В Лондонском издательстве Hertfordshire Press вышла книга московской журналистки Жанны Голубицкой "Тегеран – 1360". Автор рассказывает о своем детстве в иранской столице. Отец Жанны был дипломатом, работал в советском посольстве в Тегеране.

Десятилетняя девочка вела дневник в красивой тетрадке, сохранившейся в московском письменном столе вместе со старыми фотографиями. Почти через сорок лет эта тетрадь станет основой книги, в которой детские воспоминания перемежаются историческими справками, а близкие автору люди становятся участниками истории. "Наши детские игры переплетались с реальностью, отражали ее, иногда заставляя взрослеть раньше времени". Подзаголовок: "Книга о самых свободных годах моей жизни".

Жанна Голубицкая ответила на вопросы Радио Свобода.

– Что за цифра в заголовке – 1360?

– Это 1360-й год по солнечной хиджре, древнему зороастрийскому летоисчислению, по которому живут всего две страны в мире – Иран и Афганистан. Он соответствует промежутку между 21 марта 1981-го и 21 марта 1982 года по нашему календарю. Мне в тот год исполнилось десять лет: первый в жизни юбилей, круглая дата по солнечной хиджре – красивое название для книги. Но описан в ней не один год, а почти четыре. Эти воспоминания всегда были со мной, как часть моей жизни. В какой-то момент я начала понимать, что была свидетелем очень необычных событий: войны, революции (в детстве ведь такие вещи воспринимаешь как данность). Это книга о моем тогдашнем восприятии окружающего. Здесь есть и слухи, и городские легенды, ходившие в то время.

– Вот исламская революция: вы приехали в Иран незадолго до ее начала, но все же успели застать времена шаха Мохаммеда Резы Пехлеви, проводившего вестернизацию страны. Как изменилась жизнь в Тегеране после прихода к власти аятоллы Хомейни, какие перемены были заметны вам, жителям советской колонии?

– Среди советских дипломатов шахский Иран считался одним из самых престижных направлений для длительных загранкомандировок: зарплату платили достаточно высокую, как в стране третьего мира со сложными климатическими и политическими условиями, а жизнь при этом была не столь дорогой, как в Европе. При шахе Тегеран считался Парижем Востока, там шла бурная светская жизнь. Шах стремился догнать и перегнать Запад: это касалось и культурной, и общественной жизни, и даже таких вещей, как дороги: в США трехуровневые развязки, а мы сделаем десятиуровневые (хотя еще вчера ишаки по проселочным дорогам ходили)! Находиться там было исключительно приятно, и многие дипломаты старались работать там подольше, некоторые дети просто там выросли. А потом шахский режим свергли, народ потребовал соблюдения религиозных догм и правил, шах с семьей покинул страну. Все это развивалось на наших глазах. Совсем уже страшно стало, когда хомейнисты захватили заложников в американском посольстве.

Наше посольство захватывали три раза, срывали и жгли флаг. Шахские войска стояли у нас на территории, охраняли нас, мы играли с ними в мяч, и чего там только не было: полная неразбериха! Когда нападали на советское посольство, почему-то считалось, что это делают афганцы и иранские студенты (каждый раз это было привязано к годовщине их революции, а СССР, как известно, ввел в Афганистан войска, и недовольные хлынули в Иран). Бывало, что при захвате советского посольства Хомейни даже присылал своих пасдаранов (стражей исламской революции) нас охранять.

Местные деревенские жители очень набожны, им совершенно не нравилось то, что делал шах, их отталкивала его ориентация на Запад. Это нравилось лишь окружению шаха, жителям столицы. Была небольшая прослойка очень богатых людей, которые жили на западный манер, летали отдыхать на Лазурный берег. У иранских ханум (женщин) были наряды из самых последних европейских коллекций, они были невероятные модницы. Тон тут задавала семья самого шаха. Кроме того, шах пытался возродить традиции древней доисламской Персии, бурно отмечал в стране соответствующие праздники, тратя на это кучу денег. Все это тоже вызывало недовольство народа, который голодал, занимался земледелием.

