В разделе "Современная музыка" композитор Александр Левин. Он родился в Москве в 1955 году. Учился в Академии музыки имени Гнесиных. С 1992 года живет в Англии, сотрудничает с престижными британскими и российскими театрами и музыкальными коллективами.
Александр Левин: начиная с самого раннего детства, моя жизнь была связана с музыкой, со звуком. По счастливой случайности моя мама отдала меня в музыкальную школу, в то время это называлось музыкальной школой имени Гнесиных. Со мной учился мальчик, который называл себя композитором. Его мама сшила ему жилетку, костюм. Он был очень скрытным, у него всегда был в руке карандаш, ластик. Он все время звонил куда-то по телефону и бормотал загадочно: Стравинский, Стравинский, Шостакович. Я был просто поражен, это было настолько отлично от меня, от моего мира, что я видел в своем соученике, хотя он был старше, уже взрослого композитора. Однажды он у меня спросил: «Александр, а ты пишешь музыку?». Я сказал: «Да, конечно». Потому что у меня всегда было что-то в голове, я просто с готовностью согласился. «А ты мне покажешь свою музыку?». Я говорю: «Конечно, обязательно покажу когда-нибудь».
И вот шли годы. Я учился тогда в классе фортепиано с замечательными педагогами, но в то же самое время мне что-то хотелось сказать самому, от себя лично. Я стал пробовать писать. Я всегда спрашивал, что меня связывает с хоровой музыкой и почему написание музыки в сочетании с голосом меня так волнует и будоражит. Когда я был маленький, когда я учился в школе, я ненавидел хоровую музыку. Приходя из школы после занятий, я сидел на кухне, где вещала радиоточка, маленькое радио, я слышал исполнение Уральского народного хора, эта огромная масса, которая пела и беспрерывно гром гремел, ревела буря, дождь шумел. И вот эта махина, этот огромный человеческий корабль из этой маленькой радиоточки спускался на меня. Я тогда не мог понять, что происходит, но мне было страшно, он меня подавлял. Я слушал музыку Моцарта, Бетховена, я чувствовал, что эта музыка меня возносит. Но когда я слушал хоровую музыку, я понимал, что эта музыка меня подавляет, делает из меня ничто. Я тогда был ничто.
Что меня связывает с хоровой музыкой? Почему я занимаюсь этой музыкой? Что есть слово? Для меня всегда было большой тайной сочетание звука и голоса. Что есть голос, какой первоисточник голоса? Как голос формируется в слове? Стихи — это то, что мы слышим, слово вдохновляет, сама ритмика слова, возможно, тоже вдохновляет, но это две субстанции, которые идут вместе — прекрасные слова и прекрасная музыка. Так для меня встал вопрос: что является первичным, и как слово может интегрировать в музыку и должно ли оно интегрировать? Что должна делать музыка?
В самом начале 2000-го года я приехал в Москву, где я планировал записать свою новую хоровую музыку с Государственной капеллой Валерия Полянского. Позже Валерий подарил мне запись, свою запись Литургии Рахманинова. Я сразу не послушал эту запись, я ее послушал позже в Лондоне. Я знал эту музыку. И вот я как-то ехал в машине, вставил кассету, это было на кассете, начал слушать Литургию Рахманинова. Спустя несколько минут мне пришлось притормозить, я встал у обочины. Что происходило на этой записи, что происходило в этой музыке? Я услышал, как огромный хор может быть из 80, а может быть больше человек в акустике Смоленского храма исполнял гениальную музыку Рахманинова. И снова услышал эту мощь, этот человеческий линкор, инопланетный корабль, но не тот, который спускается, а тот, который поднимается и приглашает на борт всех желающих.
Мне довелось быть в Москве, мы с Катей, моей женой, поехали в храм в Новую деревню на могилу отца Александра Меня. Мы не были в этом храме очень много лет. Мы уже опоздали, мы приехали к концу службы, литургия уже закончилась. И вот мы стояли в храме перед иконостасом, просто стояли и молчали, сами собой полились слезы. Мы вышли на улицу, я понял, что по возвращению в Лондон я буду писать литургию Иоанна Златоуста. Я снова тогда вспомнил слова отца Александра Меня, которого я имел счастье знать. Отцу Александру я посвятил позже уже свою симфонию молитв — это сборник молитв отца Александра Меня, который я взял и положил в основу этой симфонии. Она называется Молитва за человечество. Позже мне удалось записать эту симфонию с великолепным английским хором, камерный хор, возможно, один из лучших в мире. Это 19 человек, 19 профессионалов, каждый из которых имеет редкий голос. Если стоит дирижер, ему нужно создать атмосферу тончайшего пианиссимо, тогда каждый обладатель этого голоса должен сначала услышать эту акустику, эту тишину и потом впустить в эту тишину часть своего голоса, не переставая слушать. Вот что есть этот хор.
