Иван Толстой: «Русский венок для Элеоноры Дузе». Так называется книга, вышедшая в московском издательстве «Старая Басманная» и составленная Марией-Пией Пагани и Михаилом Талалаем.

Историк, специалист по русско-итальянским культурным связям Михаил Талалай – гость нашей студии.

Михаил Талалай: Вспомним самую великую актрису всех времен и народов. Кто нам приходит на ум?

Иван Толстой: Элеонора Дузе!

Михаил Талалай: Какое сладкое, мелодичное имя! Есть и имя не менее благозвучное – Сара Бернар. Мы вспоминаем женщин-актрис. Но, как говорят современники, когда Дузе приехала на, быть может, самые свои ответственные гастроли – во Францию, то французы все-таки отдали пальму первенства итальянской гастролерше и, вроде бы, Элеонора Дузе перекрыла Сару Бернар. Не говоря уже о русских актрисах, которые сознательно в воспоминаниях говорили, что настоящее женское актерское искусство они увидели именно от великой Элеоноры. Поэтому надо сказать, что эта книга не случайна, потому что у Дузе были свои собственные, я бы даже сказал интимные, отношения с русской публикой. Она ее хорошо чувствовала, она часто о ней вспоминала с благодарностью как о публике необыкновенно теплой, писала и говорила, что у нее есть две любимые аудитории – конечно, родная итальянская и русская.

Книга называется «Русский венок для Элеоноры Дузе», которая вышла в московском издательстве «Старая Басманная». Автор этой книги - итальянская русистка Мария-Пия Пагани. Мария-Пия - плодовитая исследовательница, много переводит, пишет. Но, преимущественно в малом жанре - статьи. Поэтому сразу скажу, что наша новая книга уникальная, на итальянском языке ее нет. Существует серия статей, которые написала Мария-Пия Пагани, где она с разных точек исследует и представляет научной и культурной общественности русско-итальянские театральные связи. Не только Элеонору Дузе, а вообще ее основное увлечение это русский театр и эти связи. Она много написала отдельных очерков о русских актерах и режиссерах в Италии и, будучи с ней знаком, я мало-помалу получал ее итальянские очерки вокруг Элеоноры Дузе. И я предложил Марии-Пие: давай соберем эти очерки под одной русской обложкой, как-то их сгармонизируем и сделаем отдельную книгу под названием «Русский венок для Элеоноры Дузе». Она согласилась и, в итоге, спустя пару лет вышла эта книга. Сразу оговорюсь по поводу произношения и написания. Мы в конце этого великого имени пишем русскую «е», а не «э», которая тоже встречается. Почему? Потому что иногда, когда русский человек видит на конце оборотное «э», он начинает неправильно произносить эту великую фамилию, во французском духе, и вместо «ДУзе» говорит «ДузЭ».

Эти очерки начинаются с рассказов о том, кто отрыл Элеонору Дузе для русской публики. Есть первооткрыватель, и он очень решительно отстаивал свое право. Это русский писатель, который тоже был крепко связан с Италией - Александр Валентинович Амфитеатров. Немного, быть может, сейчас подзабытый, но его имя гремело на рубеже 19-го и 20-го веков. Александр Валентинович - большой италофил, он видел Дузе еще до ее приездов и гастролей в России. И, действительно, самые первые статьи (даже известна дата - 1886 год) написал Александр Амфитеатров. Потом он отстаивал свой право и не очень скромно говорил, что как Колумб открыл Америку, так он открыл Дузе для России.

Иван Толстой: Из статьи Александра Амфитеатрова «Дузе и дузизм»:

«Написал я тогда [в 1886 г.] в «Русские ведомости», конечно, огромнейшую и вдохновеннейшую статью о Дузе. Увы! Сухая редакция скучной газеты либеральных профессоров-материалистов безжалостно сократила этот мой гимн и обесцветила его в рассудительную рецензию. Тем не менее с гордостью могу похвалиться, что это было первое русское газетное слово о Дузе. Я открыл ее для русской печати, как Колумб Америку. И если затем русскую славу "великой Элеоноры" утверждали и более авторитетно связали с нею свои имена другие толкователи, то ведь и Колумб был оттерт от чести быть крестным отцом открытого им материка позднейшим описателем Америго Веспуччи».

