Иван Толстой: Весной 2000-го года я записал две беседы с двумя седовласыми мужчинами. Я не сразу сообразил, что оба они имеют отношение к изобразительному искусству. Один – художник, другой – искусствовед, историк, но до чего же разные у них судьбы! Юноша, оставшийся в Днепропетровске под немцами, и юноша, бравший в 1945-м Берлин и Прагу. Филадельфийский художник Владимир Шаталов и московский искусствовед Юрий Овсянников. Два лица войны.
Во время поездки по Америке я встретился с известным филадельфийским художником Владимиром Шаталовым. И рассказал ему, что собираю и записываю устную историю. Владимир Михайлович, не успел я включить магнитофон, уже начал вспоминать, так что первые три фразы я проворонил. Речь шла о девушке Лене, которая с самого начала войны добровольно собралась в Германию. Ее никто к отъезду не принуждал, принуждения начнутся позже. Владимир Михайлович вспоминает, что уговаривал ее остаться в Днепропетровске, но Лена была настроена оптимистически, занятия для себя дома не видела. Тут я включил, наконец, запись.
«В Германии я буду «в логове тигра», но у меня будет больше возможностей там что-то сделать»
Владимир Шаталов: «А там, в Германии, я буду «в логове тигра», но у меня будет больше возможностей там что-то сделать». И она уехала. Я ей еще сказал: «Лена, не надо, ты пожалеешь». И что у нее какие-то космополитские чувства, сказал. А потом от нее пришло письмо родителям, она там пишет: «Передайте Вовке, что все космополиты - дураки и идиоты». И все. Больше она ничего не писала…
Потом еще была другая, пианистка. Ее считали вундеркиндом. Она уже в Московской консерватории первый год пробыла, ее туда приняли несмотря на то, что отец ее был репрессирован, так как она из другого города и такая способная (ее еще Гилельс принимал), ей даже дали стипендию. Она приехала на побывку домой, но тут консерватория ее кончилась, война началась. Она тоже мне говорила: «Что мне тут? Что я со своими руками буду делать? Кому я здесь буду играть?». И она тоже уехала в Германию, но через какое-то время вернулась. И молчала, ни звука не сказала даже мне – что и как там было. Говорит: «Ты меня не спрашивай об этом, я хочу забыть это все». Но ей удалось вернуться. Каким образом - это только она знает. Во всяком случае, многие по таким причинам уезжали.
Два набора было добровольных, а когда потом в Советском Союзе стали смотреть на тех, кто был в Германии («остовцы», так называемые), то на них смотрели как на предателей. Два набора по всем городам было добровольных, в том числе в Киеве и в Харькове, а потом, когда оттуда стали доходить письма и слухи, что там происходит… Некоторые попадали в жуткие условия, били их там хозяйки немецкие по щекам за каждую соринку или пылинку не стертую. А стоит вот такая отличница перед ней, у которой была дорога впереди…
Это доходило до нас, поэтому перестали идти добровольно и тогда начали ловить. Ловили на улицах. Был в городе «Кинотеатр юного зрителя» еще до войны, там для детей фильмы, сказки показывали, хороший кинотеатрик был, небольшой. Вот этот кинотеатр немцы открыли специально для молодежи – пожалуйста, заходите! И так получилось, что два раза туда заходили, а потом – облава. Всех из этого кинотеатра посадили на грузовики, даже домой вы не заезжали. Кинотеатр-то был построен еще при советской власти, но потом его открыли немцы, потому что у нас одно время, с 1941-го и до половины 1942-го года, везде было написано «Nur für Deutsche» («Только для немцев»), вы туда уже не могли войти. Потом все меньше и меньше стало появляться этих надписей, а в городе стало появляться все больше военных, и мы ощущали, что что-то происходит на войне не совсем хорошее для немцев.