По сути, четверть века я живу в Англии. Я понял, что хоровая музыка — это то, что мне очень близко, созвучно и в чем я могу себя выразить, утвердить и что-то сказать. К концу прошлого столетия я пытался писать много хоровой музыки именно в этом русле, но я всегда понимал, что интонация искажена, она искажена диссонансом. Если мы вспомним нововенскую школу, гениальных учеников Шёнберга, которые практически перевернули с ног на голову всю европейскую музыкальную культуру, разрушив тональные центры, переосмыслив гармонию, то мы увидим интересную вещь. В хоровой музыке очень важен тон, очень важная гармония, от которой ты можешь отплыть очень далеко, но ты всегда приплываешь к этому хору, который называется гармония. Есть переосмысление в тональной музыке, когда дисгармония перестает быть дисгармонией. В хоровой музыке были такие попытки, но сегодня все больше и больше композиторов возвращается к традиционной гармонии. Когда я делал магистерскую диссертацию, любые какие-то отклонения в сторону написания тональной музыки назывались презрительным иностранным словом «пастиш» - музыка прошлого или копирование какого-то определенного композитора прошлого.
Моя реальная музыкальная карьера как композитора началась в Англии с хором, который работает на Би-Би-Си. Мне поступил заказ написать одно-единственное хоровое произведение. После того, как произведение было написано, с большим воодушевлением отрепетировано, исполнено, транслировано, я положил это произведение в основу своей магистерской диссертации. Когда известные композиторы сидели напротив меня, обсуждали мои работы, в частности, это произведение, они мне сказали: «Вы понимаете, Александр, то, что вы написали — это из ряда вон выходящая вещь, мы можем вам сразу сказать. Скажите, как вы собираетесь жить? Что вы собираетесь дальше с этим делать?». Дальше пришло то, что дало мне возможность работать в колледже, где я тогда учился и делал свою магистерскую диссертацию. Директор колледжа пригласил меня и сказал: «Александр, у нас есть идея постановки спектакля «Война и мир». Это очень интересная идея, я думаю, что она вам понравится. В вашем распоряжении будет симфонический оркестр и сценарий Михаила Булгакова». Как я понял, в России этот сценарий не ставился, в России об этом мало кто знал. Возникла идея поставить «Войну и мир» в театральной постановке с привлечением музыки, симфонического оркестра и хора. На сцене в центре Лондона у меня появилась возможность вернуться к русской культуре, написать музыку с английскими артистами, актерами и музыкантами. Это положило начало моей работе в этой школе как артистического директора, я занимался с актерами.
Мои отношения с музыкальным языком и с языком слова очень тесное. За последнее время я написал достаточное количество хоровой музыки в разных жанрах. У меня написана оратория на латыни, на английском написано много произведений и на церковнославянском, в частности, Литургия Иоанна Златоуста. Само по себе слово самодостаточно, сама по себе музыка естественна, конечно, она заставляет растягивать слога, она заставляет изменять время слова. Слово приобретает очень много значений, оно многомерно, оно многоипостасно. Возьмем просто церковнославянское «Господи, помилуй». В Литургии Иоанна Златоуста, которую я имел счастье написать, есть ряд таких номеров, которые называют ектенией, где есть только одно-единственное словосочетание: «Господи, помилуй». В церковном обиходном пении это воспринимается абсолютно комплементарно. То есть, если дьякон или священник в своих возношениях обращается к приходу, то хор просто отвечает «Господи, помилуй». Это общепринято, это абсолютно нормально в художественной музыке, в духовной музыке, когда мы имеем дело с одними только этими словами «Господи, помилуй». Здесь вступает в силу магия соединения музыки и слова. Это можно услышать в литургии в разных ектениях, где женские и мужские голоса пересекаются друг с другом, отвечают друг другу, они берут на себя некую более смысловую нагрузку, чем та бездна, которая в принципе заключается в словах «Господи, помилуй». И тогда творчество обретает смысл. Я говорю не о том, что можно бесконечно петь «Господи, помилуй» на разные лады. Так поют птицы. И слава богу, что это есть. Это «Господи, помилуй» создано для людей, сердце которых открыто, в этих двух простых и волшебных словах слышится бездна. Надо пройти путь через магию этих двух слов, через музыку, через соединение этих слов с музыкой, и обратно возвратить это в человеческие сердца.
Далее в программе
Русские бильярдисты вспоминают о роли бильярда в советские времена и говорят о новом статусе игры в современной России.
Пасхальный стол. Символы Пасхи. История и современность.
