Иван Толстой: Любовь Федоровна Достоевская тоже писательница, и относилась она к этому роду деятельности со всей серьезностью. О ее судьбе, книгах и репутации рассказывает сегодня историк русско-итальянских культурных связей Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Любови Федоровне Достоевской в этом сентябре исполняется 150 лет. Кто она такая? Обычно эпитафия, очень лаконичная, два-три слова, отображает, кем мы были. На могиле Любови Федоровны на севере Италии, в Больцано, написано: «Русская писательница». Так написали итальянцы. Но, соглашались ли с этим русские читатели? Не думаю…

Мне кажется, что усилия и мои, и моих коллег, и Культурной ассоциации «Русь», которая в этом сентябре издает на русском и на итальянском роман Достоевской «Эмигрантка», вернут нашей читающей публике это высокое слово, которое в русской культуре, я думаю, выше, чем в других – «писатель», «писательница». При жизни ей было отказано в этом титуловании, да и даже посмертно многие десятилетия она проходила в нашем литературоведении и культуре как не писательница, а, может, как неудавшаяся или неудачная писательница, как пробовавшая себя писательницей. В первую очередь, ее обозначали как мемуаристку. Что тоже неверно, потому что писателя Достоевского она не могла помнить, ей было чуть более десяти лет, когда скончался ее отец, это были ее детские впечатления. Тем не менее, она написала большую книгу и, в основном, культурная публика знает ее по этой книге.

Она называется по-разному. То издание на русском, которое вышло в 1922 году, еще при ее жизни, называлось «Достоевский в изображении его дочери». Сложное, но точное название, потому что это не мемуары, а именно изображение - как она думает о нем, какие-то семейные предания. Книга вышла в Петрограде с большими купюрами: она писала ее в эмиграции, на французском языке. Маршрут этой книги это целая детективная история, потому что, несмотря на то, что французский язык первый, она вышла сначала на немецком языке. Потом я узнал из ее переписки с итальянским писателем Габриэле д’Аннунцио, почему: Франция пребывала тогда в глубоком кризисе,цены на книги очень сильно упали, и ее европейские знакомые в начале 20-х годов уговорили ее, оставив французский язык в покое, опереться на язык более серьезный в коммерческом плане, с более широкой читающей публикой. И ей предложили немецкий. Поэтому Достоевская быстро организовала перевод на немецкий, книга имела успех в Германии, в Швейцарии, у германоязычной публики. Затем она была частично переведена на русский язык и вышла в Петрограде, но с огромными купюрами, потому что книга имела очень сильный антибольшевистский, антикоммунистический заряд. Удивительно, что она вообще была опубликована.

Тем не менее, на этот «огрызок» книги уже ссылались, начиная с 1922 года. Прошло семьдесят лет и в 1992 году впервые вышло полное издание ее основной книги. Его подготовил мой знакомый, специалист по Достоевскому Сергей Белов.

Иван Толстой: Была у него серия - пять важнейших книг в достоевсковедении.

Михаил Талалай: Вокруг Достоевского всегда много страстей. Я участвовал тогда в обсуждениях вокруг этой книги его дочери, тоже было много разного рода дискуссий и, в первую очередь, публикатора пеняли за то, что он организовал перевод с немецкого перевода, а не с французского оригинала. Что, конечно, филологически неточно. И, наконец, пару лет назад другой мой знакомый, ведущий научный сотрудник Литературного музея Ф.М. Достоевского в Петербурге Борис Тихомиров, организовал новое издание, уже перевод с первоначального французского, с прекрасными комментариями и с новым названием. Чтобы «развести» эти две русские книги, новая публикация, весьма фундаментальная, называется «Мой отец Федор Достоевский». Что тоже правильно.

Сам же текст Любови многим не нравится. Даже потомкам Достоевского. Когда я, в рамках нынешнего юбилея, обратился к правнуку Достоевского, живущему в Петербурге, с просьбой написать предисловие, как-то поучаствовать в издании, он наотрез отказался, сказав, что Любовь Федоровна - одиозная личность, она столько причинила печали своей святой матери Анне Григорьевне Сниткиной, да и сама книга ее с трудом читабельная. Почему «с трудом»? Потому что, хотя Любовь Достоевская и широко выложила там семейную информацию об отце, тем не менее, книга была насквозь идеологическая. Она, мне кажется, в какой-то степени пыталась противостоять своему великому отцу. В разных планах. Если отец всячески превозносил русский народ («богоносец» и прочая русофилия, скажем так), то она, наоборот, в своей книге подводила читателя к тому, что эта ужасная революция отражает некие глубоко заложенные черты русского народа, и всячески пыталась биографию, даже генеалогию своего отца увести подальше от России. Что род Достоевских это некий литовский род, чуть ли не все «приезжие». Это, конечно, не может понравиться поклонникам Достоевского, да и неверно. И много там других моментов, которые были не приняты серьезно и достаточно основательно критиковались. Итак, вот есть одна ее книга, по которой мы ее знаем.