Город постепенно забирали гражданские немцы, они уже считали себя победителями, строили даже пивные себе
Вместе с тем, уже в 1942 году в город стали приезжать гражданские немцы целыми семьями, они бесцеремонно стали людей выселять не только из домов, а с целой округи. Что происходило в Сталинграде - поражение немецкое, - мы понятия не имели. Но по количеству солдат, которые стали появляться в Днепропетровске (фронтовики, в основном), мы понимали, что происходит какое-то движении назад. Потом стали появляться солдаты из африканских немецких войск - в коротеньких штаниках защитного цвета. Потому что погорел уже Гитлер в Африке и оттуда стали перебрасывать людей на Восточный фронт, нужно было затыкать Восточный фронт. И битва на Курской дуге в июле 1943 года, мы об этом тоже ничего не знали. Но движение в городе увеличилось, немцы отступали. Говорили, что наши советские солдаты приобретали жуткий вид в плену, а тут я увидел, в каком жутком виде немцы шли. Шли нескончаемым потоком по проспекту - бывшему Екатерининскому, потом Карла Маркса, а в это время уже Гитлерштрассе. В направлении на запад двигались колонны немецких войск, грузовики, нагруженные барахлом (столы письменные, пианино), и шли раненые солдаты за ними пешком. Вот так шли немцы.
Город постепенно забирали эти гражданские немцы, там они устраивались на многие годы, они уже считали себя победителями, строили даже пивные себе. Я как-то видел, они сделали изумительно хорошо: громадный зал в духе Небелунгов, потолки с балками деревянными, колесо висит, на нем - рогатые шлемы, разные цепи. Какой-то немецкий художник в военной форме (там же, как и в нашей армии, - люди искусства были на фронтах) расписывал стены картинами. Мы знали, что город переходит, а нас потом отсюда будут убирать. Ну, может, не всех. Работал же театр, в театре давали, в основном, русские вещи.
Иван Толстой: С русскими актерами?
Владимир Шаталов: Да, театр содержали немцы, потому что там главными зрителями были немцы, рядовые и офицеры, и там они слушали «Кармен», смотрели «Лебединое озеро». Но, в целом, они относились к искусству с почтением.
Иван Толстой: Как немцы вели себя на улице? К девушкам приставали?
Наши девицы оказались довольно слабенькими, они очень и очень к немцам льнули, потому что немецкий солдат, в особенности – офицер, это же картинка была!
Владимир Шаталов: Я как-то этого не замечал. Если идет какая-нибудь, они могли посмотреть и сказать: «Пекна паненка!». В таком духе. Но, в целом, чтобы как-то они к ним приставали, я этого не замечал. Надо вам сказать, что наши девицы оказались довольно слабенькими, они очень и очень к немцам льнули, потому что немецкий солдат, в особенности – офицер, это же картинка была! Выправка, как они были одеты, выбриты, как от них пахло духами. Потом они, конечно, имели продукты, они брали этих девушек в свои казино, там у них были пирушки.
Иван Толстой: Немцы не отыскивали художников среди населения, им не для чего это не нужно было?
Владимир Шаталов: Были комиссионные магазины, они открылись сразу же, с первых дней оккупации. Появились частники, наши частники, не немцы, они открыли комиссионные магазины, где продавали все, что хотели, это легко было натаскать из других магазинов брошенных. Там были и книги, и барахло какое-то, и мебель, были старинные вещицы. Покупателями были немцы, которые покупали это как сувениры. Покупали и картины. Иногда появлялись такие паршивенькие народные - охотник утку стреляет и пуля летит. В таком духе. Вот туда наши художники носили свои работки.
Но был один случай, который нас всех потряс, это была такая поворотная точка даже в сознании тех, кто немцев ожидал. Это была Пасха 1942 года, первая Пасха. У нас там был большой собор, при советской власти он был закрыт, я не знаю, что в нем было. Это такая громадина была, Троицкий собор. И вот его открыли. Это была первая Пасха за время оккупации, немцы разрешили ночью всем гражданам города ходить по улицам без пропусков, потому что они знали, что там крестный ход будет после двенадцати. Я как раз подошел ко времени крестного хода. Там море свечей, хоругви - зрелище было впечатляющее. Я встал напротив площади под зданием каким-то, посмотрел на все это, ну, думаю, а теперь, пожалуй, пойду домой.
