Иван Толстой: Вот на этот раз нужно уточнить, что за Гинзбург, потому что Гинзбургов в правозащитном движении, даже в нашем цикле "Алфавит", несколько. Был Александр Гинзбург, а сегодня – Евгения Соломоновна Гинзбург, или, как ее писали более привычно, Евгения Семеновна Гинзбург. Советская журналистка, писатель, кандидат исторических наук, но самое главное – автор великой книги "Крутой маршрут".

Андрей Гаврилов: Поэтому, Иван, я вас поправлю. Мы не нарушили алфавит, мы не решили снова вернуться к букве "Г", наша тема сегодня – "Крутой маршрут". Хотя, конечно, программа будет посвящена Евгении Соломоновне Гинзбург.

Иван Толстой: И я попрошу вас начать с того, откуда в вашей жизни взялось это имя, откуда оно пришло, как вы узнали о "Крутом маршруте"?

Андрей Гаврилов: Наверное, как и большинство людей того времени, я узнал из самиздата. В прошлый раз мы говорили о Владимире Корнилове и я сказал, что никогда не видел его в самиздате, а только в виде привезенных с Запада книг. А вот с Евгенией Гинзбург получилось наоборот. Я не помню, чтобы я видел ее западные издания, поскольку в то время я читал ее и перечитывал в самиздате. А потом постепенно пришло потепление и рижский журнал "Даугава", уже в новую историческую эпоху, начал публиковать книгу на своих страницах, и мы рвали из рук этот журнал, чтобы удостовериться, что, да, это напечатано. Книги западной (я знаю, что она была издана) я не видел ни одной. А вот самиздат – да. Я до сих пор помню "Крутой маршрут". Слепая, наверное, пятая копия, тонкие, но не папиросные листочки бумаги, уже зачитанные предыдущими счастливыми владельцами этой копии, и вот я сижу и читаю, разбираю. Зрение тогда было чуть получше, читать было чуть полегче.

Иван Толстой: Я узнал о Евгении Гинзбург от взрослых, от старших, потому что какая-то машинопись ходила по рукам. Тогда, в конце 60-х годов, мне не удалось прочесть, не уверен даже, что меня это заинтересовало бы, имя мне ничего не говорило, но взрослые не то чтобы с придыханием, а с каким-то тихим восторгом говорили об этой книге, невероятно ее превознося. Но здесь не было какого-то захлебывающегося восторга, потому что сама тематика лагерная потрясала, но об этой книге говорили, у меня такое впечатление, больше, чем о Солженицыне. И я видел взрослых на днях рождениях у родителей, на каких-то других семейных праздниках, когда ставили Евгению Семеновну выше большинства тех, кто писал на гулаговскую тему. А что касается самого текста, то попался он мне в 80-е годы в виде каких-то книжек, но я точно знаю, когда я стал сам счастливым обладателем печатных изданий "Крутого маршрута". Это было уже в 1988–89 году, когда я впервые поехал за границу, в Париж, тамиздат вдруг стал мало кому нужен, книги просто раздавались или бесплатно, или за какие-то условные деньги, их раздавали и эмигранты, и можно было получить в магазинах, в каких-то бесплатных пунктах раздачи книг для советских туристов. Если вам надо – берите, теперь это уже будет опубликовано в Советском Союзе. Но очарование западных томиков, первых изданий запрещенных книг сразу же овладело мною, и до сих пор эта хватка не отступила. И вот они передо мной в студии – самые первые издания крутого маршрута. Arnoldo Mondadori Editore. "Евгения Семёновна Гинзбург. Крутой маршрут". Надо сказать, что Евгения Семёновна – с отчеством, так же как Борис Леонидович Пастернак на первом издании "Доктора Живаго". Книга из библиотеки Тамары Петровской. Это ветеран Радио Свобода, она мне подарила. Только первый том. В 1967 году, когда вышла эта книга, "Хроника времен культа личности", существовал только первый том, вторая книга будет передана Евгенией Семёновной на Запад только в 1976 году, во время ее поездки в Париж, единственной поездки за границу. В том же 1967 году право на выпуск "Крутого маршрута" получило и франкфуртское издание "Посев". Вот передо мной и первое посевовское издание, карманное, с обложкой работы Скуратовой. А вот впервые изданный второй том "Крутого маршрута", и тоже издательство Arnoldo Mondadori Editore, Милан. "Крутой маршрут" здесь открывается кратким изложением содержания первого тома, пятнадцать, даже больше, страниц, короткий пересказ. Этот второй томик у меня из библиотеки Рюрика Дудина. Это ветеран Радио Свобода, работавший в нью-йоркском бюро. Так что отовсюду стекались эти издания, я ими очень дорожу, от них веет чем-то старым, запрещенным, как раз в пандан самой фигуре и самой судьбе Евгении Гинзбург.