Всем этим и воспользовался аятолла Хомейни. Я помню, мы переписывали друг у друга на кассеты его фетвы, в которых он учил мусульман праведной жизни. Кто-то перевел их на русский, и мы все это слушали, помирая со смеху. Он таким ровным монотонным голосом давал указания абсолютно во всех областях жизни: как ходить в туалет, как после этого проводить гигиенические процедуры, как спать с женой, как вкушать пищу. Он вообще был интересный человек, достаточно гибкий. Неожиданно, уже после революции, разрешил народу пить пепси-колу, которую до этого объявил шайтанским напитком: с тех пор, как ее стали производить на территории Ирана, шайтан из нее вроде как вышел. А в 1986 году Хомейни написал письмо Михаилу Горбачеву, предложил ему пойти по пути ислама, но Горбачев почему-то отказался. Хомейни обиделся и сказал: тогда к 2000 году вы погрязнете в коррупции, порнографии и наркомании.

После исламской революции в стране менялось абсолютно все. Из шикарного, пышного восточного мегаполиса стали постепенно исчезать хорошо одетые люди, а из магазинов – европейские и американские продукты. Хотя еда еще какое-то время оставалась: видимо, запасы были хорошие. Хомейни обязал женщин носить чадры, платки, которые шах до этого отменил, что тоже было причиной народного гнева. Мы, иностранки, с девяти лет тоже должны были покрывать голову. Говорили, что если ты идешь по улице с обнаженными руками, то пасдараны могут плеснуть в тебя серной кислотой, а могут тебя задержать и приговорить к ударам плетью. Но это было скорее похоже на городские легенды: я ни разу не слышала, чтобы с иностранцем в Иране произошло что-то подобное. В месяц рамазан днем нельзя было не только принимать пищу, но и жевать жвачку – даже детям, даже иностранным. При шахе всюду громко играла музыка, рюмочные были на каждом шагу; позже, когда ввели запрет на алкоголь, там стали наливать молочные коктейли. Поначалу все еще работало, тегеранки сидели в салонах красоты, и было ощущение, что город продолжает жить. Но потом, когда все это стало исчезать: музыка – приглушаться, злачные места – закрываться, женщины – покрывать голову, город полностью изменился, и люди начали понимать, что возврата назад нет. Еды стало мало, нам присылали из Союза гуманитарную помощь: консервы, банки с топленым маслом…

– В книге описано, как ваш отец при одном из захватов советского посольства выполнял особую и весьма небезопасную миссию: расскажите об этом.

– Это было 27 декабря 1980 года. Я проснулась утром: папы дома не было, а мама возбужденно говорила с кем-то по телефону. Из обрывков ее фраз я поняла, что на наше посольство напала разъяренная толпа, снесла ворота и, сметая все на своем пути, ворвалась в мемориальный зал приемов и разгромила его. Выкрикивали требования вывести из Афганистана советские войска, кричали: "Марг бар сефарат-е-шурави!" ("Смерть советскому посольству!" – перс.) и "Марг бар Америка!" ("Смерть американцам!"). Разбили зеркала, императорский фарфор, рухнула царская люстра, висевшая (правда, в другом помещении) еще в те времена, когда российским послом в Тегеране был Грибоедов. Сотрудники посольства закрылись в одной из частей здания, за железными дверьми и решетками. Я очень испугалась за папу, но буквально через минуту он появился в дверях. На нем были какие-то странные одежды: вместо привычного костюма – полотняные штаны и мешковатая рубаха.