Михаил Талалай: Дузе, действительно, была той самой дивой, как мы представляем себе театральных див. Вообще от театра ведь мало что остается. Остаются какие-то ахи, вздохи, переданные зрителями, театральными критиками, и мы это воспринимаем очень опосредованно, через года, в отличие от 20-го века, того же кинематографа или пения, когда мы слышим теперь уже живой голос исполнителей и их видим. Поэтому мы охотно верим этой дуземании, когда восторженная публика розами устилала ее выход из театра, когда ее носили на руках, толпы встречали на вокзалах. Все, что соответствует сейчас, наверное, рок-звездам и их антуражу.

Первые гастроли Дузе в России пришлись на зимний театральный сезон 1891-92 годов. И о них мы процитируем, возможно, самого авторитетного театрального человека той поры - Антона Павловича Чехова.

Иван Толстой: Из письма Антона Чехова из Петербурга 17 марта 1891 года:

«Я по-итальянски не понимаю, но она так хорошо играла, что мне казалось, что я понимаю каждое слово. Замечательная актриса. Никогда ранее не видал ничего подобного. Я смотрел на эту Дузе и меня разбирала тоска от мысли, что свой темперамент и вкусы мы должны воспитывать на таких деревянных актрисах, как Ермолова и ей подобных, которых мы оттого, что не видали лучших, называем великими. Глядя Дузе, я понимал, отчего в русском театре скучно».

Михаил Талалай: Эту фразу Чехов написал в приватном письме, она не готовилась для печати и, естественно, он позволил себе преувеличение. Но любопытно, что именно это чеховское письмо, уже опубликованное после его смерти, процитировал другой очень важный свидетель, который не видел никогда Дузе, но верил свидетельству Чехова. Эту фразу переписал в свой дневник Андрей Тарковский, когда снимал фильм «Сталкер». И хотя перед ним были блестящие русские актрисы, блестящая Наташа Бондарчук, тем не менее, ему почему-то захотелось сказать о Дузе и о роли итальянских актрис. Возможно, он уже тогда готовился к фильму «Ностальгия», думал об Италии и об актрисах итальянских. Но лучше всего о тех первых гастролях, которые действительно поразили российскую публику, сказал впоследствии видный филолог, пушкинист, историк литературы Михаил Гершензон. У него есть потрясающий текст, который я вам предлагаю прочитать.

Иван Толстой: В письме к брату в Киев Гершензон 20 ноября 1891 года, тогда еще студент, писал из Москвы:

«Я кончаю письмо после театра, и хотя между тем временем, когда я написал последние слова и настоящей минутой прошло всего 12 часов, кажется, я пережил годы. Я не в силах передать впечатление, которое производит игра Дузe. Тоска сжимала сердце, хотелось плакать. Ее игра переходит за грань сценического искусства и становится жизнью. Она плакала истинными слезами. Кто передаст впечатление, которое производит вид ее чудных глаз, наполненных слезами. Она совсем нехороша собой, но перед ее улыбкой, перед звуками ее небесного голоса Ромео забыл бы свою любовь к Джульетте, Отелло свою ревность. Она закидывает голову назад и говорит о своей любви с такой жгучей страстью, так безумны ее ласки, что сердце обливается кровью. Когда после таких моментов она выходит на бешеные вызовы, лицо ее страдальческое, и она что-то шепчет, кивая головой. Ни один мужчина, способный чувствовать, не может уйти из театра не влюбленный в эту женщину и без чувства смутной щемящей тоски. Я говорю тебе – это ужасно. Чувству не на чем отдохнуть, потому что даже ее радость мучительна, ее счастье полно трагизма. Я видел, как многие плакали, и я сам страдал ужасно. Я не окончил письма вчера, потому что было поздно. Теперь четверг, 10 часов вечера. Дорого мне обошлась Дузе. Сегодня я не прочитал и 20 страниц – я был в каком-то чаду. Если бы я мог плакать, мне стало бы легче. Все отступило перед этим образом Маргариты Готье, все опостылело, житейские мелочи казались ненужными и раздражали меня. Слава Богу, теперь я немного успокоился. Во время чая я заставил себя читать. Потом, ты будешь смеяться, если я скажу тебе, что сделал потом. Я пошел к хозяйке и попросил ее сыграть траурный марш Мендельсона. Я весь день был в таком состоянии, как будто вчера похоронил свою возлюбленную. Я знал, что траурный марш примирит и успокоит меня, и не ошибся. Я, конечно, не удержусь, чтоб не пойти на спектакли Дузe еще и еще раз, но дай Бог, чтобы подобное со мной не повторилось. Мне кажется, что человек, вчера видевший Дузe, сегодня не способен ни на какую подлость; ему было бы стыдно перед ней, перед этим невыразимо женственным образом, который невидимо присутствует в его душе».