Давайте обратимся к ее биографии, хотя бы коротко.

Евгения Семеновна родилась в Москве. Ее родители: уроженец Гродно, фармацевт Соломон Абрамович Гинзбург и Ревека Марковна, уроженка города Вильно. С 1920-го по 1922-й Евгения Семеновна училась на факультете общественных наук в Казанском университете, после чего перевелась на третий курс общественного отделения Казанского восточного педагогического института, который окончила в 1924 году. Ее специальность – история. А в дальнейшем она защитилась как кандидат исторических наук. Она член ВКПб с 1932 года, работник образования в Казани, сотрудник областной газеты "Красная Татария" и корреспондент московской "Литературной газеты". Она была репрессирована в 1937 году и приговорена к тюремному заключению Военной коллегией Верховного суда по 58-й статье, пункты 8 и 11, обвинена в участии в троцкистской террористической организации. Приговор – 10 лет тюремного заключения с поражением в правах на пять лет и с конфискацией имущества. В августе того же года, как отец и мать врага народа, были арестованы ее родители. Она провела десять лет в тюрьмах – в Бутырке и ярославском политизоляторе, в колымских лагерях. Восемь лет в бессрочной ссылке. В ссылке в Магадане Евгения Гинзбург вышла замуж за заключенного доктора Антона Яковлевича Вальтера. Пара удочерила девочку, полную сироту Антонину Химчинскую. Впоследствии это актриса Антонина Павловна Аксенова, которая написала воспоминания о Евгении Гинзбург. Добившись полной реабилитации, Евгения Гинзбург почти десть лет провела во Львове, где и написала первый том своих воспоминаний. Я не знаю, где был написан второй. После смерти мужа, в 1966 году Евгения Гинзбург переехала в Москву. В 1965 году, опасаясь нового ареста и ссылки в связи с усилившимся преследованием украинских националистов, Гинзбург уничтожила рукопись первого тома и все черновики, остался только второй вариант, который мы сейчас знаем по печатному тексту. Она скончалась в 1977 году и похоронена в Москве, на Кузьминском кладбище. Конечно, надо добавить, что Евгения Гинзбург – мать писателя Василия Аксенова.

Андрей Гаврилов: Поэтому, честно говоря, Иван, потому что она мать Аксенова, я перечитал "Крутой маршрут" третий раз. Я помню как читал его в первый раз в самиздате, через несколько лет стал перечитывать его снова, потому что меня безумно удивила моя собственная реакция. Когда я начал вспоминать книгу, я вдруг подумал, что она же из тех верных коммунистов, как Дьяков, как "Барельеф на скале" Алданова, то есть главное, чтобы партия была чистой и незапятнанной. Почему же у меня осталось другое впечатление от ее книги? Я перечитал книгу второй раз и до сих пор удивляюсь тому, как верная коммунистка, а с этого и начинается "Крутой маршрут", тем не менее передала нам ужас лагерей, не передав этого умиления, которое сквозит в первой лагерной прозе других авторов. А в третий раз я перечитал "Крутой маршрут", когда прочел "Ожог" Аксенова, и вдруг понял, что магаданское детство главного героя мне откуда-то знакомо. И вот тут я, хлопнув себя по лбу, сообразил, что я же читал об этом, об этих улицах, видел эти картины, я узнавал эти дома по книге "Крутой маршрут", по второму тому. И было безумно интересно читать практически в параллель. Я очень завидовал одному герою Александра Беляева, у которого один глаз мог читать одну книгу, а другой – другую. Мне хотелось читать их параллельно. Как мать вспоминает эти дни, эти годы, эти обстоятельства, и как они преломились в сознании ребенка. Да, уже с точки зрения взрослого человека, но сохраняя эти детские воспоминания. И если кто-нибудь, кто читал уже Евгению Гинзбург, вздумает ее перечитать, я очень советую попробовать ее прочесть в параллель с "Ожогом" Аксенова.