Вы выходите на другую улицу, и там сразу темнота, зажигать свет нельзя было ни в 1942-м, ни в 1943-м, полное затемнение. И я на ходу за что-то зацепился головой. Что такое? Ветка, что ли, низко была? Прошел немножко - опять зацепился. Я тогда остановился. Что такое? Повешенные. Двое, потом третий, и так я целую улицу прошел – везде повешенные. За одну ночь повесили! Партизаны. Молодые такие парни. Вот это была страшная вещь. Пасхальная ночь, а они вот такую штуку устроили.
И после этого в городе повернулось сознание у тех, кто считал, что это война, они воюют, вот потом вы увидите, советская власть будет кончена, Россия будет в таком состоянии, что ей нужна будет помощь, сюда придет иностранный капитал, у нас тут свои тоже руки есть, и все пойдет восстанавливаться, все будет прекрасно, а сейчас надо потерпеть, мы уже двадцать лет лет терпели, потерпим ещё. Антинемецкого подполья я как-то в Днепропетровске не замечал, хотя о нем, уже будучи в Америке, я читал, что оно будто бы было. Люди говорили: «Как же это можно? Они же прекрасно знают, что это праздник, Христос воскрес, как же они могли проявить такое неуважение к вере?». И тогда многие поняли. Немцы, надо сказать, не препятствовали уходу, они даже помогали уходить.
был один случай, который нас всех потряс, это была такая поворотная точка даже в сознании тех, кто немцев ожидал
Иван Толстой: Какой им был смысл помогать уходить?
Владимир Шаталов: Во-первых, уходила молодежь. Я же не был стариком тогда, а там уходили моложе меня, чуть постарше, крепкие женщины и мужчины уходили. И немцы, в общем, этому потворствовали, потому что уходила та часть работоспособного населения, которая их врагу была потребна. Я добирался поездом, это был сентябрь 1943 года. У меня стихи есть :
Падали листья и ветер
Уходящим дул вслед поездам…
* * *
Иван Толстой: Весенняя Прага, парк Стромовка, под щебетание птиц на тенистой скамейке мы беседуем с московским историком, искусствоведом Юрием Овсянниковым. Юрий Максимилианович, когда вы впервые оказались в Праге?
Юрий Овсянников: Я воевал на 1-м Украинском фронте, который вошел в Берлин с запада в начале 20-х чисел апреля. Бои были жестокие, тяжелые и, когда казалось, что уже все идет к завершению, в ночь с 30 апреля на 1 мая 3-й танковой армии, которая участвовала в этих сражениях и принадлежала 1-му Украинскому фронту, была дана команда: марш-бросок на Прагу, на освобождение Праги, с приказом отстающих не ждать.
Наша бригада сопровождала танковые части, потому что маршалы тогда были не то, что нынешний Грачев, они прекрасно понимали, что танками города не берут. Это был очень быстрый, стремительный бросок, я помню вплоть до таких мелочей, что мы не успели даже запастись как следует продуктами. Где-то мы подхватили мешок сахара. Я был тогда командиром взвода разведки, у нас была американская машина «Додж три четверти», и мы несколько дней питались тем, что смешивали полкотелка сахара и полкотелка воды и эту кашу ели с сухарями. После этого я долго не мог есть сладкое.
Бросок был столь стремительный, что когда мы рано утром на рассвете ворвались в город Мейсен, город еще спал, окна были открыты, люди подходили и с удивлением смотрели на проносящиеся мимо колонны советских войск. Потом было несколько тяжелых, но небольших стычек в районе Судет (мы шли через город Теплице), и пришли мы в Прагу в ночь с 8-го на 9-е мая. Боя никакого не было, город был уже свободен от немецких войск, пражанам помогли власовцы.
