Во второй части этого выпуска: Харьковский язык: разговор с харьковскими интеллектуалами и «Мои любимые пластинки» с оперным певцом Нодаром Андгуладзе (1927-2013).

Начнем с рубрики "Воспоминания"

Самиздат был в Советском Союзе огромной частью неподцензурной культуры. Его авторами были выдающиеся писатели, мыслители, музыканты. Несмотря на преследование властей, у самиздата были миллионы читателей и слушателей.

Сергей Коробов:

– На коробке аудиокассет с моей записью, сделанной в 2003 году, простым карандашом крупно надписано: «Юрий Линник. Хранить!». Запись эта была сделана на даче, на балконе которой стоял большой телескоп. Примета не случайная: научную диссертацию хозяин дачи защитил по теме «Эстетика космоса», а созданный им в Петрозаводске музей именуется ни много ни мало Музеем космического искусства имени Николая Рериха. С писателем, поэтом, доктором философских наук Юрием Линником (1944-2018) записать интервью можно было на многие темы, но в тот раз мы говорили о самиздате. Юрий Линник был обладателем, быть может, одной из самых крупных в стране коллекций самиздата. Когда в 1997 году он передавал большую ее часть в Национальный архив Карелии, для перевозки потребовался грузовой автомобиль. А начиналась эта история в начале 60-х. Возникший к самиздату интерес Юрий Линник объяснил просто:

–Это был дефицит информации, который мы остро, болезненно ощущали в годы советской власти. Этот дефицит нужно было покрыть. Я все время жил ощущением, что мне не хватает нормальных книг. Я стремился добыть то, к чему не было доступа с юных лет. В 60-70-е годы эти поиски приняли систематический характер. Можно сказать, что я специализировался на самиздате. И то, что я собрал — это многие, многие и многие тома. Что я собирал? Начал я с элементарного, будучи еще студентом института, я скопировал запрещенного Гумилева. Конечно, я копировал Бродского, конечно, я следил за судьбой Солженицына. Но я бы сказал так — это универсальный самиздат, это было в каждом городе, это было повсеместно. У меня есть специфика в моей деятельности, меня очень волновала судьба русского духовного андеграунда. Конечно, то, что ушло в эмиграцию, там было издано. Но меня интересовали люди, которые остались в России, их судьбы. Меня привлекали 20-е годы, переломные годы. Я выслеживал людей, молодость которых пришлась на это время и которые еще дожили до тех дней, когда я стал мыслить.

Николай Александрович Козырев, великий мыслитель, друг Солженицына, я собрал все его труды, я скопировал все его работы с его благословения. Александр Исаевич Любищев, наш великий русский мыслительный универсал, биолог, философ очень широкого диапазона, филолог, и историк. Я счастлив, что моя судьба пересеклась с ним. Я занимался его архивом, я скопировал 30 томов. Это копирование делалось на машинке, делалось прямо в редакции советских газет, там работали хорошо машинистки, которые профессионально могли делать копии, они все время находились в работе, они снимали вещи весьма и весьма рискованные. Я бы сказал, что Петрозаводск — это город, не хочу его идеализировать, но он либеральней, чем другие города, потому что в другом городе я быстрее бы загремел, чем в Петрозаводске.

Итак, духовный андеграунд. Василий Васильевич Налимов, в 20-е годы ему было лет 16-17, когда он стал членом анархистской организации. Это был философский анархизм, очень глубокий анархизм, который предвосхитил идеи энергетики. Энергия — мать порядка, чем больше беспорядка, чем больше свободы либеральной, экономической, тем больше отдачи, тем больше творчества в обществе. Прекрасный поэт Валерий Перелешин, классик, он жил в Бразилии. Он очень много издал за границей, но много осталось у него в рукописях. Вот у него было такое выражение - «перемашить», это его неологизм. «Перемашить» - перегнать через машинку. Вот он «перемашивал» очень много стихов, которые до сих пор не изданы, это самиздат. Это уникальный случай. До сих пор я поддерживаю переписку с Ларисой Николаевной Андерсон, она живет во Франции — это поэтесса первой волны эмиграции. Она мне помогла добыть очень много материалов, связанных с Харбином, в том числе рукописных материалов. Другое направление — это тоже связано с Николаем Константиновичем Рерихом. Я собрал большую коллекцию художников группы «Амаравелла» — это художники, которые встречались с Рерихом в 20-е годы. Судьбы их тоже были очень непростые, кто-то оказался в лагерях, кто-то был расстрелян. Мы снимали копии с работ Николая Константиновича. Я специально ездил в Прибалтику, чтобы там выуживать какие-то интересные манускрипты. У меня огромный рериховский архив.