Иван Толстой: Что сказать о самой книге? Рассказывать о том, что человек испытывает на допросе, во время пыток, в камере-одиночке или в переполненном душном узилище, на этапе, в лагере на лесоповале, что такое мытарство заключенного? Я думаю, что все наши слушатели, и те, которые хорошо начитаны в гулаговской литературе, и те, которые читали только точечно и выборочно, все себе прекрасно представляют этот ад, даже в нем не побывав. Тем не менее книга Евгении Гинзбург выбивается из очень длинного, почти бесконечного списка. Солженицын удивлялся, как много книг было издано еще до "Архипелага ГУЛАГ", издано, но не услышано на Западе. Я хотел бы, Андрей, задать вам вопрос, чем выбивается книга "Крутой маршрут", но перед этим давайте послушаем маленький фрагмент одной из частей. Это радиокомпозиция, фрагмент, который прозвучит в исполнении дикторов Радио Свобода. Запись 1968 года, то есть вскоре после того, как первый том "Крутого маршрута" появился в печати на Западе.

Диктор: Слушайте седьмую, заключительную передачу по изданной за границей книге "Крутой маршрут". Автор ее, Евгения Семёновна Гинзбург, рассказывает в ней о тех восемнадцати годах, которые она после ареста провела в советских тюрьмах и лагерях. Книга эта была опубликована на русском языке в Италии. В сегодняшней, последней передаче – отрывки, в которых Евгения Гинзбург описала свою жизнь в концлагере на Колыме.

После страшных работ там, на так называемой мелиорации, она вдруг попадает на работу на лагерной кухне.

Диктор: Пришел один из этапов. Как всегда в таких случаях, в нашей кухне и столовой начался аврал. Надо было срочно накормить этапников баландой, выдать им хлеб, перемыть груды внеплановых мисок. Я не разгибая спины орудовала у своей мойки в тот момент, когда в окошечко просунулась голова, повязанная поверх шапки грязным вафельным полотенцем. – Кто тут из Казани? – прохрипела голова. Я вздрогнула. В сознании понеслись десятки жгучих догадок. Может, в этом этапе умирает мой муж? А может, этого человека прислал кто-то из друзей? Кто же именно? – У нас там доходяга один ваш, казанский... Совсем доходит. К ночи наверняка дубаря даст. Вот он услыхал, что тут женщина казанская в столовой работает, да и послал меня. Хлеба просит. Хоть перед смертью наесться ему охота. Можете одну паечку земляку отдать? Вы ведь тут около еды... Голос его дрогнул от смешанного чувства острой зависти и в то же время какого-то униженного преклонения перед теми, кто сумел занять такую позицию в жизни. Около еды! – Обещал мне за труды полпаечки, – сказал он, утирая задубевшим от вековой грязи рукавом бушлата со лба и щек капли пота, идущего от моей мойки. – Вот возьмите, – сказала я, протягивая свою пайку. – Привет передайте. Погодите, а кто же он? Фамилия как? – Фамилия-то? Майор Ельшин. В НКВД там в Казани работал. Пайка дрогнула в моей руке и упала на пол. Майор Ельшин! Передо мной крупным планом, как на экране, поплыл уютный кабинет с большим окном на бульвар Черное озеро. В ушах зазвучали бархатистые баритональные звуки майорского голоса. "Разоружитесь перед партией!.. Вы романтическая натура... Вас увлекло это гнилое подполье..." Он! Это он квалифицировал мои "преступления" по смертному восьмому террористическому пункту. Это он сделал меня "страшным зверем тюрзаком". Хорошо, пусть он не мог отпустить меня на волю, чтобы самому не угодить под зубцы этого "колеса истории", но ведь мог же он вполне – это было в его власти – дать не десять лет, а пять... Мог не ставить на мне тавро "террор", а ограничиться хотя бы "антисоветской агитацией", которая еще оставляла какие-то шансы на жизнь. А бутерброды? Разве можно забыть эти кусочки французской булки, прикрытые ломтиками нежно-розовой, благоухающей ветчины? Он ставил тарелку с этими бутербродами передо мной – голодной узницей подвала – и искушал: "Подпишите протоколы и кушайте на здоровье!" – Вы что, знали его? Он, говорят, не вредный был. Других-то энкавэдэшников пришили многих на приисках. А этому никто не мстил. Все говорят – не вредный. Ну да уж теперь все равно: нынче к ночи обязательно дубаря врежет. Я уж знаю, нагляделся. Как зубы обтянутся да вперед вылезут изо рта, так все... В глубине запавших орбит посланца мелькнула темная тень опасения – неужели уплывет из рук эта пайка, такая близкая, из которой ему обещана половина? Обтянувшиеся зубы... Это была как раз та деталь, которой недоставало, чтобы прекратить мои колебания. Вылезшие из лунок цинготные зубы, обтянутые сухой кожей и вылезшие вперед... Я видела их у умиравшей на транзитке Тани, друга моего этапного. – Вот хлеб. Передайте...

