Сюрреалистическая драма и постсоветский гиньоль имени Афганской войны.
Фрагмент спектакля “Обморок”
Мать с Отверткой: …Ну и звонят, говорят, приезжайте, сами заберите. Приезжаем, а в аэропорту никого, рабочий день закончился. Один сторож в будке сидит. Вон там, говорит, какой-то ящик. Посмотрите. Если ваш – забирайте.
Мать с Топориком: Ваш? Мать с Отверткой: Наш. В поле стоял. Грязный такой ящик. На нем еще мелом - фамилия.
Мать Литератор: Ваша? Мать с Отверткой: (кивает) Гроб только маловат. Сантиметров на двадцать. Стучала, стучала: кто там? Ты ли там, сынок, отзовись!Ты у меня вырос большой, а твой гроб такой маленький... Даже легла на него и меряю, меряю, меряю: один метр, а где второй?..
Мать с Топориком: Чем – “сантиметром” мерила?
Мать с Отверткой: Нет, руками, конечно.
Мать с Топориком: Говори. А то непонятно.
Мать с Отверткой: Руками... (поднимает руки) Вот так растянулась... И не хватает. Короткий. Так явно - на целую голову. А он же у меня под два метра. Я сутки мучилась, пока родила... Ну, и вот когда хоронили... На кладбище все молчали, а я стояла с этой отверткой... гроб хотела открыть. Мать с Топориком: (смеется) Отверткой. Цинковый гроб...
Мать с Отверткой: Сделали мне укол, и ничего: я - с отверткой. Господи, говорю, за что вы моего Сашу в этот цинк завернули, где ему и не выпрямиться. У него же нога сорок шестого размера, а там даже сапог таких не было, ему дали сорок четвертый.
Светлана Алексиевич: Люди старшего поколения, я это все чаще вижу, им очень трудно согнать с себя этот советский смысл вещей – и оправдание войны, и некий смысл войны.
А тут женщины, что для меня всегда очень важно, именно у них это сильнее всего получается, они от этого бога Марса ничего не оставляют, один скелет, то есть беспощадно забирают эту игрушку у мужчин, дорогую, любимую игрушку. Особенно сейчас всем так нравится в нее играть. Конечно, здорово, что вы это сделали, и что это так натуралистично в хорошем смысле этого слова. Помню, как цензоры меня обвиняли в натурализме, в пацифизме, но только через это – через натурализм и пацифизм – можно что-то сказать. Я очень рада, что текст попал к молодым, они достают какие-то смыслы, которые для меня были очень важны. В силу, может быть, того, что я выросла в деревне, это была послевоенная деревня, и там никаких прикрас о войне не было, мне удалось спастись от фальши, от всякого приукрашивания. Как говорил Шаламов: "Когда я слышу слова "духовность" и "патриотизм", хочется взять шапку и сбежать". Так вот, сегодня этого начисто не было. То есть это настолько враскос с этим сегодняшним временем, с этим сегодняшним как бы главным мотивом этого времени. Было бы хорошо, чтобы как можно больше людей это посмотрели. Может, пандемия заставит людей посидеть и подумать о том, что мир, в общем-то, страшный.
Марина Дмитревская, критик, Петербург: Всегда в спектаклях по Алексиевич, в "Цинковых мальчиках", матери оставались целыми, оставались человеческими женщинами, что называется. А здесь это же такая Лысая гора. То есть получается, что это полная потеря, не только сыновей, но и матерей, и расчеловечивание… это как бы окончательное опустошение мира, потому что это разрушение матери. В тексте книжки они не разрушены, а здесь это хоровод безумных существ, и все в тумане.
Михаил Калужский, драматург, Берлин: Я некоторое время проделывал простой эксперимент – задавал своим друзьям, знакомым вопрос: "Знаешь ли ты, помнишь ли, сколько народу погибло в афганской войне?"
Стандартный ответ – 13 тысяч, 15 тысяч. Этот ответ предполагает, что жертвы с афганской стороны вообще не учитываются. И это очень показательный ответ, очень редко люди говорят: "С нашей стороны – 13-15, а афганцев…" Ну, сколько афганцев? До 2 миллионов. Это чрезвычайно существенная вещь, которая вполне четко артикулирована в этом спектакле.