Меня тут же отправили гулять во двор (мы тогда уже жили вне посольства), и там друзья рассказали мне, что мой папа успел уничтожить документы. В советском посольстве, как и в любом другом, хранились секретные документы, которые ни в коем случае не должны были попасть в чужие руки. Именно поэтому каждый раз, когда толпа местных собиралась на нашей улице, у наших соседей, англичан, тут же начинало вонять дымом: британские дипломаты запирались в своем главном здании и принимались жечь секретную документацию. Но тогда, накануне нового 1981 года, на нас напали неожиданно, ранним утром, и сотрудники не успели ничего уничтожить. И вот папу с утра вызвали, нарядили в костюм афганца, в чалму и отправили под ворота посольства орать и бесноваться вместе с толпой. Он был этническим туркменом (я, кстати, по паспорту не Жанна, а Джамиля), к тому же хорошо знал фарси, и местные принимали его за своего. За афганца тоже вполне сходил. Папа влился в толпу, присоединился к громившим "грибоедовский" зал, а затем, улучив момент, тихонько прошмыгнул в кабинет, где стоял сейф. Кажется, у него даже был ключ.

– Почему вас не отправили на родину после победы исламской революции, ведь тогда средняя школа при посольстве закрылась, а всех советских женщин и детей эвакуировали в Союз?

– Мама наотрез отказалась оставлять папу одного в такой опасной стране. Эвакуации не подлежали только работающие женщины, детей же родители оставляли на свой страх и риск. Поэтому маме пришлось устроиться на работу: в регистратуру госпиталя Красного Креста (у местных он назывался "Бимарестан", а его работники в шутку окрестили себя "бимарестантами"). Мы переехали из посольства в дом для сотрудников при госпитале.

Война с Ираком началась в сентябре 1980-го. Мы вернулись из летней загородной резиденции посольства в Зарганде, и нам объявили, что теперь будет светомаскировка, раздали всем черную ткань, из которой мы сшили портьеры. Во время авианалетов вырубали свет, и мы должны были бежать по лестнице в подвальное убежище, а здание было довольно высокое. Но я не помню шока по этому поводу: ой, как страшно, идет война! Коллектив врачей был молодой, веселый, и постепенно эти совместные спуски в подвал превратились в светские рауты: бежали вниз, пели песни, на лестнице назначались свидания… Дети с нетерпением ждали очередного налета как интересного приключения, планировали всякие розыгрыши. В общем, было весело!

Увидев, что нас бомбят советские самолеты, точно такие, как в моем учебнике по истории, с красными звездочками на крыльях, я очень удивилась. Но папа объяснил, что эти самолеты приобрел у Советского Союза иракский лидер Саддам Хусейн, и их даже не перекрашивали.

– Каковы были будни советской колонии в Тегеране, что это была за жизнь?

– Бабушка в Москве думала, что нам там, вдали от родины, очень тяжело, писала маме письма: "Ириночка, когда будет совсем трудно, вспоминай "Молодую гвардию"!" А поколение моих родителей, с одной стороны, радовалось тому, что у них есть многие вещи, которых они лишены дома, но при этом они не ставили это во главу угла. Никогда не говорилось, что мы находимся здесь для того, чтобы заработать на машину или дачу.

Жизнь была веселая: некий сплав пионерского лагеря с высшим светом. При посольстве был роскошный сад с садовниками, теннисные корты, бассейны, прекрасный клуб, где проходили концерты и кинопоказы. При этом каждое утро – собрание, политинформация. У нас, конечно же, был куратор от ЦК КПСС, зорко следивший за происходящим и в сложных случаях дававший нам инструкции. Бурно отмечались все советские праздники: с застольем, с концертами самодеятельности (дети тоже репетировали, готовили выступления). Спиртное после революции было под запретом, но медикам в больших количествах выдавали спирт: его разбавляли всякими цветными местными газировками – и получался вкуснейший веселящий напиток. Многие молодые врачи находились в Тегеране без семей (в отличие от дипломатов): бывало, что и романы завязывались.

А мы, дети, лишенные школы, целыми днями гуляли во дворе, катались на скейтах, играли в разные игры, например, в своеобразные "казаки-разбойники", но с местным колоритом: "разбойники" у нас превратились в "хомейнистов", то есть сторонников исламской революции, а "казаки" – в "тудеистов", представителей рабочей партии Ирана.