Диктор: В скором времени тюрзаки, в том числе и автор книги Евгения Семёновна Гинзбург, были отправлены из Магадана в глубину колымского края, в лагерь Элтген. Послушайте отрывок о начале работ женщин – политических заключенных на лесоповале.

Диктор: Наш бригадир – блатарь Костик по прозвищу Артист – существо довольно просвещенное. В какой-то период своей бурной жизни он подвизался во вспомогательном составе провинциального театра. Поэтому он знает такие замысловатые словечки, как "буффонада", "кульминация", "травести". Это придает его матерщине неповторимо-своеобразный оттенок. На наш этап он смотрит абсолютно безнадежно. Он ходит вдоль нашего строя, как полководец перед боем, и с глубоким огорчением рассматривает этих вооруженных пилами и топорами оборванцев.

(…)

Подходит Павел Васильевич Кейзин, заведующий лесозаготовками, и тоже с сокрушением рассматривает и наши пилы – плохие, ржавые, без "развода", и нас самих. Искусством смотреть на людей как на придаток к пилам и топорам он овладел в совершенстве. От наших хибарок до места работы около четырех километров. Гуськом бредем по целине, по проваливающемуся, с каждым днем все более волглому апрельскому снегу. С первых же шагов ноги промокают насквозь, а когда после обеда начинает снова жать мороз, леденеют чуни, острые боли в отмороженных ногах не дают ступить.

(…)

Костик инструктаж по лесоповальному делу провел примерно так: – Дерево видали? Не видали? Эх вы, Марь Иванны! В сугробе стоит, видали? Ну, стало быть, перед пилкой обтоптать его надо... Вот так... Ему-то хорошо обтаптывать снег, в его высоких фетровых бурках. А мы с Галей Стадниковой, моей напарницей, пытаемся повторить его движения и сразу набираем полные чуни снега. – Теперь топором подрубай спереди. А сейчас с двух сторон берись за пилу и тяни. Да вы что, Марь Иванны, пилы, что ли, отродясь в руках не держали? Вот так буффонада! – Неужели вы всерьез думаете, что мы с Галей сможем свалить такое дерево? – Не одно такое дерево, а восемь кубометров на двоих – ваша норма. – Три дня вам на освоение нормы. Три дня пайка идет независимо. А с четвертого дня – извини-подвинься... По категориям, от выполнения нормы... Как потопаешь, так и полопаешь... Три дня мы с Галей пытались сделать немыслимое. Бедные деревья! Как они, наверно, страдали, погибая от наших неумелых рук. Где уж нам, неопытным и полуживым, было рушить кого-то другого. Топор срывался, брызгая в лицо мелкой щепой. Пилили мы судорожно, неритмично, пилу то и дело заедало. Но самым страшным был момент, когда искромсанное нами дерево готовилось наконец упасть, а мы не понимали, куда оно клонится. Один раз Галю сильно стукнуло по голове, но фельдшер нашей командировки отказался даже йодом прижечь ссадину, заявив: – Старый номер! Освобождения с первого дня захотела! Мы внимательно наблюдали работу воронежских религиозниц. То, что они делали, казалось нам черной магией. Как аккуратно и быстро получается у них подруб. Какие размашистые, согласованные движения приводили в действие их пилу! Как покорно падало в нужную сторону дерево к ногам тех, кто с детства знал физический труд!

Кто его знает, Костика-артиста, может, он и смилостивился бы над нами и стал хоть понемногу приписывать нам проценты. Но когда Костик приходил с длинным метром замерять наши дневные достижения, за спиной у него стоял стрелок, так что даже при желании Костик не мог ничего для нас сделать. – Восемнадцать процентов на сегодняшний день, вот и вся ваша кульминация, – мрачно говорил Костик и, косясь на стрелка, выводил эту цифру против моей и Галиной фамилий. Получив "по выработке" крошечный ломтик хлеба, мы шли в лес и, еще не дойдя до рабочего места, буквально валились с ног от слабости. Все-таки этот кусочек мы делили на две части. Первую съедали утром, с кипятком, вторую – в лесу, посыпая его сверху снегом. – Правда, Галя, бутерброд со снегом все-таки больше насыщает, чем пустой хлеб? – Ну еще бы...