Очень рано я стал заниматься ГУЛАГом. Меня интересовало творчество людей, которые оказались в местах лишения свободы. В этом плане меня притягивали к себе Соловки. Я собрал 11 томов материалов по Соловкам. Еще раз повторяю, что мною двигало ощущение, что информация рассеивается — это то, что называется энтропия. И когда я собирал эти все материалы, я ощущал себя борцом с энтропией. У меня нет никаких амбиций, но где-то в этом есть элемент миссии, собрать, сохранить, передать. Конечно, любой собиратель индивидуалист и эгоцентрик — это несомненно так. Здесь имеется элемент коллекционерства, но в то же время мы альтруисты. Я прекрасно понимал, что то, что я соберу, будет работать на многих людей, и будет работать долгие годы, будет работать после того, когда я покину этот план бытия. Только так, эта деятельность принципиально альтруистичная, иначе и быть не может. Когда я выходил на людей, когда я выходил на андеграунд — это был поиск. Я совсем еще молодой человек, вдруг я встречаю статью Александра Александровича Любищева, которая меня поражает, какое свободомыслие, какая нетривиальная система мышления. Я ищу ходы к этому человеку. Я через друзей распространял специальные бюллетени: помогите найти наследников таких-то, таких-то людей, что вы слышали о таких-то, таких-то именах, попадались ли вам работы таких-то, таких-то философов, таких-то, таких-то поэтов. Эта информация распространялась, я часто имел позитивный результат. Возьмите Даниила Андреева, ведь сейчас его читает вся Россия, я его уже 25 лет знаю. Я вышел на его наследников, они мне давали эти стихи, эти трактаты. Когда ты занят этой деятельностью, то ты становишься магнитом, к тебе притягивается информация, начинает работать интереснейший процесс самоорганизации, создается сеть, рождается информационная сеть, и она растет быстро, продуктивно. Ты выходишь на людей, выходишь на тексты, которые были непредсказуемы, которые внезапны, неожиданны.

Когда есть глубокое желание, потребность, то это приходит само собой. Часто это было похоже на чудо, казалось невероятным. Вот я узнал о том, что у Владимира Набокова есть ностальгия по двум бабочкам, которых он очень любил в детстве. Эти бабочки летают только на торфяниках Севера, около Петербурга, у нас в Карелии. Я нашел этих бабочек, переправил ему в Швейцарию, этих чешуекрылых, получил в подарок от него роман «Дар». Я получил это через издательство «Ардис», издателей Набокова. Это была авантюра, но какое это было счастье. Это были конспиративные те же самые линии. «Дар» я получил бандеролью, но посланной из России ко мне, кто-то привез и послал. Кстати говоря, такого рода бандероли, такого рода посылки были довольно частым явлением. То есть перлюстрации внутренняя почта не всегда подвергалась. Это была очень интересная жизнь, не лишенная приключенческого элемента. У меня никогда не было прямой конспирации, у меня никогда не было тайников, все, что я имел, я держал дома прямо. Этого было слишком много, чтобы прятать куда-то, это было спрятать невозможно. Я надеялся на то, что Бог меня хранит.