– Мне в вашей книге запомнился эпизод о том, как к вам в посольскую школу еще до революции приезжала шахиня. Какое впечатление она на вас произвела?

– Это было в 1978 году, незадолго до революции. Дочка шахини Лейла, принцесса, – моя ровесница, ей тогда было восемь лет: думаю, потому и выбрали наш класс. Шахиня занималась социальными программами, в том числе образовательными, посещала школы иностранных представительств. Нас, естественно, перед этим навестил куратор, рассказал, как себя вести. В классе были дети высокопоставленных посольских сотрудников, им палец в рот не клади, они говорили: "Припрется такая в короне: не буду я отвечать на ее вопросы!" И все очень удивились, когда пришла обычная худенькая и долговязая девчонка в таких же джинсиках, как у всех, и с ней ее мама. Сама шахбану была очень красивая женщина, похожая на большую куклу, невероятно ухоженная: от пальцев ног до кончиков ресниц, душистая, благоухающая. Она говорила с нами через переводчика, расспрашивала о школьной программе, подарила нам японские наборы для рисования.

– Какой эпизод из тех четырех лет, проведенных в Тегеране, кажется вам самым забавным?

– Однажды моя мама, работавшая в приемном покое советского госпиталя, почти в одиночку справилась с группой курдских сепаратистов. Они явились в наш госпиталь, чтобы через врачей передать ультиматум советскому руководству, поскольку в посольство их не пустили. В регистратуру пришли какие-то странные люди в платках на головах и войлочных халатах. Мама рассказывала об этом так: "Тот, что спереди, вдруг как закричит: "Барзани!" Я подумала, что у него какое-то "барзани" болит. Поворачиваюсь к своим местным помощницам, чтобы уточнить, что это за часть тела, и вижу, что они выскакивают из своего кабинета и бегут, прямо рысью! А мне на ходу кричат: "Ирина-ханум, бегите скорей! Беда пришла, беда!!!" Тут-то я только рассмотрела, что у пришедших под халатами автоматы. Но я не могла оставить без присмотра приемный покой: там же документы, касса! К тому же я не совсем поняла, с какой стати я должна бежать. С автоматами в поликлинику, конечно, не ходят, но ведь и время неспокойное. Может, этот человек захворал где-нибудь в горах, и вооруженные родственники проводили его до больницы, а я вдруг от него побегу!"

Мама – женщина строгая. Она с пеленок учила меня, что долг – превыше всего. И вместо того, чтобы испугаться, она приступила к привычному опросу пациентов: "Ваше имя, фамилия? Адрес? На что жалуетесь?" Оставшись наедине с безоружной блондинкой, спокойно задающей вопросы, пришельцы заметно растерялись. Главарь, а за ним и его приспешники, послушно друг за другом перечислили свои имена, возраст и родное село. Вышло, что, записав их данные, мама невольно вывела из подполья курдское освободительное движение, за участниками которого так долго гонялись власти, пытаясь выманить их с гор!

Тут как раз подоспел старичок-завскладом господин Аршали и увел визитеров на переговоры в столовую, куда срочно вызвали моего папу. Оказалось, что в госпиталь пожаловал лично Масуд Барзани, сын легендарного курдского полководца Мустафы Барзани и лидер народного фронта, борющегося за суверенность Курдистана. На протяжении многих лет иранцы, на чьей территории исторически проживает множество курдов, очень их опасались. Курды не слушались ни шаха, ни Хомейни, только своего лидера. Если им что-то не нравилось, они предпринимали партизанские вылазки, а после революции и вовсе распоясались.

Их ультиматум был краток: если Советский Союз не прекратит поставлять Ираку оружие, курды, до сих пор нам дружественные, присоединятся к погромам советских учреждений на территории Тегерана: вот прямо с нашей больницы и начнут. Но мирный прием явно сбил с толку верхушку курдского освободительного движения. Они ведь привыкли, что от них отстреливаются, кидают в них гранаты и разгоняют их брандспойтами! И пока их горный разум лихорадочно искал новую стратегию, они сами покорно сообщили о себе сведения, которые годами не могли добыть власти. Насколько я поняла, за пловом, шустро сооруженным поварихой тетей Зиной, нашей стороне удалось добиться перемирия.

