Александр Генис: У нас в гостях старый друг Радио Свобода Михаил Эпштейн. В наших многочисленных радиобеседах я неизменно его представляю с помощью особого титула, который ему больше всего подходит: мастер поэтической мысли.
Поводом к сегодняшнему разговору явилась книга, которая на днях выходит на английском языке. Она называется “Феникс философии: Русская мысль позднесоветского периода (1953–1991) (от смерти Сталина до смерти СССР)”. (The Phoenix of Philosophy: Russian Thought of the Late Soviet Period (1953–1991). New York and London: Bloomsbury Academic, 2019, 300 pp.). Мы поговорим и о ней, но не скрою, что выход новой книги лишь, как я и сказал, повод. Залучив Михаила, я хочу обсудить с ним самые разные актуальные проблемы, чтобы узнать, как к ним относится философ, умеющий вставлять газетные новости в глубокий интеллектуальный контекст.
Михаил, нашу сегодняшнюю беседу мне хотелось бы начать с темы, которую подняли вы, когда мы прошлой осенью были на конференции в Лас-Вегасе. Вы сказали тогда, что сейчас в эпоху Трампа мы присутствуем при странном феномене – рождении американской интеллигенции. Разверните эту мысль.
Михаил Эпштейн: Я имел в виду, что интеллигенция – это особое состояние интеллекта, который находится в конфликте с окружающей средой. Такова традиция русской интеллигенции. А ведь в международный язык это понятие пришло из Польши и из России.
Александр Генис: Это слово вошло в английский язык из русского, причем оно так и произносится с русским акцентом, я бы сказал.
Михаил Эпштейн: А в русский из польского, то есть это было двойное страдание: интеллигенции, угнетенной чужим самодержавием – и своим собственным. Так вот, мне думалось, что с приходом Трампа американская интеллектуальная среда оказалась – может быть, впервые в своей истории – в том же страдательном положении, в каком традиционно находилась русская интеллигенция: между молотом и наковальней, между властью и народом, теснимая с двух сторон.
Александр Генис: А до этого что было?
Михаил Эпштейн: До этого разум вполне благополучно, успешно, прогрессивно, технологично воплощался в чудесах американской цивилизации.
Александр Генис: То есть были интеллектуалы, а стали интеллигенты?
Михаил Эпштейн: Они могли бы стать интеллигентами в том случае, если бы восприняли свое отчуждение от общества, избравшего Трампа, как моральный вызов, как толчок к критическому самосознанию в духе российских "Вех" (1909). Если бы американские интеллектуалы, профессора углубились в себя и осознали, что несут долю ответственности за свой марксизм, левизну, политкорректность, разжигание социальных и этнических страстей. Напомню, что после потерпевшей поражение первой русской революции 1905 года родилось новое, "несчастное" самосознание интеллигенции. Она впервые стала собственно интеллигенцией, трагически переживающей свой раскол с обществом, осознающей себя на равном удалении и от власти, и от народа. И вот сходный момент истины спустя сто с небольшим лет наступил для Америки. Грубо говоря, американские интеллектуалы убедились, как глубоко они разошлись с собственным народом.
Александр Генис: Я, конечно, согласен с вами, что Америка – страна, где есть интеллектуалы, а не интеллигенты. Если человек занимается умственным трудом, он совсем не обязан заниматься политикой и быть фрондой, диссидентом – это нехарактерно для любого западного общества. Но, с другой стороны, у меня есть друзья, нью-йоркские писатели, и вдруг я заметил, что то, как мы проводим с ними время, сильно напоминает Россию: мы сидим на кухне, пьем водку и жалуемся на правительство.
Михаил Эпштейн: Раньше таких жалоб на правительство не было, потому что никогда столь оголтелая, в каком-то смысле безумная власть не являла себя в лице одного человека, ставшего президентом, не формировала до такой степени антиинтеллектуальную, антимедийную, антиинформационную политическую программу.
Александр Генис: И тут мы переходим к другому вопросу, чрезвычайно важному, кстати, и для нас. Мы с вами много лет назад издали книгу на английском языке "Русский постмодернизм". (Russian Postmodernism: New Perspectives on Post-Soviet Culture). Сегодня я думаю, что, может, и наша вина в этом есть. Потому что сейчас то, что происходит в политике, не только американской, но и в русской, часто называется “постмодернизмом в политике”. Что вы скажете по этому поводу?
