В Лионской опере украинец Андрий Жолдак поставил "Чародейку". Огромная, почти вагнерианских масштабов опера Чайковского отпугивает режиссёров и инсценируется нечасто. Жолдак справился с махиной, превратив её в эротико-религиозный блокбастер.

Чайковский написал свою самую сложную для постановки оперу по "нижегородскому преданию" популярного во второй половине XIX века драматурга Шпажинского. Страстей Ипполит Васильевич не стеснялся, пера не сдерживал: заглавная героиня "Чародейки" – Настасья по прозвищу Кума, "гулящая баба" (© П. И. Чайковский), держательница веселой корчмы на Волге. Куму ненавидит дьяк Мамыров, мечтающий каленым железом выжечь гнездо "поганства и бесчинств", но любит старый князь Курлятев, сраженный красотой и приветливостью девушки. Всё бы ладно, кабы не лютая ревность княгини и взаимная любовь Настасьи и молодого княжича Юрия. Финал, который венчает эту корону российской империи чувств, и Шекспиру не снился: княгиня умерщвляет Куму ядовитой водой, а Курлятев, заподозрив в исчезновении возлюбленной сына ("А где же спрятана Кума?"), закалывает его ножом под грозовые раскаты ("Разверзся ад и изрыгает в огне он демонов за мной!").

Либретто "Чародейки" легко можно было бы осовременить; сделать Мамырова, например, знаменем общемирового консервативного поворота, происходящего и в обществе, и в культуре. Ведь как глаголет! Будто депутат Госдумы или выжегший на груди хештег #metoo заокеанский бичеватель частных пороков: "Здесь срамословье, государь, и пляс, и игрища бесовские; гудут сопелы, струны, жёны пляшут и песни скверные поют бесстыдно, в прельщение мужам, и в осквернение". А Кума и княжеская семья оказались бы жертвами неоханжества – ну или собственных губительных импульсов, если бы политкорректный постановщик принял точку зрению охранителей морали. Политкорректность, конечно, не про Жолдака, но и нарочитая актуализация старого текста – не его метод, хотя современности на сцене достаточно, и танец скоморохов, которым упивается князь, – чисто твист и буги, и видеопроекция – один из ключевых элементов сценографии ("Сны похожи на кино", – говорит Жолдак). Однако же Жолдак отправляет Чайковского в пространство, которое, вбирая в себя и приметы старины глубокой, и киберпанк, остается вневременным, фантазийным полем грёз (в БДТ, убоявшись дезинформировать зрителя, переименовали "Слугу двух господ" в Zholdak Dreams ­– безусловно, под этим названием можно выпускать любой спектакль Жолдака). Это большой сон о нестабильном мире двоевластия, где правят Бог и секс; парад аттракционов и галлюцинаций, за которым не теряются ни ясность мысли, ни остросюжетная жанровая составляющая оперы.

Жолдак ставит "Чародейку" скорее как комедию про страсти: и плотские, и духовные. Но от фарса до трагедии один шаг – и возможность сделать его даёт Елена Гусева, выпускница Московской консерватории и новая звезда международной оперной сцены. Как Жолдак работает с актрисами – тайна, но играют они в его спектаклях фантастически – это без всякого преувеличения. Причем и в музыкальных постановках тоже. Что творит на сцене Гусева! Тут весь спектр – и блуд, и святость; и дружеская невинность, и демонический искус; и отчаянная ирония – артистка не может не замечать гротескность оперной героини, и искренняя истовость. Куме темная народная молва присочинила статус чародейки – в версии Жолдака героиня этого ничуть не стесняется и прибегает к "ведьминским" пассам, являясь одержимым ею мужчинам, оскаливаясь и порыкивая, подобно тигрице. Сногсшибательная роль, с которой Гусева уверенно входит в галерею Женщин Жолдака.