Вскоре невыполнение нормы расценивалось как саботаж и каралось не только голодом, но и карцером. Прямо из леса нас, не выполнивших норму (а не выполняли, физически не могли выполнить ее почти все наши тюрзаки), вели не в барак, а в карцер. Трудно описать это учреждение. Неотапливаемая хижинка, скорее всего похожая на общую уборную, поскольку для отправления естественных потребностей никого не выпускали и параши тоже не было. Почти всю ночь приходилось так простаивать на ногах, так как для сидения на трех сколоченных кругляшах, заменявших нары, выстраивалась очередь. Нас загоняли туда прямо из леса, мокрых, голодных, часов в восемь вечера, а выпускали в пять утра – прямо на развод и опять в лес.

Иван Толстой: Это была запись из архива Радио Свобода. Радиокомпозицию по "Крутому маршруту" читали наши дикторы. Вступление Татьяны Вербицкой и сам текст Евгении Гинзбург в исполнении Галины Ручьевой, ее настоящая фамилия Галина Рудник. 27 января 1967 года.

И вот теперь мой вопрос вам, Андрей. Что происходит в "Крутом маршруте" такого, что делает эту книгу бессмертной?

Андрей Гаврилов: Вы действительно думаете, что я вам отвечу на этот вопрос? Тогда заодно скажу, в чем смысл жизни. Разве так легко понять, почему одна книга выбивается из того ряда, в котором, казалось бы, ей совершенно спокойно могло бы быть обычное, рядовое место. Самый простой ответ – литературный дар, самый сложный – искренность. И, может быть, еще один момент. Одна из глав "Крутого маршрута" называется Mea culpa, "Моя вина",и для меня в этой книге очень важны и очень ценны те страницы, где Евгения Гинзбург не щадит себя и не пытается себя как-то оправдать. Вы представляете себе, когда тонет "Титаник", не будем брать пассажиров первого класса, которых уже на шлюпках благополучно, под звуки вальса увезли далеко, а вот люди тонут, и вдруг кому-то бросают доску, чтобы ухватиться в этой жуткой ледяной воде. Человек хватается за эту доску, вылезает на нее, держится руками, ногами, зубами, а вокруг люди, которым не досталось доски, и они не могут залезть на эту доску, потому что они все утонут. И человек держится потому, что в нем, помимо всего того, что дает воспитание, есть еще то, что нам дано природой, – биологическая страсть к выживанию, биологический ужас смерти. И вот человек описывает свой путь, не забывая про тех, кому доски не досталось. Поэтому не удивительно, что те люди, которым доска не досталась, но которые все-таки выплыли, выжили, смотрят на тех, кому вроде бы так повезло, совершенно с другой точки зрения. Мы знаем, что не все с таким восторгом восприняли "Крутой маршрут", как мы сейчас с вами его описываем. Хотя бы отзыв Александра Трифоновича Твардовского, которому Евгения Соломоновна принесла рукопись. Это был один из первых журналов, в который это было предложено. Он отказался печатать. И известны два его отзыва. Первый отзыв про нее: "Она заметила, что не все в порядке, только когда стали сажать коммунистов. А когда истребляли крестьянство, она считала это вполне естественным". Хочется возразить – речь же идет не об авторе, а о герое "Крутого маршрута". И Твардовский уже лично самой Евгении Соломоновне сказал, вызвав ее к себе: "Мне нравится ваша героиня, но не нравится автор". Евгения Семёновна была весьма этим обижена. Кстати, забавная сноска. Еще эта рукопись была предложена в журнал "Юность", но из журнала "Юность" ее передали на хранение в Институт Маркса – Энгельса – Ленина с формулировкой: "Может явиться материалом по истории партии".

Многие люди, которые находились в то же время в тех же местах, что и Евгения Соломоновна, как раз и отмечали, что ей, в общем-то, повезло: она попала в медсанчасть, она устроилась медсестрой, она была в детском отделении, она не была на лесоповале, она не занималась тем, что называлось мелиорацией (долбить вечную мерзлоту для того, чтобы там появились необходимые кому-то и зачем-то канавы). То есть ей, с точки зрения жестких сидельцев, повезло, и она это не скрывает. Вот почему, мне кажется, эта книга выделяется из многих других – она не жалеет себя. Mea culpa – так была названа одна из ее глав.