Но на самом деле у нее вышли три ее собственных романа, которые она подписала «Любовь Федоровна Достоевская». Ее отговаривали издатели, прямо говоря: Зачем? Придумайте хороший псевдоним, начинайте скромно, никто не будет к вам придираться. Но она, и это я цитирую в своем послесловии, была девушкой очень упрямой и отвечала: «Я не принимаю псевдонимов. Но предчувствую беду». И эти ее предчувствия оказались верными, потому что все ее три книги, три романа, а она очень упорно их выпускала год за годом, в 1911-м, 1912-м и 1913-м, не то, что были раскритикованы, а их по сути дела толком не заметили. Хотя она в переписке с близкими и родными пыталась как-то на позитив свернуть, но ее влиятельные критики просто не заметили. Она ссылалась на другой пример, которого боялась, когда писала, что «чует беду»: «Я очень боюсь, что со мной повторится как это случилось со Львом Львовичем Толстым-младшим». Тот, будучи сыном Льва Толстого-старшего, тоже попробовал себя как писатель и был подвергнут публичному осмеянию и шельмованию. Вот его критика заметила и из Льва Львовича превратили в Тигра Тигровича, особенно, когда он в пику отцу и ужасной антисемейной и женоненавистнической «Крейцеровой сонате», выпустил альтернативную книгу «Прелюдия Шопена». Это окончательно стало красной тряпкой для критиков.

Лев Львович и Любовь Федоровна дружили, их переписка сохранилась, частично опубликована. Она даже пишет Льву Львовичу: «Давай вместе сочиним пьесу о печальной судьбе детей великих писателей, о том как нам трудно живется в этом жестоком мире». Такая пьеса не была написана. Но Люба хочет писать. Она устраивает даже свой литературный салон в Петербурге, в своей квартире на Фурштатской. Но это маргинальный салон, туда ходят какие-то второстепенные личности, дело успеха не имеет. Она постоянно на ножах с матерью и правнук прав, что она отравила во многом жизнь Анне Григорьевне, мать недовольна ни салоном, ни тем, что дочь не выходит замуж, она старая дева, постоянно и бестолку ездит по заграницам. Меня поразило воспоминание одной приятельницы матери, Стоюниной, которая описывает следующий эпизод. Когда дамы гуляли по Петербургу, из Владимирской церкви вынесли девичий гроб. И Анна Григорьевна прокомментировала: «Ах, почему это не хоронят мою дочь?!». Вот такие ужасные вещи. Можно представить, насколько там была нагнетенная атмосфера.

Но и дочь не оставалась в долгу. Ее первая повесть вошла в книгу «Больные девушки», это сборник из трех больших текстов, и последний из этих рассказов называется «Вампир». Вы догадываетесь, кто этот вампир. Выведены отношения между матерью и дочерью. По сути дела тут пересказываются диалоги Анны и Любови, как мать вампирствует и добивается смерти дочери – то, что не получилось тогда у Владимирской церкви, в романе осуществляется и дочь умирает, опустошенной.

Иван Толстой: Все это какая-то странная, макабрная смесь Леонида Андреева и обэриутов, когда сын Льва Толстого и дочка Достоевского жалуются на непризнание. Еще не хватало бы из этого Козьму Пруткова сделать и отправить их в усадьбу к сыну Пушкина для того, чтобы они жаловались и выясняли, как быть дальше. Чистый Хармс!