Михаил Эпштейн: Я отрицательно отношусь к употреблению понятия "постмодернизм" в таком унизительном смысле. Я с грустью наблюдаю, что путинизм считается разновидностью постмодернизма, и трампизм – постмодернизм, и в науке всякие бредовые идеи – это тоже постмодернизм. Я вполне критически отношусь к постмодернизму, еще в 1996 году пытался подвести ему итог в статье "Конец постмодернизма".
Александр Генис: …вы его рано похоронили, похоже.
Михаил Эпштейн: Но дело в том, что постмодернизм отразил ту ситуацию, когда информационная среда действительно стала преобладать над "реальной", физической средой. И вот эта вторичность нашего существования, когда означающее вытесняет собой означаемое, когда информация вытесняет собой так называемую реальность, стала фактом. Однако постмодернизм имел в виду нечто совершенно другое, прямо противоположное тому, что сейчас с ним ассоциируется: не оправдание наглой власти, а защиту меньшинств, имеющих право на собственный голос. Постмодернисты, при всем своем высокоумии, напоминали в этом отношении русскую народническую интеллигенцию – она ошибалась, превращая темный народ в идол, но это было благородное заблуждение, за которое она сама и поплатилась.
Александр Генис: Это ведет нас к теме идентичности, которая становится столь важной в Америке. Но прежде чем о ней поговорить, я бы хотел сказать, что постмодернизм в чем-то действительно виноват, потому что в основе его лежало выражение Ницше: нет фактов, есть их интерпретация. Именно поэтому так легко вошло в наш язык "фейк-ньюс". Слишком легко мы можем сказать: у меня такое мнение, а есть другое мнение. Поэтому произошло то, что мы называем "постправда". Разве в этом нет вины постмодернизма?
Михаил Эпштейн: Есть. Но лживая пропаганда существовала всегда. Все эти истории типа распятого мальчика создавались, это доказано, по лекалам тех инструкций, которые сочинялись еще в советском КГБ. Нынешняя власть действует по этим инструкциям, а не по подсказке Лиотара или Бодрийяра. Постмодернизм к этому не имеет ни малейшего отношения.
Александр Генис: Я не совсем согласен с вами. Одно дело дезинформация – это действительно всегда было. Но другое дело – то, что сейчас происходит. Например, вопрос: “Кто сбил малайзийский "Боинг"?" Нам не говорят, что его сбили те-то, пропаганда утверждает, что есть разные версии. То есть власть пытается погрузить факт в информационное болото, наплодить столько версий, что мы теряем представление о том, что есть одна верная. По-моему, это именно та тактика, которую выбирает путинский режим в борьбе с Западом: вбрасывать в информационное пространство не одну, а много ложных сведений. Например, пожар в Нотр-Даме, постоянно приходят слухи о том, что это мусульмане подожгли. В конечном счете, это делается для того, чтобы убедить всех: никто не знает правды. Но мир, в котором нет правды, и является плодом постмодернистской политики.
Михаил Эпштейн: Это мне напоминает сказку Андерсена "Огниво": фрейлина поставила крестик на воротах дома, где прятали похищенную принцессу, а умная собака не стерла этот крестик, а поставила крестики на все другие дома.
Александр Генис: Совершенно верно.
Михаил Эпштейн: Эта тактика старается утопить информацию в информационном шуме при легкой доступности нынешних средств информации. Постмодернизм осознал и честно объяснил эту ситуацию, но остановился на полпути, не выработал средств противодействия ей, критериев нравственного и эстетического отбора среди информационного изобилия. Я считаю, что постмодернизм к этому кризису ценностей имеет такое же отношение, как, скажем, немецкий романтизм начала XIX века – к лагерям смерти, к Освенциму.
Александр Генис: Но романтизм отчасти виновен в этом, потому что из него, отсюда возник, особенно немецкий национализм. Немецкие романтики, которых я люблю больше всего, имеют отношение к Гитлеру. Не зря ему больше всего нравились старинные немецкие городки. Это, конечно, не значит, что немецкие романтики породили нацизм, это говорит о непредсказуемых "приключениях идей".
Они, эти самые "приключения идей", составляют очень интересную часть вашего творчества. Вы писали о философии и падении коммунизма, о том, как "приключение идей" привело к нынешней ситуации в книге, выход которой послужил поводом для нашей сегодняшней беседы.