Михаил Талалай: Это все в первой части новой книги. Затем рассматриваются сами спектакли, которые привозила Элеонора Дузе, и особенно полюбившийся русской публике, долго не сходивший со сцены потом уже в русских версиях, спектакль «Хозяйка гостиницы» Карло Гольдони. Его по-разному переводят по-русски. По-итальянски это «Locandiera», содержательница «локанды» - гостиницы или трактира. Поэтому самые первые русские пьесы шли как «Трактирщица». Есть блестящий перевод, очень филологически выверенный, Фёдора Фёдоровича Комиссаржевского, родного брата Веры Федоровны, которая потом и играла саму главную героиню этой пьесы Гольдони. Веру иногда называли «русской Дузе» или «малой Дузе», все-таки несколько оставляя ее в тени великой Элеоноры.

Мария-Пия Пагани отдельную главу посвятила Станиславскому, который, естественно, видел, любил, впечатлялся от игры Дузе. И он также с огромным успехом, уже без Дузе, но поставил ту же пьесу Гольдони, где сыграл главную роль циничного кавалера Риппофратто, это была одна из его коронных ролей. Надо сказать, что Дузе видела Станиславского, видела его пьесы уже на последнем этапе своей творческой карьеры и жизни в США. Когда в 20-е годы Станиславский возил туда русский театр, она ходила в Америке смотреть на русском языке «Братьев Карамазовых», которых привез Станиславский.

Отдельная глава, по теме, которая часто вызывает повышенный интерес, но написанная в академическом ключе, это отношения Дузе и Габриеле д’Аннунцио. Бурный роман. Многие пьесы д’Аннунцио написал специально для Дузе, она играла в целой серии его пьес: «Мертвый город», «Франческа да Римини», «Дочь Йорио». До той поры, пока д’Аннунцио в каком-то литературной азарте не вывел личные отношения между великой актрисой и великим драматургом и писателем, то есть самим собой, в романе «Пламя». Конечно, все Европа узнала, что речь идет о Дузе, она смертельно обиделась, отношения навсегда расстроились и она даже перестала играть в пьесах д’Аннунцио, настолько это для нее была серьезная личная травма и обида. Тем не менее, она осталась навсегда главной музой и главной любовью Габриеле д’Аннунцио. Я недавно посетил его замечательную музеефицированную усадьбу «Vittoriale degli italiani». Такое сложное название, что можно переводить по-разному, но смысл – это Памятник победам итальянцев. Потому что д’Аннунцио был страстный патриот, на грани шовинизма. Это огромная усадьба, где есть все - его дома, сады, гигантская библиотека. Он даже приготовил для себя отдельную комнату, в которой должно было быть выставлено его тело после смерти, и там все должно было быть обставлено в таком макабральном духе. Но она не сыграла этой своей роли, потому что его смерть была настолько оплакана итальянским народом, что случились массовые похороны и в эту небольшую комнатку они не вмещались. В отдельном зале он сделал молельню, куда поместил синкретически все религии, переписав при этом список смертных грехов, откуда исключил сладострастие: это он не считал грехом, и вся жизнь его была этому свидетельством. Его донжуанский список переваливает за тысячу. У него были многие странности, в частности, так как у него были проблемы с зубами, то он стеснялся при гостях своей собственной пищи, ему какую-то кашу давали, которую он, не пережёвывая, глотал. Но гости у него бывали часто, поэтому они ужинали в раздельных комнатах. Он сидел в своем закутке и ел кашу, а гостей выводили в парадную столовую, где те вкушали яства, пили. Роль хозяина олицетворяло чучело черепахи. Это была действительно живая черепаха, любимица Габриеле д’Аннунцио, которая скончалась от несварения пищи. Гостям об этом предварительно рассказывалось, и она сидела в виде чучела во главе застолья.

Иван Толстой: К вопросу о том, как животные напоминают хозяев и подражают им. Даже черепаха, оказывается.

Михаил Талалай: И, что важно в нашем рассказе, впечатлило меня, что в кабинете д’Аннунцио постоянно стоял бюст Элеоноры Дузе и никаким новым посетительницам его усадьбы он не позволял перемещать это изваяние, это навсегда был у него такой идол. И, дабы завершить, он был похоронен там, огромный курган был сделан, высоченный, видный издалека. Очень впечатляющий мемориал, где и работала автор нашей книги Мария-Пия Пагани. Очень серьезно, она университетский преподаватель с академическим подходом, она проработала и архивы, и библиотеку д’Аннунцио, поэтому одна из ее глав посвящена не только отношениям Дузе и д’Аннунцио, но и вообще отношениям Габриэле д’Аннунцио с Россией. В библиотеке он, конечно, держал все русские переводы своих пьес и книг, которые выходили в то время. В частности, там есть перевод его пьесы, где играла Дузе, «Франческа да Римини». Перевод, сделанный Валерием Брюсовым и подписанный им, с дарственной надписью на латыни. Так что много интересных ниточек, которые откопала Мария-Пия Пагани в библиотеке Габриэле д’Аннунцио в его усадьбе, которая сейчас стала очень популярным музеем.