Борис Лисняк в своих воспоминаниях "Я к вам пришел" много места уделяет "неточностям", как он пишет, в воспоминаниях Евгении Соломоновны. Неточности там самые разные. Она пишет, что там стояло двухэтажное здание, а на самом деле он точно помнит, что там было одноэтажное здание. Она пишет, что он был так одет, а на самом деле этот человек был одет по-другому. Это уже разница восприятия. И он пишет очень интересную фразу: "Если бы "Крутой маршрут" не являлся автобиографической, документальной повестью, возможно, я бы воздержался от своих замечаний". А вот тут, по-моему, Борис Лисняк чуть-чуть путает. Это не документальная повесть, хотя и автобиографическая. И, наверное, это сочетание автобиографического материала и документальности, но не той документальности, с которой потом Солженицын будет писать "Архипелаг ГУЛАГ", а все-таки невольное добавление художественного вымысла, показа каких-то внутренних переживаний и делает эту книгу книгой, а не просто документальным материалом "по истории партии". Вот, что такое для меня "Крутой маршрут".

Иван Толстой: Я могу сказать, Андрей, что для меня самое главное в "Крутом маршруте", то, что делает эту книгу привлекательной, простите за это слово, незабываемой и все время звучащей во мне, все время пульсирующей, – это мировоззрение автора, основанное на ее глубокой жизненной, природной позиции, на особенностях ее ума, особенности строения ее души. Она коммунистка, она действительно не замечала трагедии других, крестьян или российского дворянства, репрессий в отношении тех или других, для нее ничто не значила тогда политическая эмиграция, и прочее. Конечно, когда стали арестовывать коммунистов, когда подвергли сомнению ее правоверность коммунистическую, тогда открылись вежды, тогда она заметила, тогда она увидала зло в этом мире. И то она пыталась переубедить и партийные комиссии, и следователя на допросе. И вообще, она осталась человеком, на самом деле глубоко симпатизирующим коммунистической идее, советскому государству, но были ошибки, перегибы, преступления, была бесчеловечность, трудно было поверить, что "где-то живо обращение товарищ" для кого-то, как она писала в своих стихах.

Тем не менее в чем для меня сила этой книги, в чем ее постоянная привлекательность на каждой странице? Евгения Семеновна сама об этом говорит: мне было интересно наблюдать за тем, что происходит. В самые ужасные минуты, существования в ГУЛАГе меня не оставляла параллельная бьющаяся, пульсирующая во мне мысль, наблюдение за тем, что происходит, интерес к окружающему, к происходящему. Вы помните, Андрей, о том же самом говорил Андрей Синявский, уже в другую эпоху, в 60-е годы. Он говорил на свидании своей жене: "Машка, как здесь интересно жить! Какие здесь люди! Какие здесь разговоры!" Для писателя это безумно интересно. Евгения Гинзбург оставалась писательницей по природе своей, по рождению, по таланту. И в самые страшные минуты своего гулаговского существования, как писателю ГУЛАГ давал ей страшно много. Как и Солженицыну. На самом деле, он безумно много дал и Шаламову, только тот не мог этому радоваться, это другой склад натуры, это по-другому причесанная душа. А вот у Евгении Гинзбург – наблюдательность, психологизм невероятной пробы. Кто-то потом из мемуаристов говорил, что она умела определять не только сидел ли человек (по глазам это было видно), но чуть ли не срок, статью и где сидел. Вот так она чуяла людей. Это природный дар и та сила, которая присутствует между строками ее книги, и она действительно взывает к прочитыванию. Когда меня мои дети спрашивают: вот у тебя про этот ГУЛАГ столько стоит в книжном шкафу, не хочу я читать, черно, страшно, нет времени, вообще все это ушло и мы понимаем, что такое ГУЛАГ, но дай хоть что-нибудь. Я даю "Крутой маршрут". Конечно, я готов дать и "ГУЛАГ" тоже, но в первую очередь – "Крутой маршрут". Он сообщает читателю какую-то невероятную человечность, и вот за эту человечность я снимаю перед Евгенией Гинзбург шляпу.

Андрей Гаврилов: Как писал Анатолий Рыбаков: "Это страшная книга и это прекрасная книга. Она разверзла перед нами бездну человеческих страданий и показала величайший образец несгибаемости человеческого духа. Эту книгу написал свидетель честный и беспощадный". Василь Быков, который предварял публикацию книги, назвал ее "незаурядным произведением литературы" и написал: "Вещи, о которых здесь идет речь, с трудом постигаются обычным человеческим сознанием, хотя при чтении этих строк нигде не возникает и тени сомнения в их искренности и достоверности. Правда вопиет из каждого слова, во всей своей наготе и неотвратимости". Это замечательная фраза – неотвратимость правды. Это, наверное, то, чем характеризуется "Крутой маршрут".