Михаил Эпштейн: Да, именно об этом книга "Феникс философии", которая только что вышла в США на английском языке. На русском ее пока не существует, она с самого начала писалась для зарубежных читателей. Речь идет о поколении русских философов 1960–80-х годов, которые сделали для крушения тоталитаризма не меньше, чем философия марксизма сделала для его построения. Я думаю, Запад должен знать о том, что, наряду с марксизмом, столь еще популярным на самом Западе, в России существовала философия не только анти– или постмарксистская, но и направленная против той политики идентичности, которая сейчас в такой моде на Западе.
Александр Генис: О ком вы говорите?
Михаил Эпштейн: Я говорю о культурологах, о структуралистах, о феноменологах, о таких мыслителях, как Юрий Лотман, Лидия Гинзбург, Андрей Синявский, Сергей Аверинцев, Григорий Померанц, Мераб Мамардашвили, Василий Налимов...
Александр Генис: Это все кумиры русской интеллигенции. Характерно, что во времена застоя, как теперь говорят, именно эти имена были самыми значимыми для русской мысли.
Михаил Эпштейн: Абсолютно значимыми. Конечно, люди не выходили на демонстрации с портретами Аверинцева или Лотмана, но это и была философия, требующая не массового поклонения, а просто лампы, стола и доверительного круга собеседников.
Александр Генис: Еще она много требовала от читателя, который покупал, скажем, “Поэтику ранневизантийской литературы” Аверинцева или "Анализ поэтического текста" Лотмана (эти книги были бестселлерами филологов). Сегодня трудно представить, что эти книги могли издаваться многотысячными тиражами и продаваться на черном рынке.
В чем вы видите главную заслугу российских мыслителей, которых вы представили Западу в книге “Феникс философии”?
Михаил Эпштейн: Их философия учила тому, что культура создается на границе культур. И это сразу подрывает всякую основу "политкорректного" представления об идентичности, согласно которому моя культура равна себе, я такой, потому что таким родился.
Я очень плохо отношусь к политике и философии идентичности, поскольку это – метафизика душевной, интеллектуальной лени и статус-кво: “Если я принадлежу определенной нации или полу, то я себя выражаю таким, какой я есть”. Великое достоинство русской культурологии, структурализма, персонализма, либерализма, множества всяких "измов", еще не разработанных, не освещенных, – то, что вся эта философия понимала культуру как способ преодоления своей идентичности. В этом плане Бахтин, Лотман, Аверинцев, Мамардашвили – единомышленники.
Александр Генис: То есть, хотя вы родились в одной культуре, но сами выбираете, в какой культуре жить. Я бы назвал это “культурой шведского стола”, когда сами составляете себе завтрак в отеле – что хотите, то и едите.
Как вы знаете, проблема идентичности сейчас очень острая в Америке. Многие, я в том числе, считают, что это одна из проблем, почему попал в президенты Трамп, а не Хиллари Клинтон, которая именно эту культуру идентичности всячески пропагандировала и на ней погорела. Но я могу понять и другую точку зрения. Мой товарищ говорит, что культуру нельзя выбрать, она должна быть своя, как нога. Если у тебя культура чужая, то это протез, деревянная нога, она может тоже работать, но не так, как своя. Не могу сказать, что я с этим согласен, но позвольте мне побыть адвокатом дьявола.
Михаил Эпштейн: Тут сама метафора "протеза" себя выдает: речь идет о природе, где своя нога – норма, искусственная – аномалия. А для культуры естественна сама искусственность, сделанность. Культура вся состоит из протезов, восполняющих мою природную односторонность. Для чего я вообще читаю, для чего смотрю фильмы, хожу в музеи? Для того, чтобы стать другим, чтобы понять, как чувствует себя женщина, человек другой расы, нации, возраста... То есть культура – это своего рода переселение душ еще при жизни человека.
Александр Генис: Метемпсихоз.
Михаил Эпштейн: Метемпсихоз, совершенно верно. Свести это все к тому, что я родился таким, позвольте мне быть тем, кто я есть… – это тавтологично, тупо. Не зря у Пиндара, великого греческого поэта, есть такая максима: “стань тем, кто ты есть”. То есть бытие – это процесс становления. Вся культура и наша потребность в ней объясняется тем, что мы перерастаем границы своей природы. Почему мы не набрасываемся на пищу, а обставляем еду ритуалом застолья, степенного разговора, и так далее?