Михаил Талалай: Самая интересная ее книга - это «Эмигрантка». Это ее «итальянская» книга, она стремится к Италии и заочно ее любит. Можно сказать, что она – «итальянская» дочь Достоевского. Вернемся к самым ранним моментам, раз у нас юбилей. Она родилась в 1869 году, и должна была родиться в Италии, во Флоренции. И здесь, даже в таком изысканном географическом начале ей не повезло. Что произошло с четой Достоевских? Они потеряли в Швейцарии свою дочь, первенца, уехали в Милан в депрессии, откуда Достоевский пишет друзьям, что едет в «настоящую Италию», в Тоскану. Там они приходят в себя, там Достоевский пишет «Идиота», там висит мемориальная доска на пьяцца Питти, что здесь великий Достоевский писал великий роман. «Настоящая Италия» ему необыкновенно нравится, чудесная страна, он в декабре обдумывает главы из великого романа, гуляет по садам Боболи и в декабре нюхает розы. Пишет друзьям, что зимой здесь чудесным образом растут розы. Потом пишет, что Флоренция хуже Сибири. Это типичный Достоевский. Почему же хуже Сибири? Потому что во Флоренции нет русских. Ему не хватало русского общения, в отличие от его дочери Любови в будущем.

И здесь происходит зачатие Любови Достоевской, счастливое событие, о котором он сообщает своим друзьям: Анна Григорьевна беременна. Но Достоевские страшно нервничают, боятся очередной потери. Итальянского он не знал, знал немецкий, и поэтому прорабатывает схему наиболее комфортную для роженицы: они уезжают в Германию, в Дрезден. Поэтому вместо того, чтобы родиться в счастливой солнечной Флоренции, Любовь рождается там, где сумеречный немецкий гений. Но она часто и девушкой, и во взрослом возрасте ездит в Италию. Как подсчитали в музее Достоевского, она в общей сложности тринадцать лет своей жизни (а она прожила пятьдесят семь лет) провела в Италии и там же скончалась.

Центральный ее роман «Эмигрантка» написан в Риме, там очень много итальянских сюжетов, и иногда это мне, человеку связанному и с туристской сферой и с изданием гидов напоминает некий путеводитель: там личные эмоции при прогулках по Риму, впечатления от Колизея, есть целая вставная глава о раннехристианских мучениках на его арене. Есть описание каких-то дальних трактиров. Есть почти журналистский репортаж о посещении одного римского аббата, которого чуть не отлучили от церкви католики, потому что он написал историю христианства, не понравившуюся в Ватикане. Она зашифровала имя этого аббата, но мне удалось его раскрыть, потому что случай действительно был скандальный, и эту историю ранней Церкви перевели на русский язык. Достоевская явно с ним общалась, целая глава посвящена обсуждению этой книги. И, конечно, на первый план выходят сложные взаимоотношения автора с Россией, потому что главная героиня этой книги, эмигрантка, разочарована в России, и там есть достаточно жесткие фразы по отношению к родине.

Иван Толстой: Вот отрывок из романа Любови Достоевской “Эмигрантка” о настроениях героини Ирины Мстинской:

«Гордость Россией, ее могуществом, богатством и блестящей будущностью было одним из самых сильных наслаждений Ирины. Русские люди представлялись ей богатырями и рыцарями, всегда готовыми сражаться за правду и христианскую веру, за всех обиженных и гонимых. Когда началась Японская война, она с искренним удивлением спрашивала себя, как могли эти жалкие обезьяны объявить войну таким богатырям; даже жалела японцев за подобное безумие. Можно, поэтому, представить себе ее отчаянье, ее страданья при первых же наших неудачах! Никого из близких не было у Ирины на войне, но каждое наше поражение оплакивалось ею, как собственное несчастье. Поглощенная своим горем, она не придала значения ни Русской революции, ни новым реформам. Как все страстно верующие люди, Ирина бросилась в другую крайность – в презрение к России.

Всё стало ей постылым в родной стране. Не верила она больше никому: ни народу, ни интеллигенции. Все это были жалкие трусы, ограниченные, ленивые, необразованные.

Ирина стала чаще ездить за границу. Там, наоборот, все казалось ей прекрасным.

Она хвалила германского бауэра за его трудолюбие, швейцарцев – за их порядок, французов – за гениальность. Прежде, пробыв за границею три месяца, Ирина чувствовала тоску по родине и, приезжая на границу, готова была обнять и расцеловать носильщика за его добродушное, славянское лицо. Теперь она возвращалась домой с досадой, бранила русские порядки, с отвращением смотрела на скучные бесконечные поля, что уныло мелькали перед окнами сонно движущегося поезда, на всю эту заснувшую природу и жизнь.