Следующая большая часть книги «Русский венок для Элеоноры Дузе» - это отдельные биографии уже русских театральных деятелей, актеров, которые так или иначе прикасались к жизни и творчеству Элеоноры Дузе. Мы колебались, включать их или нет, потому что эти отдельные биографические очерки уже были разбросаны по разным местам. Частично в интернете, в словаре «Русские в Италии», но я потом сказал автору, что если сейчас мы это не соберем все вместе, все это рассеется, пропадет и никогда цельным образом не предстанет через читателем. Что же это за люди, которые идут у нас небольшими главками? Мы назвали это «Русско-итальянская театральная мозаика эпохи Дузе». Это чета актеров Питоевых, которыми кропотлива занималась Мария-Пия. Это уже больше Франция, хотя Питоевы часто выступали, привозили свои пьесы в Италию. И Георгий (Жорж), и его супруга Людмила - выходцы из Тифлиса, но затем эмигрировали, еще до революции, и всю свою дальнейшую жизнь связали с западно-европейским театральным искусством. Они ориентировались на Дузе,переписывались с ней. Людмила Питоева во французской прессе завоевала титул «новая Дузе».

Другой интересный персонаж - одесситка Елена Выдовцева, которая вышла замуж за миланского издателя Тревеса. Очень важное издательство, которое, благодаря в том числе и Елене Выдовцевой, много печатало русской классики, переводило много, в том числе издало книгу Любови Фёдоровны Достоевской об отце. Сама Елена Выдовцева с Дузе не общалась, но отправила к Элеоноре свою дочь - по просьбе Элеоноры. В семье говорили по-русски, дети Елены прекрасно знали русский язык, и Элеонора Дузе попросила найти какую-то русскую даму - она хотела слышать Чехова на русском языке. И в 1903 году Джулия Тревис, по матери Выдовцева, едет к Дузе и читает ей Чехова.

Отдельная главка, мы ее решили выделить - о Федоре Федоровиче Комиссаржевском, который сам был и актером, и переводчиком, в частности, мы ему обязаны блестящим переводам текстов Гольдони. Мы, конечно, все направляли в сторону Дузе. Он стал эмигрантом, уехал после Второй мировой в Америку, где и скончался в 1954 году.

Еще один интереснейший персонаж, которым очень много занималась Мария-Пия Пагани, это Раиса Олькиницкая из Петербурга, которая вышла замуж за итальянца по фамилии Нальди. Она была и драматургом, и литератором, и переводчиком. И здесь очень интересный момент, который дает понять, насколько русские люди обожали Дузе. Раиса Олькиницкая-Нальди в 1920 году написала неизданную пьесу на итальянском языке «Три пути». Написала ее с единственной целью, чтобы эта пьеса понравилась Дузе и чтобы Дузе вернулась на сцену. Это действительно был большой десятилетний перерыв, когда весь мир затаил дыхание - Дузе ушла со сцены без каких-то особых объяснений. К ней и финансовые, и разного рода другие рычаги применяли. И Раиса Олькиницкая-Нальди подумала, что эта пьеса настолько может быть дорога Элеоноре, что она захочет в ней выступить и вернется на сцену – вот такая была дерзкая мечта.

Иван Толстой: И чем дело кончилось?

Михаил Талалай: С этой пьесой она не вернулась, но Элеонора еще раз вышла на сцену в Италии, в Венеции, в 1921 году, но неудачно. Она затем уехала на гастроли в Америку, где выступала более успешно, и умерла в Америке в 1924 году.

Вернемся к Раисе. Она много переводила еще до 1917 года. она переводила пресловутого Арцыбашева, пьесы Чехова, переводила Блока. И, чем меня поразила ее переводческая биография, что ее список переводов на итальянский язык заканчивается братьями Стругацкими. Такой неожиданный скачок во времени-пространстве.