Александр Генис: Культура все усложняет и замедляет, – от поцелуя до шляпы.
Михаил Эпштейн: Да, но культура, в которой мы рождаемся, – это вторая природа. Она создает привычку, автоматизм, тысячи предрассудков, идей фикс. Мы точно так же стремимся к свободе от своей собственной культуры, как культура изначально освобождает нас от природы. И вот этот следующий уровень я называю транскультурой. Это тот высший уровень свободы, где мы достигаем освобождения от своих собственных врожденных культур, от этих окаменелостей на символическом теле человека.
Александр Генис: Значит ли это, что вы отрицаете такое понятие, как, скажем, француз или китаец?
Михаил Эпштейн: Я никоим образом это не отрицаю, я признаю это как данность, которая требует трудного, постепенного преодоления. В этом отличие транскультурной теории от космополитизма. Космополитизм говорит: мы граждане мира, мы принадлежим воздуху, мы не имеем никаких связей с землей.
Александр Генис: Не совсем так. Космополит, как греки это понимали, – это человек, которые всюду дома или нигде не дома, что примерно одно и то же.
Михаил Эпштейн: Та философия, которую я исповедую, говорит не о том, что мы всюду дома, а о том, что мы должны постепенно осваиваться в разных домах, выращивать в себе чувство всечеловечности, которое не дано нам с рождения. Речь о преодолении почвы и крови. Да, мы рождаемся французами или провансальцами, марсельцами, и так далее, но весь наш последующий вектор становления состоит в том, чтобы вырастать из этой почвы. Не отрекаться, но преодолевать. Это значит: расти из земли, но подниматься к небу, каков органический рост всего живого, происходящего из почвы, но не остающегося в ней. Страшно представить дерево, которое искривляется стволом и уходит кроной обратно в почву, т.е. делает колыбель своей могилой.
Александр Генис: Сэмюэль Хантингтон, один из главных теоретиков борьбы цивилизаций, по этому поводу говорил следующее. Да, действительно, в нашем мире трудно быть кем-то одним. Например, можно быть эстонцем и туркменом. (Я, кстати, знал одну девушку, у которой отец был эстонец, а мать туркменка – это была самая красивая женщина, которую я видел в жизни, смесь фантастическая). Но, говорил Хантингтон, как вы можете представить себе наполовину протестанта, наполовину мусульманина?
Михаил Эпштейн: Вы знаете, я против такой гибридности, мне не нравится это понятие: половина один, половина другой.
Александр Генис: Кентавр.
Михаил Эпштейн: Имеется в виду, что есть некие две законченные формы, и они объединяются. Но это не то, что я понимаю под транскультурой. На самом деле живой рост из своей собственной почвы – это не замена своей культуры, своей идентичности на какую-то другую и не сложение двух культур, а это, как говорил Мамардашвили, “трансценденция в ничто”. То есть я не заменяю одну культуру другой, а выхожу в пространство свободы от всех культур, где я могу выбирать. Здесь я могу быть кем-то, или никем, или всем. Но для такого творческого мышления гибридность не подходит – в ней есть механическая комбинация признаков, мичуринство.
Александр Генис: Я хорошо понимаю, о чем вы говорите, мне очень нравится эта идея. Но я подумал о том, что нечто подобное происходит сегодня в социальных сетях, где идентичность стала флюидной. Игровая личность – это примета киберпространства. Как вы относитесь к тому, что происходит в этой сфере?
Михаил Эпштейн: Очень положительно. Когда в 1995 году я открыл для себя интернет, то немедленно попытался его превратить в “интеЛнет” (интеллектуальная сеть). То есть для меня это – модель всечеловеческого мозга, где много всяких нейронов, синапсов, связей. Мы участвуем в построении искусственного разума – в образе всемирной Сети, гораздо более конкретном, чем другие образы этого страшного или желанного будущего. Мы уже общаемся с этим разумом, задаем ему вопросы, он нам отвечает и сам задает неожиданные вопросы.
Александр Генис: Это некое подобие культа: мы задаем вопросы оракулу. Мы так и говорим: пойди, спроси у интернета. А кто этот интернет, как мы его себе представляем? Невидимый бог, который везде и нигде. Он все знает, а от нас требуется одно – задать правильно вопрос и правильно понять ответ. Именно то, чего требовал Дельфийский оракул. Эта электронная Пифия, с которой мы уже привыкли жить, может быть, и есть общее будущее цивилизации?