Тем не менее, мы подошли к Праге и встали на границе, в местечке Пршедни Копанина. Недалеко от теперешнего аэродрома в поле до сих пор стоит заново возведенный большой крестьянский дом. Видимо, это дом, где расположился штаб нашей бригады. Мне было поручено расставить караул, что я исполнил, хотя это было трудно, потому что уже стало известно, что война кончена, шла беспрерывная пальба в воздух, пускали ракеты, стреляли из автоматов, будто бы шел страшнейший бой на улицах Берлина, но это было уже веселье, это была радость об окончании войны, что мы остались живы. Это было, конечно, великое счастье.
Боя никакого не было, город был уже свободен от немецких войск, пражанам помогли власовцы
Расставив караул, хотя мы были все немножко навеселе уже, мы с шофером и ещё одним старшим разведчиком решили посмотреть, что же такое Прага, сели в «Додж» и уехали в Прагу. Я не могу сказать точно, до какого района мы доехали, это стерлось, к сожалению, в моей памяти, но то, как нас встречали, я не забуду никогда! Как будто нас встречали родные, близкие нам люди. Так, наверное, встречают дома, в семье, когда возвращается солдат с фронта.
Конечно, нас пытались напоить, накормить. Первое мы охотно делали, но мы как-то не привыкли сильно закусывать при выпивке, солдаты же. Молодые были. Ну, что мне было тогда? 19 лет. Короче говоря, мы провели так часа два, ликуя с пражанами и радуясь этой незабываемой для меня на всю жизнь встрече. Потом поняли, что пора возвращаться. Как мы ехали обратно - загадка для меня до сих пор, потому что мы были изрядно веселы, а попросту говоря – пьяны.
Подъехав к тому зданию, которое стояло отдельно в поле, где размещался штаб, я увидел какой-то странный переполох и сообразил, что что-то нечисто. Оказалось, начальник штаба, милейший человек, пошел проверять вечером караулы и увидел, что все часовые навеселе, начальника караула нет, помощник начальника караула лежит, как бы отдыхает. Ярость его была, естественно… В армии нарушать порядок, сами понимаете, невозможно.
Короче, не успел я подъехать как меня схватили под белы рученьки и повели. Куда? Никакого карцера еще нет, гауптвахты еще тоже не образовали, было решено бросить меня, пока я приду в себя, в подвал дома, где размещался штаб дивизии. Куда-то меня вели вниз по лесенке, открыли дверь, бросили в темное подземелье на бетонный пол. Признаюсь, я не помню ничего, потому что я моментально уснул.
Проснулся я часа через два-три от дикой жажды, хотелось пить. Я взял зажигалку, стал осматриваться вокруг, увидел какие-то деревянные стеллажи, на стеллажах, присмотревшись, углядел большое блюдо, на котором лежало котлет двадцать мясных и кастрюлю, полную компота. Представляете, какое наслаждение я испытал, осушив половину этой кастрюли и закусывая великолепными свежими котлетами?! Испытав это наслаждение, я уже спокойно расстелил шинель, лег, завернулся в неё.
Проснулся я от дикого вопля. Уже какой-то свет пробивался в окошко. Повар командира бригады орал нечеловеческим голосом, что я сожрал весь завтрак начальства, что я достоин страшной казни, он возмущался как только мог, но мне было уже все равно, я понял, что какое-то наказание меня ждет, но я относился к этому спокойно. Удовольствие вечером и ночью было получено. Короче говоря, меня вытащили оттуда и перевели уже в деревню Пршедни Копанина. Там был какой-то старый дом с колоннами, теперь на его месте бетонное здание, то ли страховое агентство, то ли банк, а рядом с ним – магазин. Вот на месте магазина был погреб большой с черепичной крышей, в этот погреб меня посадили, это превратилось в гауптвахту. Друзья-солдаты, конечно, понимали, что нельзя бросать друга в беде, мне туда натащили шинелей, даже подушку принесли, в котелке еды - в общем, я там жил неплохо, я отдыхал после сражений.