Презрение к России поддерживалось в ней теми бесчисленными обличительными статьями, что появились в газетах, вслед за свободою печати. Послушать их, все в России было пропито, все разворовано, все обратилось в дикое первобытное состояние. Не объясняли они лишь, почему Россия давно уже не погибла от голода, почему бумаги наши стояли выше, чем до войны, и почему Европа по-прежнему считалась с мнением России. Но Ирине, как женщине, трудно было разобраться в правильности газетных обличений. Они отвечали ее пессимистическому настроению, и Ирина не верила в Россию, как не верила более в свое счастье».

Михаил Талалай: Второй элемент - влечение героини к католицизму. Очень важная часть книги посвящена обаянию и шарму католического Рима, где все так красиво. Ирина Мстинская обдумывает уход в монахини, она посещает ей понравившийся элитарный монастырь, где в красивых облачениях на вечернюю службу выходят монахини в затворе, и у нее уже есть чуть ли не католический духовник, который ее намеревается принять в лоно католической Церкви. То есть все идет к ее эмиграции и уходу в католицизм. Но, согласно роману, героиня не становится ни эмигранткой, ни католичкой, потому что появляется обаятельный русский человек, в которого Ирина влюбляется. Он против католиков, он разоблачает Ватикан, он такой коренной православный и любит Россию. Идет подготовка к свадебному путешествию, первое путешествие, еще раздельным образом, на Лазурный берег, она не спит, предвкушает свою будущую счастливую замужнюю жизнь, и тут ночью в коридор тайком выходит из своего номера ее будущий муж, прощаясь с очаровательной легкомысленной постоялицей той же самой гостиницы. И, естественно – гибель. Ирина кончает самоубийством. Трагический конец. Как автор сама пишет своим знакомым, рассуждая, почему она казнила свою героиню: она наказала ее за попытки к эмиграции – потеряв родину, она не имеет больше права на жизнь.

Иван Толстой: Какие элементы романа «Эмигрантка» автобиографичны, на ваш взгляд?

Михаил Талалай: Мне кажется, что кроме влюбленности в богатого, обаятельного, умного путешественника, все остальное автобиографично, все ее знакомства и встречи. Они потом вскрываются и по переписке, потому что с некоторыми итальянцами она переписывалась, в частности, с графом Примоли. Она описывает его особняк, даже называя настоящую фамилию этого сеньора. Сейчас там римский Музей Наполеона. Она описывает, не называя имена, и русский Рим. Любовь Федоровна там подружилась с одной видной русской дамой, в девичестве княжна Шаховская, которая вышла замуж за немецкого археолога Гельбига. Достоевская вращалась в том космополитическом кругу, который и описала. Описала пансионы, описала английский туризм, описала эффектный прием у Папы Римского. Это почти травелог, но закрученный на основе личных, романтичных размышлений Любови Фёдоровны, в духе ее отца, – о родине и вере.

Иван Толстой: Михаил, а художественная сторона книги «Эмигрантка»? Насколько Любовь Фёдоровна была сильна как писательница? Оправдано ли то, что написано на ее надгробии?

Михаил Талалай: У нее был, конечно, литературный дар, и некоторые страницы читаются необыкновенно легко, увлекательно. В первую очередь хорошо то, что она любит – Италия, изумительное описание Рима. Я рад, что сейчас готовится ассоциацией «Русь» перевод этой книги на итальянский язык. Назову имя переводчицы. Член этой ассоциации Марина Маскер совершила культурный подвиг, переведя этот роман на итальянский. Книга должна выйти к 150-летию писательницы. Надеюсь, что, благодаря параллельному тексту на русском и на итальянском, и итальянцы теперь оценят и литературные, пусть скромные, но все-таки дарования Любови Федоровны.

Иван Толстой: Под углом ваших интересов к итальянистике, к взаимоотношениям русской и итальянской культур, что такое Любовь Федоровна, чем она интересна?

Михаил Талалай: Она интересна описаниями, которые изложила в художественной форме в романе «Эмигранта», интересна необычной биографией русского литератора, который всю жизнь ориентирован на этот противоположный светлый образ. Есть очень интересная запись. В семье Достоевских провели домашнюю анкету. Дети должны были ответить на заранее подготовленный вопрос: где бы вы хотели жить? И Любовь написала: «Там, где больше солнца». И мы одну публикацию так и назвали - «Там, где больше солнца». Любовь к Италии объявляется в разных ее текстах, прежде всего, в ее «итальянском» романе «Эмигрантка». Мне очень понравилась там ее фраза, что «Италия это та страна, где нельзя быть несчастным». Конечно, это гипербола, тем не менее, во многом это правда.