Другой замечательный итало-русский персонаж из той же плеяды очень культурных наших соотечественниц, которые выходили замуж за итальянцев - Ольга Ресневич-Синьорелли. Она держала целый салон в Риме. Ресневич уехала до революции и осталась в Италии навсегда. Она привечала литераторов. Вячеслав Иванов был с 20-х годов завсегдатаем ее салона и многие другие. Но в данном контексте она важна нам тем, что написала очень ценную и прекрасную книгу, посвященную Дузе. Эта книга вышла в 1938 году, она была приурочена к 80-летию уже покойной актрисы. Книга на итальянском языке, ее, кстати, перевели на русский.

На этой плеяде русских людей заканчивается авторский текст Марии-Пии Пагани и начинается вторая часть книги, которая появилась во время моего переводческого труда. Потому что выяснились новые интересные источники и, согласовав с автором, я эти вещи и представил русскому читателю. Это уже тексты не Пагани, а тексты русских людей, которые раньше не были известны русской публике.

Когда я переводил авторские тексты Пагани, в различных ссылках, цитатах мне попадалось имя Кара-Мурзы, который написал о Дузе статью, вышедшую на итальянском в переводе Этторе Ло Гатто в начале 30-х годов. Но на русском языке этой статьи нет. Я заинтересовался этой историей, списался со своим другом и коллегой Алексеем Кара-Мурзой, который оказался внуком Сергея Георгиевича, и он сказал, что, «да, мой дед в 20-е годы встречался в Москве с Этторе Ло Гатто, Ло Гатто, очевидно, у деда взял эту рукопись неизданную, увез, перевел». Она действительно вышла у Ло Гатто в журнале «La Russia». Сергей Георгиевич Кара-Мурза видел Дузе во время ее приездов в Россию, страстный театрал, юрист по образованию, держатель московского салона в 20-30-е годы. Посетителями его были Алексей Толстой, Марина Цветаева, очень известное было московское гнездо. Много писал, но мало публиковал. И, в итоге, весь архив Сергея Георгиевича Кара-Мурзы попал в отдел рукописей бывшей Ленинки, нынешней Российской государственной библиотеки. И, конечно, следующий мой шаг это поход в эту библиотеку. Я разыскал в обширном архиве Кара-Мурзы целых два текста по Дузе. Один текст 1925 года, который, очевидно, и увез с собой Ло Гатто, и второй текст более обширный, 1938 года. Я думаю, это тоже было написано к 80-летию актрисы. Потому что в том же 1938 году в Италии выходит книга Ольги Ресневич-Синьорелли. Думаю, что Кара-Мурза готовил к выходу книгу в Москве, потому что Дузе не была отринута советской культурой, более того - там есть некоторые моменты, по которым видно, что он готовил книгу для печати именно в красной Москве. Чем интересен этот текст? Сергей Кара-Мурза лично видел актрису, я думаю, начиная со второго визита, потому что к первому он был еще слишком юн. А второй визит, который был в 1896 году, он описывает достаточно подробно и, в частности, пишет, что Дузе во второй раз в Россию приехала, выкрасив свои волосы в рыжий цвет по совету Габриэле Д’Аннунцио. Русская публика была оскорблена, а некоторые были даже лично обижены. Вероятно, об этих личных обидах он передает слова каких-то соседей по театральному залу. Особенно много он пишет о третьем и последнем визите Элеоноры Дузе в Россию. Это 1908 год, накануне ее ухода со сцены. И он обрисовывает ее, как мы сейчас представляем приехавшую рок-звезду.

Иван Толстой: Из воспоминаний Сергея Кара-Мурзы:

«В первый раз она приехала к нам, будучи еще очень малоизвестной актрисой, без того ореола, который окружал ее в последующие приезды. Ее рекомендовал импресарио Чезаре Росси, как недорогую гастролершу. Она получала по 200 франков за выход. Это была «принцесса кочующая и бедная». Гардероб ее был самый умеренный. Вся роскошь заключалась в мехе ангорской козы, который расстилался на кушетке и набрасывался на плечи. Но с первого же ее появления на сцене она приобрела крепчайшие симпатии зрительного зала. Ее изумительный музыкальный голос, грустная прелесть улыбки, чудесные, черные волосы и глубокие задумчивые глаза властно покорили не понимающую итальянского языка, но глубоко почувствовавшую искренность и страстность внутренних душевых переживаний артистки аудиторию. Интонация голоса, мимика, жест, поза, движения, манеры Дузе – все это захватило не видавшего ничего подобного зрителя, и держало его в плену.

Второй приезд Дузе в Россию через пять лет был обставлен уже более парадно. В страну снегов она приехала уже как в знакомую страну, где у нее были ценители и друзья. В этот приезд она стала уже бывать в русском обществе.