марш бросок 3-й танковой армии оказал психологическое воздействие на немцев и, конечно, психологически помог и пражанам, но советские войска, конечно, Прагу не освобождали, Прагу освободили пражане и власовцы
Потом случилось так, что 14 мая войска должны были двинуться на запад, чтобы отрезать отступление власовских войск, которые стремились уйти в американскую зону, но после моей большой пьянки, из-за лежания на холодном полу, у меня открылась рана на бедре, которую я получил при форсировании Одера, и это меня спасло, я в этих сражениях уже не участвовал. Через несколько недель нас перебросили под Братиславу. А дальше - перерыв на пятьдесят лет.
Вторично и уже по-настоящему я попал в Прагу в 1995 году, тоже в мае месяце. Конечно, когда я приехал, друзья меня первым делом спросили, какие у меня желания. Я сказал, что хочу увидеть Пршедни Копанину, там кончилась моя военная карьера. Меня повезли туда, и это было ужасно - я ничего не мог узнать, какие-то новые здания. Я был в жуткой растерянности, в отчаянии даже, я мечтал увидеть это, когда ехал в Прагу, и только я ничего не мог понять – где что, где мы жили. Это было страшно для меня. Полное расстройство.
Мы поехали в кабачок на берегу Влтавы, меня утешали, потом я приехал домой, лег, уснул и, вдруг, во сне мне все приснилось, как по карте – дом, который сейчас большой и красивый стоит в поле, стоял на месте того дома, где размещался наш штаб; на месте здания, которое теперь построено для банка или страховой компании, стоял дом, в котором мы жили, на месте магазина был погреб, в котором я отбывал свой срок заключения. Все встало на свои места. Я утром проснулся счастливый и радостный, первым делом позвонил своим друзьям и сказал, что я все вспомнил. И это была действительно большая радость.
Ну, а Прага? Что Прага? Я видел почти всю Европу, но любовь моя отдана нескольким, очень немногим городам, и одно из первых мест в ней занимает один из самых красивых и удивительных городов Европы - Прага.
Иван Толстой: Юрий Максимилианович, о власовцах сложился целый мир легенд. Чему были свидетелем вы?
Юрий Овсянников: В тот момент, когда мы впервые прибыли в Прагу, начальство, в особенности работники политотдела, старались всячески нас отгородить, обезопасить от бесед с людьми, чтобы мы не узнали правду. Все-таки частично мы узнали, что восставшим пражанам очень сильно помогали солдаты армии генерала Власова. И когда мы ворвались в Прагу, потому что по темпу движения я могу сказать именно «ворвались», то все было уже тихо, спокойно, Прага была от немцев освобождена. Наверное, марш бросок 3-й танковой армии с сопровождающими ее войсками оказал какое-то психологическое воздействие на немцев, заставив их уйти из Праги, и, конечно, психологически помог и пражанам, но советские войска, конечно, Прагу не освобождали, Прагу освободили пражане и власовцы. Освободив Прагу они двинулись быстро на запад, в американскую зону, понимая, что им нужно укрыться от наступающих советских войск. И тогда мы их пытались 14 мая отрезать от американской зоны. Поэтому должное можно воздавать русскому солдату, но русскому солдату, воевавшему на стороне генерала Власова, который потом был расстрелян как изменник родины.
Иван Толстой: Случалось ли вам во время войны встречаться с неприятелем лицом к лицу, были какие-то обстоятельства?