Удивительно, но и последний этап жизни ее тоже связан с Италией. И здесь уже начинаются мои прямые обязанности как итальяниста. Мы с коллегами из ассоциации «Русь» изучили последнюю часть биографии Достоевской. Назову имя Бьянки Марабини Цёггелер, с которой мы написали совместно книгу двадцать лет тому назад. В 1999 году вышла в Италии книга (в России она осталась практически неизвестной) «Любовь Достоевская: Петербург-Больцано».

И тут мы подводим слушателей к последнему этапу ее итальянской биографии. Она скитается, она не то, чтобы бедствует, но живет очень ограниченно, пишет в письмах и к друзьям, а я перевел одно ее письмо к знаменитому итальянскому писателю Габриэле д’Аннунцио, что большевики арестовали все капиталы, все гонорары, которые она получала за книги отца, тоже были конфискованы, она практически оказалась без средств в Европе. Это подвигло ее к написанию книги. Она откровенно пишет, что, оказавшись в таком печальном положении, решила написать книгу – в надежде на какие-то гонорары. И даже к Габриэле д’Аннунцио она обратилась с просьбой посодействовать найти ей итальянского издателя. Он действительно ей помог, отправил ее в видное издательство «Тревис», которое уже в 1922 году выпустило на итальянском языке книгу об отце.

Любовь, путешествуя по разным странам, находит себе место на севере Италии, это Южный Тироль, курортные места. Живет она в Русском доме в Мерано, о котором мы с Бьянкой Марабини Цёггелер много писали, он так и называется Casa Russa. Там есть небольшая церквушка Святого Николая Чудотворца. И она даже почему-то в письме одном, в русском тексте, пишет по-английски, что «это my home». То есть, она подчеркивала свою европейскость даже в таких минимальных проявлениях. Живет она в этом Русском Доме, затем переезжает в другое курортное местечко, которое называется Гриес - пригород Больцано. Естественно, я туда не раз приезжал, посещал и само это место, где она жила, и даже видел людей, которые детьми помнили Любовь Федоровну Достоевскую. Казалось бы, вот, отмечаем 150 лет со дня рождения, а мне довелось видеть людей, которые ее видели. Ей становится все хуже и хуже, и она умирает от белокровия в Гриесе в 1926 году.

Удивительно, что в романе «Эмигрантка» она обличает, подводит к гибели свою героиню-эмигрантку, соблазненную католичеством, а сама умирает как эмигрантка и как католичка. Такое вот шокирующее обстоятельство. Мы этим двадцать лет тому назад начали заниматься. В Петербурге наша книга была презентована на небольшой выставке в Музее Достоевского. Меня и сотрудники музея, и люди, которые интересуются и почитают Достоевского, спрашивали, правда ли, что она умерла католичкой. Дочь того Достоевского, который всячески обличал Ватикан и католицизм. Если с формальной точки зрения относиться, то, да, она умерла католичкой. Конечно, Господь тому судья.

Но что случилось? Агония. Хозяин гостиницы вызывает католического священника, единственного в тех местах. В католических канонах есть такое латинское понятие in extremis, то есть, в крайней, последней степени – если христианин на глазах умирает, ему дают последнее причастие, отпускают ему все грехи в таком безнадежном состоянии. Поэтому в местных метриках она была записана как перешедшая в католичество на смертном одре.

Вот такая у нее была печальная участь. Но, повторю, что это лишь с формальной точки зрения, которую наша русская эмиграция пыталась как-то отвергнуть. Появились сведения о том, что она умерла и похоронена как католичка на католическом кладбище, а ведь в тот момент православные считались схизматиками, их нельзя было хоронить на городских кладбищах. Однако спустя несколько месяцев приехал из Флоренции в Тироль православный священник, отец Иоанн Лелюхин, и в метрической книге своего православного храма записал, что «мною проведена панихида на могиле дочери русского писателя Достоевского, Любови Федоровны». То есть, посмертно ее, скажем так, вернул в православное лоно.

Иван Толстой: И в каком это было году?

Михаил Талалай: Это было через несколько месяцев после ее кончины, в 1927 году.

Иван Толстой: А! Тогда же, в ту же эпоху?