Есть замечательный мыслитель, ученый Владимир Поремский, у него есть брошюра «О молекулярном типе подпольной организации». Ее сущность такая: эти молекулы, эти звенья друг от друга изолированы. То есть максимум безопасность, цепь выстроена так, что по ней движется информация с минимумом риска для тех, кто эту работу осуществляет. Я мог получить книгу, пакет от человека, с которым я не знаком, мне говорят: «Юра, приди в магазин «Академкнига» на Горького, тебя встретит девушка, передаст тебе сумку». Я приходил, брал сумку, я этой девушки больше никогда не видел. В этой сумке мог быть Набоков, мог быть журнал «Вестник РХД», издательство «ИМКА-Пресс», мой любимый журнал русского зарубежья. Эта система была как бы затопленной, она была невидимой, она работала очень надежно, провалы были редкими, по крайней мере, в том круге, с которым я был связан — это Карелия, Петербург, Москва, Новосибирск, Екатеринбург, бывший Свердловск, это Томск, между прочим.

Так мы жили, интересно жили. То, что я сделал — это принадлежит моей стране. Нас было немного, но мы сохранили. То, что мы сохранили, сейчас публикуется томами, сериями. Я бы сказал так: то, что вышло наружу — это еще малая часть айсберга. Духовное накопление России в эти годы огромное. Я очень жалею, что процесс публикации идет вяло у нас, много еще наш читатель недополучил. Я могу назвать целые направления философской мысли, русский биокосмизм. Прекрасный поэт и писатель, фантаст и философ Александр Ярославский, расстрелянный на Соловках. Есть такой игумен Геннадий (Эйкалович), крупнейший русский философ. У меня есть копия его громадной книги «Русский мессианизм». Кто у нас знает этого человека? Очень много имен.

Конечно, произошла некая девальвация такого рода коллекций, как моя коллекция, потому что многое из того, что я копировал, издано нормальным типографским гутенберговским способом. Ностальгии у меня нет, все-таки это были аномальные условия. Человек имеет право получать информацию свободно, с минимумом усилий, затраченных на это получение. Наши усилия были колоссальными, аномальными, можно было надорваться. Люди надрывались, люди теряли свободу, а иногда и жизнь. Мы жили в уродливой стране, мы жили при аномальном режиме. Ностальгия есть, как ностальгия по молодости. Сейчас самиздат ушел в интернет, я думаю, интернет во многом перенял эту миссию, конечно, поднял ее на совершенно новый качественный уровень. Я думаю, что сейчас это нельзя будет запретить, хотя такие позывы в России до сих пор чувствуют. Я разочарован тем, что я наблюдаю в России. Я не хочу быть абсолютно пессимистом, все-таки мы знавали свободу, но, мне кажется, Россия пошла не по тому пути, который был бы для нее оптимальным. Россия сейчас отступила от демократической линии — это отступление очевидно.

Харьковский язык.

Игорь Соломадин, историк:

– Многие ребята, которые находятся на передовой, добробаты, те, кто волонтёрят, у них никогда не существовало языковой проблемы. У них на первый план выходит чисто практика, результативность работы. Задача другая, задача помочь тем, кто оказался на переднем крае, и никакого различия, говорит человек по-украински или по-русски — это неважно, важно то, что он патриот, патриот в хорошем смысле слова, в первозданном смысле слова, который действительно рискует своей жизнью, рискует своим здоровьем, защищая Украину.

Лидия Стародубцева, историк культуры:

–Есть Харьков патриотически украинский, есть Харьков сепаратистский, Харьков, все еще ностальгирующий по великому отцу и советскому прошлому. Но это два локуса, которые в масштабах города всего лишь островки. Остальной Харьков — это психология индифферентной массы. Им все равно, кто будет у власти, им все равно, на каком языке говорить, им все равно, какова идеология, которая придет на эту землю.

Борис Севастьянов, музыкант:

– Моя бабушка была убеждённой коммунисткой, и дедушка был коммунистом, но в семейном кругу за рюмкой водки мы пели такую песню, полушутя-полусерьёзно, но если бы бабушка была сейчас жива, то пела бы серьёзно:

Жовто-блакитні наші прапори,

Ми непереможні, шаблі догори.

Буде вільна Україна, буде Ненька самостійна,

Жовто-блакитні наші прапори.

«Мои любимые пластинки» с оперным певцом, литератором Нодаром Андгуладзе (1927-2013).