Я - наполовину еврей, поэтому я всегда боялся, что меня могут обвинить в трусости. Поэтому я порой делал совершенно глупые, мальчишеские, необдуманные поступки, чтобы только доказать, что я не боюсь
Юрий Овсянников: Конечно, были. И с власовцами встречались. Однажды недалеко Бреслау, как его тогда называли, мы залетели в городок, где были власовцы, и когда мы это увидели, нам стало очень неуютно, потому что тогда как мы не брали в плен власовцев, так и они нас не брали в плен. Но мы успели быстро развернуться и под автоматным огнем улететь. У меня тогда пробило только шинель, меня не задело. Встречались и с немцами. Однажды, когда мы пошли в разведку, мы напоролись на разведку немецкую. Я уже хромал, это было после Одера, я ходил тогда с палочкой, мне больно было ходить. Немецкий солдат оказался быстрее меня, энергичнее, он успел ударить меня прикладом в «морду лица», как говорят, выбив многие верхние зубы. К счастью, старший разведчик, который шел сзади меня, успел саперной лопаткой просто убить этого немца и это спасло мне жизнь.
Конечно, бывали встречи, приходилось допрашивать. Я знаю немецкий язык, потому что отец родился в Германии, воспитывался в Германии, кончил Лейпцигскую гимназию, кончил Берлинский университет, немецкий язык был для меня почти родной. Мне приходилось иногда помогать при допросе немцев. Например, в Бунцлау около получаса мне пришлось беседовать с немецким господином, с семьей его, который пытался в течение этого получаса убедить нас, что он всегда ненавидел Гитлера, помогал евреям и русским.
Ну, бывали разные встречи, но это встречи не те были, потому что, с одной стороны, была армия, за которой лежала разрушенная страна, советская армия, а, с другой стороны, напуганные немецкие горожане, которые, естественно, боялись мести русских. Это были не те контакты. Потом уже наладилось множество контактов с немцами. Я никогда не забуду, как один мой друг, немец, издательский деятель, с которым мы долго дружны были, уже по прошествии лет десяти дружбы, сидя у меня дома, закусывая и выпивая, вдруг часа в два ночи спросил меня: «Юрий, ты на каком фронте воевал?». Я ему назвал фронт. Он говорит: «А я там-то. Жаль, а ведь мы могли с тобой встретиться раньше». Не задумываясь, что те встречи были совершенно иные, чем наше застолье.
Иван Толстой: Какие за вами числятся подвиги и заслуги?
Юрий Овсянников: Ну, всякие. Я воевал под Севастополем, освобождал под Севастополем. Награждён. Два ордена, две Медали за отвагу.
Иван Толстой: Медаль за отвагу - это настоящая медаль. Расскажите один случай.
Юрий Овсянников: Как-то о себе всегда неуютно говорить, и я никогда не любил вспоминать войну. Кстати говоря, я не люблю оружие. Но вот однажды, это было в 25-летие победы, в Москву неожиданно собрались оставшиеся в живых, разбросанные по всей стране ребята, которые служили со мной в бригаде. Они пришли ко мне домой, я еще был на работе, они уже веселые пришли, и они в течение полутора часов, пока я не пришел домой, вспоминали и рассказывали жене, какой я был, как я кого-то спас, кому-то помог, что-то я делал, какой я отчаянный был. Эта отчаянность была еще от одной вещи - я наполовину еврей, поэтому я всегда боялся, что меня могут обвинить в трусости. Поэтому я порой делал совершенно глупые, мальчишеские, необдуманные поступки, чтобы только доказать, что я не боюсь. О себе как-то неудобно, неприлично рассказывать. Отвоевал честно, награду получил, живой остался.
Иван Толстой: Это, конечно, самое главное. Юрий Максимилианович, ваше немецкое происхождение, ваша немецкая фамилия во время войны вызывала какие-нибудь казусы, вопросы?