Михаил Эпштейн: Это такой всеобъемлющий разум, к которому очень полезно приобщиться, хотя бы для дисциплины собственного смирения. Потому что ты понимаешь, насколько твой голос тонет во всем этом многоголосии. С другой стороны, надо отдать себе отчет, что ничего не уходит бесследно. Любое твое движение "овечнивается", как в разуме Бога. Ты нажимаешь какой-то линк, образуется или укрепляется еще одна нейронная связь в этом гигантском мозге. Для меня очень радостно, что я еще при жизни своей застал Интернет. Наши траектории, история и биография, пересеклись. Могло случиться все это на 20-30 лет позже. Нашему поколению посчастливилось дожить до такого чуда. Великий фантаст Уэллс еще в 1930-е годы прогнозировал создание "всемирного мозга" и "перманентной всемирной энциклопедии", в которых узнаются Интернет и Википедия. Многие, даже более скромные футуристические прогнозы еще не сбылись, а вот с этим нам повезло.
Александр Генис: Я бы сказал, что эта мечта идет от Просвещения, когда они решили составить свою великую Энциклопедию всего и перечислить мир – это типично просветительская мысль. Мир можно исчерпать и связать перекрестными ссылками. Примерно это и произошло с интернетом.
Но как раз это и вызывает ужас у многих, когда выясняется, что интернет за тобой следит. И все, что ты сказал, остается, ему все известно про нас. Это самый могучий аппарат слежки, который когда-либо существовал. Оруэлл – это мальчик по сравнению с тем, что придумал нам Фейсбук.
Михаил Эпштейн: Вы совершенно правы, это форма бессмертия, причем потенциально опасная, уличительная. Если там остается всё, что мы мыслим, то это требует от нас гораздо больше этических усилий. Мы ведь не все говорим, что думаем. Представьте, уже создаются такие мозговые чипы, которые позволят нам выражать свои мысли, не прибегая к внешним формам коммуникации.
Александр Генис: Вид телепатии.
Михаил Эпштейн: Представляете, какая нужна будет дисциплина? Все техники монашеской аскезы будут заново востребованы, потому что придется воздерживаться от своих неприличных мыслей.
Александр Генис: Ужасно звучит. Кто же хочет быть прозрачным?
Михаил Эпштейн: Да, но мы хотим, чтобы другие были прозрачными для нас. Хотим, в конце концов, чтобы нашим мыслям моментально покорялось бытие – "по щучьему велению, по моему хотению". Вот тогда все и увидят, чего мы хотим на самом деле. Прозрачность всего для меня и меня для всех...
Александр Генис: Я бы не сказал. Я боюсь тотальной правды, она бывает очень опасной. Когда появился интернет, это было большое открытие для меня и для всех, конечно. Сам я стал путешествовать по интернету, когда еще не было русского интернета, и первое, что я сделал, придумал себе имя "Сноубол", то есть "Снежок", выдав себя за чернокожую женщину. Я даже не могу понять, почему я так сделал, но мне хотелось придумать игровую личность. Помните в "Ньюйоркере" была знаменитая карикатура: одна собака говорит другой: "В интернете никто не знает, что ты собака". И вот эта игровая жизнь интернета меня сначала очень возбуждала, мне казалось, что мы присутствуем при радостном событии. Я по-прежнему интернету страшно благодарен. Но с другой стороны, есть и страх перед интернетом – это тоже характерная примета нашего времени. Цукерберг получает со всех сторон по ушам именно за то, что его Фейсбук стал таким могучим. Как вы относитесь к риску интернета?
Михаил Эпштейн: Это по-своему страшный, конечно, мир, в котором нас осаждает столько сигналов, что мы начинаем страдать референциальной манией. Помните знаменитый рассказ Набокова "Знаки и символы", герой которого воспринимал весь мир как сплошное означающее. Облака и деревья говорили ему о нем самом, непрерывно вещали...
Александр Генис: Это типично для сумасшедших.
Михаил Эпштейн: Он и живет в клинике для душевнобольных и регулярно пытается покончить с собой.
Александр Генис: У Сэлинджера в одном рассказе тоже есть персонаж, который во всем видит знак чего-то. Если в пепельнице окурок лежит каким-то образом, то это значит, что Бог с ним говорит таким-то образом.