Михаил Талалай: Эпоха была та же самая. И далее мы с Бьянкой Марабини Цёггелер раскопали несколько интересных моментов, которые развивались вокруг памяти самой Любови. Начну с того, что все ее называли тем именем, которое она выбрала себе в Западной Европе. Она писала очень много по-французски и подписывалась Aimée(Эме) – Любовь. И даже когда писала по-итальянски к д’Аннунцио и к римским друзьям. Поэтому она была похоронена как Эме Достоевская.

Возник интересный политический сюжет. Это уже происходит в начале 30-х годов в Больцано, столице Южного Тироля. Местечко Гриес, где она скончалась, еще при последних месяцах жизни Любови Федоровны вошло официальным образом в городскую черту Больцано. Поэтому формально следует писать, что она скончалась в Больцано (Боцен по-немецки, там двуязычие). Небольшое католическое кладбище в Гриесе, где она была похоронена, было упразднено, и ее могилу перенесли на Центральное городское кладбище Больцано.

Об этом узнали местные жители, итальянцы, и они подняли целое движение, писали статьи, что на нашей итальянской земле (это совпало с архипатриотической муссолиниевской эпохой) нашла последнее упокоение дочь великого русского писателя: это делает честь итальянской нации, нашему городу, и мы должны достойно ее увековечить. По подписке, через журнал собрали средства на красивый памятник. Скульптора профессионального привлекли, была сделана красивая чаша из ценных каменных пород и было установлено вообще одно из самых красивых надгробий на этом кладбище. Это совпадало с общей тогдашней политикой муссолиниевского государства, потому что у Муссолини не было на том этапе идей о превосходстве итальянской нации над другими. В Италии русская литература свободно тогда переводилась, издавалась, существовал в Риме целый Русский институт под руководством Этторе Ло Гатто, поэтому и такая акция относительно Достоевской находилась в русле культурной политики муссолиниевского правительства.

Этим надгробием заинтересовался уже в наши времена (потому что прошло уже лет 50-60, считалось, что могила была утрачена) барон Эдуард фон Фальц-Фейн, который на собственные средства отреставрировал пришедшее уже в упадок надгробие.

Но при этом произошла интересная вещь, о которой мы не написали в нашей книге, но, думаю, радиослушателям можно рассказать. Это уже 1970-е годы, прекрасное надгробие, красивая надпись «Достоевская, русская писательница», и под этой надписью – фашистские ликторские пучки, топорики в ликторской связке, фасции, откуда слово «фашизм» и произошел. То есть, на надгробии – прямой знак фашизма. И барон Фальц-Фейн принимает решение сбить его, как не соответствующие общему духу этого места. В итоге, эта колоритный атрибут был удален. Но это - в стиле послевоенной Италии: сейчас, когда я езжу по Италии, в разных городах я часто вижу тень, оставшуюся от этого сбитого фашистского пучка.

Когда в конце прошлого века вышла наша книга о Любови, мы устроили презентацию и в Больцано, пригласили туда священника, чтобы прочитать панихиду на ее могиле, и тогда приехал Эдуард Фальц-Фейн. Сам приехал на своей машине, через Альпы. Всех это поразило – в таком возрасте! Ему, наверное, около девяноста лет было в тот момент. Было очень большое, светлое событие, в городском музее открылась выставка, которую привезли из Петербурга. Но вот прошло двадцать лет, и к 150-летию Любови Федоровны Ассоциация Русь решила вспомнить ее не только вокруг каких-то ее мест в Италии, связанных с ее жизнью и смертью, но и публикацией ее главного романа «Эмигрантка» - сразу на двух языках, на русском и на итальянском.

Иван Толстой: Я только не совсем уловил, где же выйдет роман «Эмигрантка» на русском языке? В каком российском издательстве?

Михаил Талалай: Двуязычное издание выйдет в Италии. Так что, в первую очередь, с ним познакомятся сами итальянцы и русскоязычные жители Италии. Но я уже начал переговоры с одним российским издательством, мы хотим под одной обложкой издать сразу все три ее романа, чтобы единым разом поднять вопрос о писательнице Достоевской. И также едином разом ответить на него, верю, утвердительно.

Иван Толстой: Из книги Любови Достоевской об отце, глава “Достоевский в интимной жизни”, в переводе с немецкого языка.