…Третий и последний приезд артистки в 1908 г. сопровождался уже настоящей пышностью. Багаж, привезенный Дузe, весил свыше трех тонн; среди вещей находилось 4 железные печи. Когда антрепренер спросил, зачем эти печи, Дузe ответила: «Я поставлю их по четырем углам комнаты и буду греться». Предусмотрительность артистки оказалась, однако, излишней; и в Европейской гостинице в Петербурге, и в отеле Метрополь в Москве, где она останавливалась, было достаточно тепло. Но в театре оказалось холодно; Дузе требовала, чтобы температура за кулисами не опускалась ниже 16 градусов по Реомюру и импресарио вынужден был ставить все новые и новые печи. Артистке сопутствовали компаньонка-итальянка и две горничные-француженки. …Успех Дузe в России в последний приезд был грандиозный. Зрительный зал был всегда переполнен. На этот раз она вывезла из России чистыми свыше 20 000 рубл. Ежедневный расход ее на жизнь в гостинице, выезды и жалованье свите обходился в 100 руб. Она занимала шесть номеров; в одном жили горничные, в другом компаньонка, три комнаты занимала сама Дузе; столовую, гостиную и спальную, и в шестой комнате стояли сундуки с вещами и платьями домашнего обихода. Восемнадцать же сундуков, с театральными костюмами, каждый за особым номером, находились за кулисами театра. День Дузе распределялся строго по часам. В 8 ч. утра она вставала и пила какао. В 10 ч. утра ей подавали гороховый суп, в 1 ч. дня пулярду с рисом. В 5 часов вечера снова гороховый суп и чай; после спектакля опять пулярда. Это меню изо дня в день повторялось, не менялось. Во время еды артистка сидела покрытая пледом и со скунсовым мехом на коленях.

В Москве среди группы артистов возникла мысль поднести Дузe венок и адрес.Но против этого намеренья возникли возражения, смысл которых сводился к тому, что венки и адреса подносятся всем и всяким. Дузe же, как великую артистку, это только профанирует. Ничего не нужно, только молчание, такое, когда захватывает дух. То самое случилось с учениками театрального училища, желавшими поднести Дузe цветы. Начальство не позволило этого сделать. «Молчать, щенки, – сказал директор Федотов. – Кто вы и кто она? Вы не смеете и судить о ней, мальчишки!».

Весной 1908 г. Дузe навсегда рассталась с Россией: она уехала, оставив в сердцах своих зрителей теплое чувство лиризма и волнующих воспоминаний.

И долго еще в комнатах русской молодежи, студентов и студенток того времени на стенах висели рядом с видами Венеции и фотографиями с картин Бёклина открытые письма с изображением Элеоноры Дузe".

Михаил Талалай: Почему я думаю, что Кара-Мурза готовил свою рукопись к печати? Конечно, как любой пишущий человек, он хотел видеть это все в типографском виде. Кроме того, я нашел приложенный к рукописи отзыв рецензента-театроведа, который рекомендовал текст к печати, нашел какие-то вещи там, которые следует подправить. То есть, все набирало свой ход, но беуспешно, и, наконец, спустя 81 год, благодаря мне и Марии-Пие Пагани, текст увидел свет и можно его прочитать. Почему я думаю, что там заточено было под обстановку той, советской России? Потому что автор пустил несколько ядовитых стрел в адрес Габриэле д’Аннунцио. В частности, у него есть такая фраза, что «теперь, когда Габриэле д’Аннунцио показал свое отвратительное общественное лицо…». Действительно, д’Аннунцио вписался в муссолиниевский режим, хотя отношения у него с дуче были сложные, но это другая тема. Он также обличает д’Аннунцио из-за его предательского отношения к Дузе и из-за его романа «Пламя». И дальше он, мне кажется, педалирует отъезд Дузе на гастроли в Америку. Она уехала в Америку в 1923 году и Кара-Мурза пишет, что «она уехала из Италии, где пришел к власти фашизм». Формально это так, в 1922 году Муссолини пришел к власти, но все-таки он не сразу начинает завинчивать гайки. Да и, думаю, великая актриса какое-то место могла найти и при режиме Муссолини. Но формально это действительно следующий год. Она уезжает в 1923 году в Америку и в 1924 году умирает в Питтсбурге.

Прекрасный русский текст… Я с большим удовольствием читал эти две статьи, они частично перекликаются, но я все-таки решил оставить их без купюр, потому что они по-разному передают разные моменты: первая статья лаконичнее. Поэтому есть «малая Дузе» и «большая Дузе» в рассказах Сергея Георгиевича Кара-Мурзы, впервые вышедших в качестве приложения к тексту Марии-Пии Пагани.

