очень своеобразная культура. Но поехал Гершвин туда после того, как он написал "Порги и Бесс", когда он всерьез заинтересовался этой музыкой.
Соломон Волков: Справедливое наблюдение. Как раз эту тему, а именно сосуществование в джазе, в джазовой культуре афроамериканцев и белых композиторов, хорошо можно показать на примере Майлза Дэвиса, великого трубача, корифея так называемого "холодного джаза", его называли "черный принц джаза". Кстати, вы упомянули Пикассо, Дэвиса за его многогранность называли его "Пикассо джазовой музыки". Мне повезло, я когда приехал сюда в 70-е годы, то Майлз Дэвис, который умер, когда ему было 65 лет, еще выступал. Я пришел в Карнеги-холл специально на его выступление. Должен сказать, что тогда меня этот вечер немного разочаровал, потому что за Майлза Дэвиса в основном играл его ансамбль, а он прохаживался в таком золотом пиджаке по сцене Карнеги-холл и иногда подымал трубу, прикладывался к ней, издавал несколько звуков и дальше продолжал прохаживаться. Его участие в этом концерте было минимальным. Конечно, аудитория пришла главным образом поглазеть на Майлза Дэвиса, был у него, как полагается, грандиозный успех, но с чисто музыкальной точки зрения тогда это на меня не произвело особого впечатления. Записи Дэвиса, конечно же, невозможно слушать без восторга. Я считаю, один из его лучших альбомов как раз посвящен интерпретации "Порги и Бесс", он его записал в 1958 году. Послушайте, как Майлз Дэвис исполняет мелодию Джорджа Гершвина – как черный музыкант исполняет джазовую музыку в стиле блюз белого композитора Summertime. Музыку Гершвина исполняет Майлз Дэвис.
(Музыка)
Соломон Волков: Другим для меня очень важным композитором и джазовым пианистом является Дэйв Брубек. Он говорил, что его бабушка из Беларуси, стал он католиком. Я его в Нью-Йорке слушал уже не в концертном зале, а в церкви на Пятой авеню, где он сидел за органом и исполнял одну из своих католически ориентированных композиций. Это уже нельзя было назвать джазом. Соответственно, настрой публики был не такой, как на джазовых концертах, это скорее носило религиозный оттенок. По стилю своему, что интересно, Брубек принадлежал к тому же течению в джазе, что и Майлз Дэвис, – cool jazz, холодный джаз. Конечно же, одной из его самых популярных композиций стала мелодия под названием Take Five. Кто сочинил эту музыку – он или саксофонист Пол Дезмонд, это до сих пор дебатируется. Квартет Дэйва Брубека состоял из Брубека за фортепиано, саксофониста Дезмонда, контрабасиста и ударных. Take Five стала первой джазовой композицией, которая перешагнула миллионный рубеж продаж. Как знают слушатели Радио Свобода, мотив Take Five является позывными нашего программы.
Александр Генис: Знаете, Соломон, слушая вас, я подумал о том, что звездные часы американской музыки живут сами по себе, вне исторического процесса. Хорошо было жить в Америке в те времена или плохо, попал ли очередной звездный час на Великую депрессию или войну, культура живет независимо от истории. Для того, чтобы ощутить культуру как такую гряду пиков, нужно избавиться от представления целесообразности истории. История никуда нас не ведет. Мы привыкли жить так, что впереди нас что-то ждет. Либо это будет второе пришествие, либо коммунизм, либо либеральный рай демократии. Но на самом деле культура самоценна, она не нуждается в том, чтобы куда-то вести, она существует сама по себе. Когда я учился в школе, то самый безумный предмет там назывался так: "История СССР с древнейших времен", и начинался этот учебник с Урарту. Получалось, что уже Урарту находилось в Советском Союзе. И все те страны, которые попали на территорию СССР, стремились к коммунизму, который Хрущев, когда я был маленький, обещал будущему, то есть моему, поколению. До коммунизма мы не добрались. Но это ощущение телеологичности, целеустремленности истории изрядно портит наше представление о культуре. Оно обязательно увязывает культуру с необходимостью куда-то вести, а культура ценна сама по себе. И те музыкальные вершины, которые вы перечислили, они не зависят от истории, они существуют просто так – как вклад великого американского духа в мировую цивилизацию.
Соломон Волков: Я совершенно с вами согласен в этом отношении. Хочу напомнить о последнем мощном воздействии американской музыкальной культуры на мировую, оставив в стороне невероятной важности движение, как минимализм, я перейду к тому, что называется словом "рэп", от английского слова "удар" или "выкрик". Это вокальный речитатив на фоне остинатного сопровождения, если говорить как музыковед, а если упростить, то это устная поэзия с музыкой.
Александр Генис: Можно сказать, что это раешник?
Соломон Волков: Да, конечно же, замечательное определение, именно так. Это настоящий раешник, возник он в 1970-е годы в Бронксе, в нашем Нью-Йорке. Причем стал популярным через афроамериканское любительское радио. Мы уже здесь жили в это время, и конечно, вы помните идущих мимо вас людей с огромными радиоящиками на плечах, из которых раздается оглушительный рэп, который на всю улицу гремит.
Александр Генис: Эти зверские машины назывались "бум-бакс".
Соломон Волков: Оглашались улицы в Нью-Йорке день и ночь, причем это звучало из проезжающих глубокой ночью автомобилей, кстати, и до сих пор звучит, когда вдруг взрывается такая музыка и оглушает тебя. Очень интересное само по себе явление, к которому люди моего возраста обыкновенно относятся отрицательно, а я не могу этого сказать, для меня это вещь любопытная, во многом привлекательная, имеющая очень давние традиции. Вы совершенно справедливо сказали о раешнике, но еще это и футуристическая традиция чтения стихов, есть параллель с Маяковским. Неслучайно рэп стал таким популярным в современной России.
Но закончим мы все-таки чем-то более уже устоявшимся, тем, что приобрело какие-то признаки академической музыки, тем, что стало классикой в своем роде, – это опус, который принадлежит перу Дэйва Брубека Blue Rondo a la Turk.
(Музыка)