«Русские студенты не привыкли к порядку; они приходили к моему отцу в любое время дня и мешали его работе. Достоевский, никогда не отказывавшийся их принимать, теперь был вынужден работать по ночам. Уже и раньше, сочиняя важную главу, он предпочитал, чтобы все вокруг спали, когда он работает. Теперь эта ночная работа вошла в привычку. Достоевский писал до 4-5 часов утра и вставал только после одиннадцати. Спал он в своем кабинете на диване. На стене, над диваном, висела большая великолепная фотокопия Сикстинской мадонны, подаренная моему отцу друзьями, знавшими о его любви к картине Рафаэля. Первое, что видел До­стоевский, просыпаясь, был кроткий лик этой Мадонны, которую он считал идеалом женщины.

Встав, отец сначала делал гимнастику, а потом мылся в своей туалетной комнате. Мылся он тщательно, используя много воды, мыла и одеколона. У Достоевского была истинная страсть к чистоте, хотя эта добродетель, собственно, не свойственна русским. Она вошла в моду только во второй половине девятнадцатого столетия. О наших бабушках рассказывают, что во времена их молодости девушки, собираясь на бал, посылали горничных к матери узнать, как мыть шею — для маленького или большого декольте. И сегодня можно встретить у нас старых княгинь с нечищеными ногтями. Ногти Достоевского никогда не были черными. Как бы ни был он занят, время для тщательного ухода за ногтями всегда находилось. Моясь, он обычно пел. Его туалетная комната находилась рядом с нашей детской, и каждое утро я слышала, как он пел мягким голосом одну и ту же короткую песенку:

«На заре ты ее не буди.

На заре она сладко так спит!

Утро дышит у ней на груди.

Ярко дышит на ямках ланит...»

Потом отец шел в свою комнату и оканчивал там свой туалет. Я никогда не видела его в халате или домашних туфлях, в которых русские ходят большую часть дня. С самого утра он был в сапогах, при галстуке и в красивой белой рубашке с накрахмаленным воротником. Отец всегда носил хорошо сшитые костюмы; даже тогда, когда он был беден, он одевался у лучшего портного города. Он тщательно ухаживал за своей одеждой, всегда сам ее чистил и владел секретом долго сохранять ее новой. Утром отец надевал короткую куртку. Если ему случалось, переставляя свечи, капнуть на нее воском, он сразу же снимал ее и просил служанку удалить пятна. «Пятка мешают мне,— жаловался он. — Я не могу работать, если они есть. Я все время буду думать о них, вместо того чтобы сосредоточиться на моей работе». Закончив туалет и помолившись, он шел в столовую пить чай. Теперь мы могли пожелать ему доброго утра и поговорить с ним о наших детских делах. Отец любил сам разливать чай и всегда пил очень крепкий чай.

На его письменном столе тоже царил величайший порядок. Газеты, коробка с папиросами, письма, полученные им, книги, которыми он пользовался для справок,— все должно было находиться на своем месте. Малейший беспорядок раздражал отца. Зная, какое значение он придает этому педантично соблюдаемому порядку, моя мать каждое утро самолично проверяла письменный стол мужа. Потом она устраивалась рядом с ним и приготавливала на маленьком столике свою тетрадь и карандаши. Окончив завтрак, отец возвращался в свою комнату и сразу же начинал диктовать главу, сочиненную им ночью. Мать стенографировала ее и потом переписывала.

Диктуя матери свои произведения, Достоевский иногда останавливался и спрашивал ее мнение. Мать воздерживалась от критики. Злобные газетные критики доставляли ее мужу достаточно огорчений, она не хотела добавлять их. Но опасаясь, чтобы ее согласие не было слишком однообразным, мать иногда осмеливалась возражать ему по несущественным вопросам. Если героиня романа была одета в голубое, она переодевала ее в розовое; если шкаф стоял слева, она переставляла его направо; она изменяла форму шляпы героя и обрезала иногда ему бороду. Достоевский охотно принимал желаемые изменения и наивно полагал, что этим доставил своей жене большое удовольствие. Ее хитрости он понимал так же мало, как когда-то хитрости каторжников, которые вели с ним беседы о политике и о жизни в столичных городах, чтобы развлечь его. Достоевский был настолько честен, что мысль о том, что кто-то хочет его обмануть, просто не приходила ему в голову.