Иван Толстой: Когда я просматривал в архиве Радио Свобода старые документальные программы, которые могли бы быть связаны с именем Евгении Гинзбург, я с удивлением наткнулся на передачу, которая раньше мне не попадалась. Это передача 1977 года памяти Евгении Гинзбург. И узнал я только несколько дней назад из этой передачи, что Евгения Семёновна в 1976 году, это было для меня ошарашивающим известием, побывала в Париже. Вместе с Василием Аксеновым, своим сыном, она съездила ненадолго в Париж, выступала там, участвовала в заседании пен-клуба и в каком-то вечере, который проводила газета "Юманите". И, что самое интересное, остались воспоминания об этой ее поездке, и не чьи-нибудь, а наших сотрудников Александра Галича и Анатолия Гладилина. Но, обо всем по порядку. Вот, что рассказывалось на только что найденной мною пленке. Памяти Евгении Гинзбург. Архив Радио Свобода.

Диктор: В октябре 1976 года Евгения Гинзбург, по приглашению французского отделения пен-клуба, вместе с сыном посетила Францию. О встречах с ней в Париже рассказывают писатели Александр Галич и Анатолий Гладилин. Эфир 26 мая 1976 года.

Александр Галич: Умерла Евгения Семеновна Гинзбург. Писатель Евгения Гинзбург. Человек удивительно горестной, трудной, сложной судьбы, судьбы несчастной и счастливой одновременно, потому что ей, Евгении Семеновне Гинзбург, довелось пройти через все круги ада сталинского ГУЛАГа – лагерей, тюрем, пересылок, но она осталась в живых и она нашла в себе силы, мужество рассказать обо всем увиденном, пережитом в своей книге "Крутой маршрут". Книге, которая вышла на многих языках мира, издана во многих странах, вызвала необыкновенный, необычайный читательский интерес. В последний раз я видел Евгению Семеновну совсем недавно, месяцев четыре-пять тому назад здесь, в Париже. Она позвонила мне и попросила приехать к ней. Она жила в маленькой гостинице на бульваре Распай. Номер был завален книжками, которые она читала с жадностью, теми книжками, которые она не имела возможности прочесть в Советском Союзе. И она с гордостью показала мне несколько папок с огромным количеством читательских писем, восторженных отзывов на ее книгу "Крутой маршрут". И почему-то, очевидно уже по советской традиции, слегка понизив голос, она сказала мне: "Знаете, Саша, я решилась, я дала разрешение печатать вторую часть моей книги "Крутой маршрут". Я читал эту книгу когда-то в Москве в рукописи. Потом мы с ней сидели в кафе DOM на углу бульвара Распай, ужинали и говорили о наших общих друзьях там, в Москве, и здесь, в Париже. Потом я проводил ее до дверей гостиницы, и, прощаясь, она сказала мне: "Ну вот, Саша, вот мы и увиделись с вами в последний раз". Я сказал: "Ну что вы, Евгения Семеновна! Мы еще непременно встретимся! Мы обязательно встретимся". Но ее не стало, она умерла. И все-таки мы встретимся. Скоро выйдет ее книжка, вторая часть "Крутого маршрута", и я, и мои друзья, и сотни тысяч читателей во всем мире откроют эту книжку и услышат голос Евгении Семеновны, увидят ее глаза и скажут: "Здравствуйте, Евгения Семеновна! Спасибо вам за ваш прекрасный дар, за ваше великое мужество, за вашу необыкновенную честность и благородство!"

Диктор: А сейчас о своей последней встрече с Евгенией Гинзбург рассказывает другой писатель, также проживающий в Париже, Анатолий Гладилин.