Михаил Эпштейн: "Знаки и символы" Набокова напечатаны в 1948 г. А лет 10 спустя то, что он назвал "референциальной манией", было открыто в клинической практике и получило название "апофения". Есть люди, страдающие таким заболеванием: мир – набор знаков, лично к ним обращенных. Сейчас, мне кажется, все человечество вступает в пору референциальной мании: всё что-то значит, нет фактов, есть только интерпретации, как вы говорите.
Александр Генис: Это Ницше говорит, я с ним не согласен.
Михаил Эпштейн: Я тоже не вполне согласен. Есть просто факты разных уровней. Есть факты физические, есть факты символические, факты культурные.
Александр Генис: Есть факты очевидные, и с ними не поспоришь: все знают, кто сбил "Боинг", и все знают, что никто не распинал мальчика.
Михаил Эпштейн: Райское будущее, в которое мы вступаем, – информационная прозрачность, неимоверное изобилие всех возможных интерпретаций, виртуальных способов мышления, – обещает и многоразличие личностей, которое мы ощущаем в себе. Вам хотелось побыть чернокожей женщиной, а мне, например, философом Владимиром Соловьевым, я создаю тексты от его имени, от его современной персонификации. Это глубочайшее человеческое желание – быть другим. Для нас создается соответствующая ноосфера или инфосфера, где мы можем свободно заниматься таким метемпсихозом, то есть плавать по волнам инаковости. С другой стороны, надо понимать, чем мы за это будем платить, за такой разгул наших "я".
Александр Генис: Причем, это множественное число, этих "я" много.
Михаил Эпштейн: Кстати, одна из аксиом, может быть сомнительных, в современной психологии, что на самом деле нет одного "я", а существует множество нейронных цепочек, которые борются между собой. Тот сигнал (импульс), который побеждает, и называет себя "я". А на самом деле этого нет, есть психическая нейронная демократия ("мы"), а не монархия.
Но надо вполне отдавать себе отчет, что это райское состояние нашей преображенной психики, может обернуться сплошным кошмаром, всеоткрытостью. Сейчас, например, идут большие споры по поводу сексуальности, что дозволено, что не дозволено. Мы не осознаем, что этот новый строжайший, стерильный критерий, определяется бинарной манерой мышления. Эрос – это сфера полукасаний, полувзглядов, вопросов, ответов, а ее грубо пытаются разделить на две части.
Александр Генис: Запретная и легальная.
Михаил Эпштейн: Это уже машинное мышление, где диалогичность человеческих отношений уступает место дигитальности. Когда каждое движение, взгляд, жест человека будут электронно фиксироваться, не избежать законов, определяющих с точностью до миллиметра, какое приближение к другому субъекту считается законным или незаконным.
Александр Генис: Я всегда думал о том, что компьютер нас заставил говорить по-своему, а не мы его, поэтому мы и мыслим, действительно, бинарно.
Михаил, скажите, тот мир, который вы только что обрисовали, он вам внушает оптимизм? Вы хотели бы в нем жить или вы боитесь в нем жить?
Михаил Эпштейн: Вы знаете, я рад, что моему поколению выпал этот промежуток.
Александр Генис: Чистилище?
Михаил Эпштейн: Можно сказать чистилище, но неизвестно, чистилище на переходе откуда куда. Я думаю, что следующему поколению будет психологически тяжелее. Я представляю человека в этом информационном грядущем как брокера, который спит в обнимку с десятью телефонами, потому что ему отовсюду идут сигналы.
Александр Генис: Многие так делают сегодня, не будучи брокерами.
Михаил Эпштейн: Это невыносимая психическая нагрузка, от которой, я думаю, кто-то попытается избавиться путем самоубийства. Смерть в терминах новейшей технологии можно определить двояко: как разрыв коммуникации организма с окружающим миром либо как грандиозное расширение канала коммуникации, выводящее за пределы этого мира. Не исключаю, что верно и то, и другое; а может быть, для кого-то это будет разрывом, а для кого-то расширением. Но в любом случае информационная перегрузка нашего организма, рассчитанного природой всего лишь для обитания в лесу и лазанья по деревьям, может оказаться для человека эпохи искусственного разума трудно переносимой. Остается путь страдания...
Александр Генис: Или аскетизма. Например, жить в лесу. Вот я, например, пишу в лесу без телефона. По-моему, лес – это лучшее, что можно придумать в наше изобильное информацией время.