Другой, впервые опубликованный на русском языке текст, это воспоминания совершенно забытого художника Александра Николаевича Волкова-Муромцева. Его в отношении к Дузе никто не упоминает, хотя это был близкий друг Дузе, она прожила три года в его доме в Венеции, и для меня было огромной радостью обнаружить этот новый источник.

Что произошло с Волковым-Муромцевом? Типичная русская судьба. По образованию технарь (агроном), женился на англичанке, стал художником, уехал в Венецию. В Италии и, вообще, в Западной Европе он стал известен как живописец, как портретист, но, не знаю уж по каким причинам, он не желал более связываться с родиной, с Петербургом, с петербургскими выставками и никак себя не продвигал, поэтому никакой художественной отечественной критики практически на этого замечательного живописца нет. Он, кстати, псевдонимом подписывал свои картины - Руссов. Все-таки не совсем отказывался от родины. И под псевдонимом Руссов его знали в Англии, во Франции, где он выставлялся. Замечательный портретист. На обложку нашей книги мы поместили портрет Элеоноры Дузе кисти Александра Николаевича Волкова-Муромцева, который под конец жизни, в 20-е годы, написал воспоминания.

Иван Толстой: Изданные через много лет в серии Александра Исаевича Солженицына, правда?

Михаил Талалай: Нет. Он из тех же Волковых-Муромцева, но совершенно другой. Это забытый русский художник. Его воспоминания вышли в 1928 году, но на английском языке. Здесь произошла очередная непонятная история. Он писал по-русски, но был женат на англичанке. Английские друзья, революция, он не видит смысла издавать в узких эмигрантских кругах, с которыми у него, кстати, не было отношений. Он полностью ушел в космополитическую среду, поэтому сразу издается на английском языке. Эти мемуары не переводились, на них не ссылаются. Там оказалсь особая глава, «Элеонора Дузе». Я тоже колебался, прежде чем организовать этот перевод, потому что был исходный русский авторский текст. Здесь можно, в итоге, заполучить неприятность, что кто-то из коллег обнаружит где-то русский оригинал. Мы все-таки решили не упускать момент и перевести целиком эту главу, где художник рассказывает и о знакомстве, и о том как он курировал гастроли Дузе, не только ее первые гастроли в России, но и по Западной Европе вообще. Он, очевидно, был человек с финансовой жилкой, потому что особенно обращал внимание на экономическую сторону дела, давал ей много практических советов, оберегал ее от проходимцев. И когда она поехала в Россию, в Петербург, она писала ему письма на французском языке, которые он в своих воспоминаниях опубликовал, и мы их частично дали в нашей книге: она благодарит русского художника, живущего в Венеции, за то, что он ввел ее в нужную петербургскую среду театралов. Это, конечно, была очень высокая аристократическая непростая сфера, и она попала к нужным людям в Петербурге, что также способствовало и ее последующим гастролям, и русскому успеху.

Иван Толстой: Из воспоминаний Александра Волкова-Муромцева:

Провожая из Италии актрису в Петербург, Волков-Муромцев призывал ее к разумному ведению жизни, в точной записи всех расходов. Вот что она ответила с берегов Невы

"Пятница, 21 марта 1891 года. Петербург

Мсье Волков!

Благодарю Вас за все!

Вчера я приехала и нашла квартиру полностью готовой для меня. Тем не менее, я обещала быть разумной и практичной, и в тот же вечер я поменяла ее на другую, более простую и менее дорогую.

Я договорилась, что с меня и с моей горничной будут брать 14 рублейв день. Разве я не хороша? Вы мне советовали не более 15 рублей!

И за эту сумму у меня есть две прекрасные комнаты, и они такие теплые! Такие теплые! Нужно быть итальянцем, чтобы осознать великую радость от комнаты, где не дрожишь постоянно.

Что дальше? – Ничего нового.

Я начну работать в воскресенье или в понедельник. Сегодня я все еще чувствую себя очень уставшей от поездки, но я здорова, и мой ум ясен; единственное, – я нахожу мир слишком большим, и жизнь слишком бесполезной.

Спасибо за Вашу доброту ко мне. Вы не знаете, сколько в моей храбрости Вашей заслуги, но я не в состоянии писать и могу только сказать: «Спасибо за все».

Я подчинилась Вашему совету, и здесьесть книга, куда я внесу все свои расходы.

Но если деньги уходят, что хорошего в том, чтобы об этом записывать!