Сам он обманывал только раз в году — первого апреля. Апрельские шутки были традиционными, а отец мой очень любил традиции. В одно весеннее утро он вышел из своей комнаты с совершенно растерянным видом. «Знаешь, что случилось со мной этой ночью? — сказал он матери, входя в столовую. — Ко мне в постель забралась крыса, я ее задушил. Ради Бога скажи, чтобы ее убрали; я не могу больше войти в мою комнату, пока крыса там — мне противно». И Достоевский закрыл лицо руками. Моя мать позвала служанку и вместе с ней вошла в комнату мужа. Мы с братом последовали за ними; мы никогда еще не видели крысы, и нам было любопытно посмотреть, какая она. Служанка трясла подушки, простыни, одеяла, подняла ковер — ничего! Крысиный труп исчез. «Но куда же ты ее выбросил?» — спросила мать, возвращаясь в столовую, где ее муж спокойно пил чай. Тут он начал смеяться. «Первое апреля!» — произнес он, в восторге от своей шутки.

……….

Развив до некоторой степени наш литературный вкус, Достоевский начал знакомить нас со стихотворениями Пушкина и Алексея Толстого, двух русских поэтов, которых он всего любил. Достоевский читал их удивительно, особенно одно, которое он не мог читать без слез. Это пушкинское стихотворение «Бедный рыцарь» повествует о средневековом мечтателе, Дон Кихоте, который, будучи глубоко религиозным, на протяжении всей своей жизни странствует по Европе и Востоку, насаждая там евангельские идеи. Во время странствий ему является одно видение: в момент наивысшего вдохновения он видит святую деву у подножия креста. Он опускает на свое лицо «железное забрало» и, верный мадонне, больше не смотрит на женщин. В «Идиоте» Достоевский рассказывает, как одна из его героинь читает это стихотворение. «Судорога вдохновения и восторга раза два прошла по ее прекрасному лицу»,—говорит он, описывая эту сцену. То же происходило и с Достоевским, когда он читал его; черты его прояснялись, голос дрожал, и глаза затуманивались слезами. Милый отец! Он пересказывал нам здесь историю собственной жизни! Он тоже был бедным рыцарем без страха и упрека, боровшимся всю жизнь за великие идеи.

Одно мне казалось удивительным позже, когда я начала анализировать этот период моей жизни,—то, что отец не давал мне детских книг. Единственной книгой этого рода, которую я прочитала, была «Робинзон Крузо», и подарила мне эту книгу мать. Я думаю, что Достоевский не знал детских книг. Во времена его юности в России еще не было подобных книг, и в восемь-девять лет он читал уже великих писателей. И еще одна особенность обращает на себя внимание, когда я вспоминаю наши разговоры: Достоевский, с таким удовольствием разговаривавший со мной о литературе, никогда не рассказывал мне о своем детстве. Тогда как мать сообщала о мельчайших подробностях своего детского бытия, о своих первых впечатлениях, дружбе с братом Иваном,— я не могу вспомнить ни одного единственного события из детства моего отца.

О кончине писателя

… Когда после лихорадочной ночи я проснулась и с покрасневшими от слез глазами вошла в комнату отца, я нашла его лежащим на столе со сложенными на груди руками, в которые только что вложили икону. Как многие нервные дети, я боялась покойников и отказывалась подходить к ним, но перед отцом я не испытывала страха. Казалось, что он спит на своей подушке, тихо улыбаясь, словно видит что-то очень хорошее. Около мертвого сидел уже художник и рисовал Достоевского в его вечном сне. Утром в газетах появилось извещение о смерти моего отца, и все друзья собрались, чтобы присутствовать на первой панихиде. Мать бродила, как тень, с затуманенными от слез глазами. Она так плохо сознавала, что произошло, что когда явился придворный сообщить ей от имени Александра II о назначении ей государственной пенсии и принятии решения о воспитании ее детей за государственный счет, она радостно вскочила, чтобы передать это приятное известие своему супругу. «В этот момент я поняла в первый раз, что мой муж умер и что отныне я должна жить одинокой и что теперь у меня нет больше друга, с которым я могла бы делиться радостью и горем»,— рассказывала она мне позже».

Не могу не спросить под конец: а кем сама Любовь Федоровна себя ощущала? Понятно, что это воплощенное зло, эмигрантка, это не для нее. Она сама себя кем чувствовала?

Михаил Талалай: В разные моменты по-разному, но, все-таки, я думаю, на последнем этапе она себя чувствовала русской православной, которая временно отторгнута от России. Сохранилась ее переписка с нашими епископами, тоже эмигрантами. С митрополитом Евлогием, который жил в Париже, где она позиционирует и свою отеческую веру, и преданность этой вере, и где она пишет, что ждет не дождется, когда падет эта «сатанинская власть» и она сможет вернуться на родину.