– У вас были друзья среди местных детей?

– Да. Мальчик, родственник нашего сторожа, и две подруги, Ромина и Роя, дочери господина Рухи, владельца магазина на нашей улице, где мы покупали еду. Это замечательная семья, они приглашали меня в гости, возили в интересные поездки. Первое время я никак не могла разобраться в ситуации. В школе нас учили, в советских детских книжках писали, что в мире капитализма, где можно все купить и продать, все становятся жадными, хитрыми и бесчеловечными. А у Рухи был красивый дом, две машины, несколько магазинов, лошади, но они были добрыми, любящими и заботливыми. И они как-то очень правильно, бережно относились к своим детям: не дергали их по пустякам, никогда не позорили при посторонних. В доме всегда царила атмосфера взаимной любви и доверия.

Персидская культура древняя, и этого не спрячешь. Иранцам, даже если это совсем простые люди, свойственно глубокое чувство такта. С семьей Рухи у нас был языковой барьер, родители моих подруг не говорили по-английски, но при этом многие вещи они чувствовали тоньше, чем мои русские друзья. Это называется "эмоциональный интеллект": люди способны понимать, что чувствует другой, и соответственно себя вести. Иранский свод вежливости предписывает, что человек должен быть приятен и удобен собеседнику. Если тебе понравилась какая-то вещь в доме друзей, тебе ее тут же подарят: сначала нужно трижды отказаться, но если даритель все равно настаивает, ты обязан принять подарок, чтобы не обидеть дарящего. Все это вроде бы такая восточная игра, но при этом остается чрезвычайно приятное впечатление от общения.

– Что дали вам для последующей жизни годы, проведенные в Иране?

– По-моему, они вообще дали мне меня: без них я бы выросла другой, не настолько внутренне свободной. В Москве у меня были все атрибуты девочки из хорошей семьи: няня, разные кружки – но не было свободы, мне всегда было там скучно и холодно, я чувствовала себя затюканной. А в Тегеране я вдруг попала в пространство тепла и свободы: там не было рутины и тоски, когда у тебя все заранее известно и изо дня в день происходит одно и то же по часам. Там ведь даже школы не было! Совсем недолго я ходила в школу при советском посольстве, а потом ее закрыли, и я просто сама занималась по учебникам, много читала, не вылезала из библиотеки. И я вдруг начала все вокруг видеть и понимать по-другому. Мне до всего было дело, все события в мире имели ко мне отношение. Я стала человеком мира. Мы, дети, слушали и "Голос Америки", и другие "голоса", обсуждали услышанное, слушали западную музыку: в Тегеране можно было купить любые кассеты. Мир для меня невероятно расширился, ушла прежняя зашоренность.

Да и у родителей в Тегеране не было возможности мелочно меня опекать: они были довольно молодыми людьми, оба работали, родили там второго ребенка. А мне, как выяснилось, свобода была очень нужна. Я обнаружила в себе много самостоятельности, даже научилась готовить. И все это во многом сформировало меня и осталось со мной на всю жизнь. Когда после этого я вернулась в Москву, в советскую школу, первое время было тяжело. Иран для меня – что-то очень родное, Тегеран мне долго еще снился, а вернувшись в Союз, я даже радио иранское ловила: мне просто нравилось слушать язык, хотя я его и не понимаю, только отдельные слова.

Позже, уже взрослой, я несколько раз приезжала в Тегеран с близкими мне людьми, и все они говорили: и что тебе тут так нравится, ведь город как город? Наверное, я не могу оценивать его объективно, но для меня это какое-то сакральное место. То, что я получила новую себя, для меня навсегда связалось с образом Тегерана.

– Как и почему вы уехали из Ирана?