Что хорошего в том, чтобы доставлять себе все эти неприятности?

Элеонора Дузе"

В Петербурге Дузе достигло известие о смерти отца и она написала Волкову-Муромцеву письмо:

"Я хорошо знаю, что все должно прийти к концу, но мой отец жил такой обездоленной жизнью, настолько изолированной, что лишь я одна могу вспомнить всю печаль его лет. Идеал моего отца, как Вы говорите в своем письме, то есть его надежда на мой успех, не был самой сильной связью в привязанности между моим отцом и мной. Он знал лучше, чем я, что в этом так называемом «успехе» настолько много условного, неопределенного и бесполезного, – его страх перед неудачами и страданиями за меня был для него постоянной мукой.

Нет! Напротив, я уверена, и я клянусь в этом за него, что, если бы я была самым глупым человеком в мире, он все равно был бы тем, кто больше всех любил меня и не отверг бы меня от своего сердца. Он знал, как быть моим первым и самым дорогим другом, и, несмотря на мой успех, знал, как оставаться самым скромным и самым бескорыстным из всех моих друзей.

Где он жил и как он жил, доказало это!

Горькое сожаление, которое я испытываю по поводу того, что не заставила его принять то, что я ему порой предлагала, ясно показывает это.

Но что толку говорить об этом? Его больше нет! Лишь одна я знаю, что потеряла".

Михаил Талалай: Он затем описывает, каким образом она оказалась трехлетней гостьей его венецианского палаццо. Она очень любила Венецию, хотела там жить, купила небольшой домик. Волков-Муромцев помог ей, как сейчас бы сказали, с евроремонтом, она привозила туда какие-то важные для нее безделушки, мебель. Все было выбрано с большим вкусом. Но, сыграв новоселье, она осознала, что не может жить в этом доме. Оказалось, что этот дом был расположен рядом с очень важной и популярной гостиницей, а по венецианским правилам той поры вечерами близ таких гостиниц постоянно пели итальянцы, которым выбрасывали из окон медяки. И Волков-Муромцев пишет, что для такой нервной и чувствительной особы как Элеонора Дузе каждый вечер слушать эти серенады, очень часто бездарно исполнявшиеся, не было никаких сил, она затем не спала, нервничала, раздражалась. И, в итоге, ей пришлось расстаться со своим венецианским домом.

Волков-Муромцев также вспоминает любопытный эпизод во время гастролей. Он сопроводил Дузе из Харькова, где он ее встретил и сел на ее поезд, до Одессы, и дальше там ей тоже занимался. И он рассказывает интересный момент приезда Дузе на железнодорожную станцию Харькова.

Иван Толстой: Из воспоминаний Александра Волкова-Муромцева:

«Впечатление, которое производила Дузе на простые и даже необразованные натуры, было необычайным. На станции Харькова собралась огромная толпа: для того, чтобы подать ей руку, я едва добрался до ее экипажа, окруженного притихшими людьми.

Внезапно молодой человек, похожий на рабочего, сумел протолкнуться к ступенькам кабины, заявив, что хочет войти. В экипаже была только сидящая Дузе, а я, стоял, глядя в окно. Увидев, что мужчина не пьян, я успел сказать Дузе, чтобы она не испугалась, и чтобы быстрее избавиться от незваного гостя, я пригласил его войти и сказать, что он хочет.

«Я хотел спросить мадам, – начал он глубоким таинственным тоном, – каким образом она завладевает людьми? Сердцем, разумом или душой?»

«Подождите, – сказал я без улыбки, – я спрошу у мадам», и разъяснил ей, сказав по-французски.

«Отвечайте как хотите», – сказала она.

«Мадам овладевает всеми тремя путями – душой, разумом и сердцем».

Харьковчанин ушел довольный и гордый тем, что получил ответ.

….

Когда она играла персонажа, то проживала по три-четыре часа в душе этого человека, и до такой степени, что детали, которые не соответствовали ее идее о роли, даже в таких небольших вопросах, как одежда, тревожили ее. Ее горничная, однажды забывшая принести в театр голубые шелковые чулки, которые Дузе всегда надевала в спектакле «Дама с камелиями», очень серьезно ее этим расстроила.

Следующая небольшая история, которую она рассказала мне однажды, является примером ее чрезвычайной чувствительности. Желая смягчить героя одной пьесы, она хотела поласкать его руку; но эта сцена – которая, как она чувствовала, должна была быть так естественна – провалилась, потому что Дузе не могла преодолеть отвращение к волосатой руке актера, игравшего ту роль».