Фрагмент спектакля “Oбморок”
Врач: Васильки.”Васильки” – минометы... Сначала они ударили... по нашей колонне, в передний бэтээр в упор из гранатомета... видим: несут знакомых ребят, одного без головы... Приказ: (орет) “рааазвернуть “васильки”! Сто дваааадцать выстрелов в минуту!” Все мины – в кишлак, откуда стреляли, в каждый двор по несколько мин. Всех расстреляли – вплоть до домашних животных, женщин, детей – разрытое поле оставили. И восторг такой - отомстили... Просто чистое, голое счастье: ты – всемогущий. Ты – бог. Ты можешь здесь все уничтожить… Убивать – удовольствие, очень сильное чувство. Это в упор убить страшно, страшно и неприятно, а вместе, в массе – азартно, иногда – даже весело.
Евгения Альбац, журналист: "Цинковые мальчики" – это у каждого у нас за спиной обязательная книга. Этот спектакль ведь не столько о войне, как мне кажется, это, скорее, о том, какой же дикий зверь – человек. Расчеловечивание человека, как мы тут говорим, этот ужас и кошмар заложен в человеческой материи. И поэтому очень важно, что это говорится на фоне всего того п…ца, который творится в России, и особенно сейчас, когда мы уже знаем, что продолжается эпидемия по всей стране, а Путин проводит парад. Это абсолютно варварское отношение к своей популяции, к своему роду. Когда герой Максима Виторгана говорит, вот этот врач, о том, что убивать приятно, ох, вот это просто надо вынести на знамена российского государства.
Марианна Кацарова, правозащитник, Болгария: Несколько лет тому назад я провела два года в Донецке, я вела миссию ООН по правам человека в Донбассе. И когда я смотрела этот спектакль, я думала, что слово "Афганистан" можно заменить, конечно, на "Чечня", "Донбасс", "Украина", "Сирия". Каждая война, которая существует в мире, но, самое важное, существует в постсоветском пространстве, на этой территории Советского Союза. Книги Светланы для меня абсолютно вечные. Я не знаю, как она это сделала, но это совершенно вечные тексты. Они настолько страшные, настолько реальные, потому что они – правда. Это не литература. Я была и в Чечне, занималась и первой, и второй чеченской войной. Я отвечала за Россию в "Международной амнистии" много лет, именно во время чеченских войн. То же самое случилось и в Чечне. То, что Марюс организовал для театра, то, что Оскарас режиссировал, эти страшные истории в Светланиной книге, они в каком-то смысле ваш катарсис и ваша Голгофа. Это должны смотреть все на постсоветском пространстве, весь бывший Советский Союз. Потому что это учебное пособие. И я так рада, что у вас одна из актрис из Украины. Мне показалось, что эта пьеса и вообще тексты Светланы – я представила, как украинские солдатские матери и донбасские солдатские матери читают вместе с вами, профессиональными актрисами. Вот это миротворчество для меня. Этот разговор в первую очередь должен происходить в бывшем Советском Союзе, а кроме этого – во всех этих военных зонах, в которых Россия, к сожалению, все еще участвует.
Евгений Эрлих, журналист, Рига: Я военный журналист много лет был, и когда этот спектакль слушаю, хорошо понимаю, о чем идет речь – и Афганистан, и Чечня, и еще много каких-то миров.
И я много лет переживаю об одном – совершенно невозможно себе представить, что в мире идет война, и люди к этому относятся как к какой-то игре, потому что никто эту войну не знает. Мало того, что не знают, такие войны на наших глазах прямо здесь и сейчас рождаются. И мое глубокое убеждение, что такой спектакль нужно показывать, как новогодние фильмы. Вот есть жанр новогодних фильмов, а это должен быть жанр военного спектакля. Вы хотите перед 9 мая устраивать парад – нет проблем, но 8 мая – этот спектакль. Я показывал бы этот спектакль и в израильской армии, я бы этот спектакль показывал обязательно на территории Палестинской автономии. Возил бы его по всем воюющим странам. Никто войну так не видит. Вот матери орут в одеяла или тумане где-то, и мы про них ничего не знаем, а это даже не метафора, это здесь и сейчас.