Юрий Овсянников: Порой, да. Отца звали Максимилиан Шик, он был известный в России переводчик на немецкий язык, переводил стихи Пушкина, Лермонтова, Блока, Ахматовой, он перевел «Петра Первого» Алексея Николаевича Толстого на немецкий язык, «Хождение по мукам», он переводил Катаева, Паустовского, Шолохова. Он был мэтром русских переводчиков иностранных, он окончил гимназию в Лейпциге в начале века, был очень известным немецким поэтом, другом Генриха Манна, другом Стефана Цвейга, о нем писала критика, его стихи печатались в берлинских журналах. В 1907 году он переехал в Москву, потому что родители обосновались в Москве, и стал секретарём Московского Художественного Театра, то, что теперь называется зав литчастью. И был им до революции, а потом, уже пройдя разные этапы и понимая, что никогда в создавшемся государстве не надо занимать руководящие должности, он занимался только переводами. Я помню, он ночью готовился, днем диктовал сразу на машинку, и машинистка у него была мать знаменитого современного композитора, увы, ныне покойного, Альфреда Шнитке. И я помню Альфреда еще подростком, когда она приводила его иногда домой, это уже после демобилизации, мы иногда выходили с ним гулять. Вот кратко отцовская линия.
Иван Толстой: Какие же были казусы с фамилией во время войны?
Юрий Овсянников: Пытался кто-то поиздеваться, но это быстро прекращалось. Вот простой пример. Меня отпустили на несколько дней домой после контузии под Севастополем, в это время пришло пополнение. Во взвод разведки отбирали обычно из людей ранее сидевших в тюрьмах. Был у меня один разведчик во взводе, отчаянный парень, очень хороший парень, которому было 25 лет, у него было 27 лет судимости, за два побега из лагеря ему набавляли. Я пришел, мне говорят: «Иди, принимай взвод». Еще командира взвода тогда не было, предыдущий был убит, нового не выбрали. Я пошел. Ну, надо как-то привыкать к новым людям, притираться, я сказал: «Ну, где здесь водку продают?». «На вокзале». «Ну, бери два котелка, вот у меня деньги, что есть, если задержат, скажи, что взводный послал». Человек говорит: «Этого мало». Я снял телогрейку, говорю: «На! Толкнешь, продашь телогрейку, обменяешь на водку». Тот ушел, принес два котелка водки. Конечно, мы за знакомство распили эти два котелка, тут же мне нашлось место на нарах в землянке.
Утром я вывел взвод, построил его - шагом марш в столовую! Уже осень была, ребята в телогрейках, а я в гимнастёрке. Прошли шагов десять, вдруг кто-то из взвода, не оборачиваясь, говорит: «Взводный, твоя телогрейка под нарами, забери ее». Вот такие истории бывали.
Иван Толстой: Доверие означает.
Юрий Овсянников: А на фронте без доверия нельзя. Когда какой-то молодой офицер пытался что-то командовать и качать свои права, то ему мягко говорили: «Слушай, лейтенант, ведь ты знаешь, шальные пули всюду летают…». Это же семья. Воевать можно, когда ты знаешь, что он тебя поддержит, а ты его поддержишь, иначе нельзя.
Иван Толстой: Вы сказали, что в разведку брали сидевших.
Юрий Овсянников: Да, в основном, потому что это были отчаянные ребята, у них понятие страха другое было, они прошли лагеря, тюрьмы.
Иван Толстой: Знание жизни тут играло роль?
Юрий Овсянников: Да, конечно, знание жизни, хитрость какая-то своеобразная, сила физическая.
Иван Толстой: Было на войне что-то смешное?
Юрий Овсянников: Вы знаете, что? То, что я вспоминаю сегодня, все было смешно. Видимо, это особенность характера, я не хочу и не могу вспоминать тяжёлое и трудности, хотя их было очень много. Я держался долго, только в последние два года мне начала иногда сниться война, причем, в ее страшных проявлениях. До этого я только вспоминал смешное. Это, видимо, самозащита. Видимо, специальность уже стала другая, уже жизнь другая, поэтому вот так я себя сам настроил.