Анатолий Гладилин: С Евгений Семеновной Гинзбург я познакомился много лет тому назад, когда она жила еще во Львове. Во Львове мало кто знал, что Евгения Семеновна писательница, но уже много читателей в России прочло ее книгу "Крутой маршрут". Прочли и не понимали, почему эта честная книга, в которой очень много веры в наше государство, в то, что можно еще исправить все злодеяния, которые были во времена Сталина, не могла быть напечатана у нас, в нашей стране. Но теперь, когда прошло столько лет, мы знаем, что действительно эта книга не могла быть напечатана, не могла потому, что она очень была честной книгой. Евгения Семеновна прожила очень трудную жизнь. Потом, когда времена несколько изменились, она пыталась выступать в официальной советской печати, она сотрудничала в журнале "Юность", но, тем не менее, широкие массы читателей так и не узнали, кто она, что она очень большая писательница. Я надеюсь, что вторая книга, продолжение "Крутого маршрута", которая скоро выйдет здесь, на Западе, она все-таки дойдет до нашего читателя, так же как и первая книжка. Евгению Семеновну в последний раз я видел в Париже. Париж на нее произвел совершенно сногсшибающее впечатление. И она мне говорила: "Толя, если бы в самые трудные годы своих страданий в лагерях, в самые тяжелые минуты я бы знала, что мне суждено в конце жизни (а она знала, что это для нее уже конец жизни, что она смертельно больна) побывать в Париже, мне было бы жить значительно легче". Потому что только в Париже Евгения Семеновна узнала, что, оказывается, она очень известная писательница, что ее очень широко знают на Западе, что, оказывается, по ее книге в Италии сделан фильм. Было удивительно, как в этом человеке, который прожил уже очень большую и тяжелую жизнь, так много энергии. С ней здесь, в Париже, хотели встречаться очень много французов, других иностранцев, и она на всех находила время и со всеми говорила. И была у нее такая совершенно необычная для ее возраста жажда жизни, хотя, как я уже говорил, она понимала, что дни ее сочтены. Думаю, что русская литература потеряла очень большого писателя, но я верю, что ее книги дойдут до нашей страны.

Андрей Гаврилов: Когда я перечитывал сейчас "Крутой маршрут", я заметил одну забавную вещь. Есть такой современный термин у любителей сериалов – "пасхалка". Я, честно говоря, не знаю, существовало ли это слово раньше. Это нечто, что скрыто в тексте для тех, кто понимает. Это может быть намек на какое-то продолжение или цитата из чего-то, что нужно знать. Не заметили – ничего страшного, заметили – вам плюс. И вот такую невольную "пасхалку" я нашел в тексте "Крутого маршрута". Евгения Семеновна много пишет о том как ей помогал, как ее спасал Борис Пастернак. Не впрямую, а его стихи. Как она читала стихи его для себя мысленно, сидя в карцере, как она читала его стихи на этапе, как она читала его стихи с теми, с кем сидела в камере. Борис Пастернак и его творчество в книге упоминаются довольно часто. Но в одном случае она цитирует Пастернака без ссылки на него. Это был 1966 год, когда она писала первый том. В 1965 году он сожгла "Под сенью Люциферова крыла" (это название первого варианта "Крутого маршрута", первой его части), она стала немножко осторожнее. Тем не менее она не могла одну вещь выбросить совсем. В одном месте она пишет, что она вошла в камеру и почувствовала себя "как зверь в загоне". Сразу хочу напомнить, что это первая строчка из знаменитого стихотворения Бориса Пастернака "Нобелевская премия".

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу хода нет.

1965-66-67 год – время не самое оттепельное, уже можно опасаться новых посадок, стихотворение Пастернака – навсегда в самиздате, за это стихотворение его готовы были наказать чуть ли не больше, чем за саму Нобелевскую премию. Но Евгения Соломоновна, судя по всему, не могла отказать себе в удовольствии это стихотворение процитировать. Можете считать, Иван, это моим литературоведческим открытием.

Иван Толстой: А я хотел обратить к вам свой постоянный вопрос. Как быть с музыкальной параллелью к нашей теме? Чему в музыке соответствует судьба Евгении Гинзбург, по-вашему?

Андрей Гаврилов: О нет, если вы так серьезно ставите вопрос, то здесь ответить довольно сложно. Я бы в таком случае вспомнил композитора Задерацкого, который, сидя в лагере, сочинял свои фуги, только совсем недавно до нас дошедшие. Но это слишком серьёзно. Евгения Соломоновна в своей книге часто цитирует многих поэтов, от Пушкина до Пастернака, но пишет или приводит и свои собственные стихотворные строки. Она не считала себя большим поэтом, насколько я знаю, у нее никогда не было идеи издавать свои стихи отдельным сборником, тем не менее в тексте книги они присутствуют. И ленинградский бард Александр Дулов в свое время написал песню на ее стихотворение "Карцер". Я предлагаю вам послушать эту единственную, насколько я могу судить, песню, написанную на стихи Евгении Гинзбург.

(Песня)