– Мы не просто уехали, а бежали в срочном порядке осенью 1982 года. Предыдущий год я провела в Москве, где училась в пятом классе. Родители с младшим братом оставались в Иране, и в конце мая я вернулась к ним на каникулы. Ехала четыре дня на поезде. На вокзале меня встретили не родители, которые были чем-то заняты, а папин коллега по посольству, дядя Володя Кузичкин. Он отвез меня домой, мы все вместе посидели, попили чайку, я рассказала про Москву, и он уехал. Больше никто из нас никогда его не видел: в первых числах июня он пропал.

Выяснилось это не сразу. Первые дни его даже не очень искали: решили, что человек отправился погулять (симпатичный молодой мужчина, жена его в то время была в Союзе). Но когда через три дня дяди-Володину машину нашли брошенной в совершенно другом регионе, далеко от столицы, в посольстве началась паника: прошел слух, что его похитили афганские террористы. Однако вскоре стало известно, что дядя Володя по собственной воле убежал из Ирана через турецкую границу по английскому паспорту и уже объявился в Лондоне: как выяснилось, давно работал на МИ-6 – английскую разведку. А перед появлением московской комиссии решил бежать, потому что потерял какие-то важные бумаги, которые сам же спрятал во время нападения на посольство 27 апреля. Он оказался так называемым "кротом"!

Поверить в то, что наш привычный дядя Володя – самый настоящий британский шпион, как Джеймс Бонд, было очень трудно, почти невозможно! Но иначе откуда у него настоящий английский паспорт, утверждающий, что он никакой не дядя Володя, а подданный ее величества Майкл Род?! Может, поэтому у него были красивые костюмы и машины?

После этого 13 сотрудников посольства были в 24 часа эвакуированы вместе с семьями на родину. Мы сначала тоже должны были уехать в том же июне, даже успели собрать чемоданы. Но в результате уехали только в сентябре. Все то беспокойное лето 1982 года мы просидели в загородной резиденции посольства в Зарганде. Подробностей того, что повлек за собой поступок Кузичкина, я тогда, конечно, не знала, но помню то чувство тревоги и страха, которое в то лето просто витало над советской колонией.

В сентябре 1982 года мы сели в поезд Тегеран – Баку – Москва. Но и по пути домой нас ждали приключения, причем довольно жуткие. На границе в наше купе вошли бородатые мужчины в военной форме и с автоматами – стражи революции, пасдараны, – и сообщили, что именем Аллаха и закона исламской революции они уполномочены изъять у нас гражданина, родившегося на священной земле Исламской Республики Иран, то есть моего младшего братика, которому было тогда почти два года. Нам пояснили, что, согласно иранскому "закону земли", любой рожденный на территории Ирана ребенок автоматически становится гражданином этой страны и остается таковым до достижения им 16 лет, а тогда уже сможет сам решить, где ему жить. А мы, дескать, пытаемся незаконно вывезти новоявленного гражданина исламской республики. Это, конечно, был довольно неуклюжий предлог, чтобы не дать нам выехать: все это поняли. Позже я прочитала в воспоминаниях Леонида Шебаршина, который в то время был советским резидентом в Иране, что у иранских пограничников был приказ: не выпускать моего отца любым способом. Но им не удалось его исполнить. Спасло нас буквально чудо: коллеги, ехавшие вместе с нами, отвлекли пасдаранов, а папа тем временем позвонил одному уважаемому мулле, имеющему вес в хомейнистской верхушке, и нас отпустили, – вспоминает Жанна Голубицкая.

Книга "Тегеран-1360" завершается так: "Всякого было много, рассказывать о многом нельзя до сих пор – и это не блажь, а жизненная необходимость. Я лишь немного приоткрыла кулисы жизни советской колонии за рубежом в последнее десятилетие перед крахом Союза. Но, думаю, очень многие, кому довелось работать в подобных условиях, читая эту книгу, попадут в до боли знакомую атмосферу. Примерно так же жили и работали в советских миссиях по всему миру, и живут и работают до сих пор – в тех же стенах, только посольства теперь российские".