Одним из главных героев спектакля, посвященного страстям и тщетным попыткам их усмирения, закономерно становится Мамыров, старый дьяк у Чайковского и поджарый католический священник у Жолдака; играет эту роль (а не просто исполняет партию) поляк Пётр Мичинский. Мамыров заявляется в оперу прямо со службы: увертюре предшествует видео, в котором святой отец, завершив ритуал, едет в Лионскую оперу. Кстати, весьма отличающуюся от других оперных театров мира: в Лионской – всё чёрное, и зал, и фойе, где даже нормальных лестниц не найти, лишь лифты и эскалаторы; только чёрную мессу и служить. В дни показов "Чародейки" странность места усугубляли разбросанные тут и там инсталляции для другой постановки, "Дидоны и Энея", где действие, очевидно, будет происходить после ядерной войны: фойе заполонили витрины с предметами человеческого обихода – от камер слежения до продуктов питания, все в стадии распада и покрыты пеплом. Мамыров в новой "Чародейке" – хоть и ханжа, но человек современный, за прихожанами следит с помощью камер, встроенных в голову гигантского Иисуса. Ко второму акту это исполинское распятие будет украшено и подсвечено сотнями лампочек – так, наверное, украшают распятия в Латинской Америки, где не знают слова "вульгарно". Да, провокационные игры с религиозными символами Жолдак начал как раз в европейской опере – когда ставил "Мирандолину" чеха Богуслава Мартину в немецком Гисене. И оказался вторым после Пауля Верхувена режиссёром на Земле, рискнувшим заявить об эротическом потенциале распятия: у Верхувена в фильме "Четвёртый мужчина" герой представлял парня своей мечты в образе Христа на кресте. Впрочем, Мамыров к бисексуальности не склонен (в отличие от "наушника", "бродяги под видом чернеца" Паисия – Василий Ефимов отважно перевоплощается в порочного и кокетливого андрогина). Закончив с делами и поиграв с компьютером в шахматы, он надевает шлем виртуальной реальности и улетает в сибирскую деревню, где живёт, пьёт и веселится Кума. Так мы оказываемся на Руси, в лубочной деревянной избушке (на полках – соленья, с потолка свисает клейкая лента от мух – как в деревенских домах советских лет), диком царстве, куда тянет уставшего от диетической жизни европейца. Народные гуляния, открывающие оперу, Жолдаку не то чтобы удались. Вместо единого сценического буйства он локализовал действие в двух полярных точках: по правую сторону, в избе, где "водка и молодка", Кума в сельской розовой куртке любезничает с дюжими и неуклюжими гостями торговыми, по левую сторону, в декорациях княжеской спальни, возится прочий народ; получается сумбур вместе с музыкой. (Спальня, церковь, "блатхата" – кажется, исчерпывающий набор локаций, где ищет себя противоречивая человеческая натура; автор величественной и мобильной одновременно сценографии – сын Андрия, Даниэль Жолдак, его постоянный соавтор на протяжении последних четырёх лет).

Но требовать ясности от сна – последнее дело; всё равно что мечтать о разборчивости каждого слова в оперном пении. В интервью Лионской опере Жолдак называет свои оперные постановки в Петербурге, "Евгения Онегина" и "Иоланту", "французскими" – в смысле, эстетскими и элегантными, что уместно в России – "стране хаоса". Для Франции Жолдак, напротив, выбрал путь сценической анархии; так что хаос на сцене может быть частью замысла. Никакого пиетета перед Чайковским, равно как и насилия над ним в лихой лионской "Чародейке" нет. Жоддак будто снимает все возможные напластования, включая глянцевую лакировку классики, добирается до бурлящей сути. С собственными дополнениями, конечно: скажем, Жолдак позволяет вторжение в партитуру – телефонным звонком постылой жены князя, ревнивицы Евпраксии Романовны (солистка "Геликон-оперы" Ксения Вязникова превращает княгиню в брошенку из сословия советской аристократии). Или выстрелами, которые убивают только для того, чтобы дать возможность немедленного воскрешения: две юные гостьи из будущего, девочки-убийцы, путешествующие по спектаклям Жолдака, пробираются и в этот заповедный край. Но предлагаемой Чайковским трактовке персонажей режиссёр не противоречит нигде: да, Чародейка действительно колдует – надев роскошный белый сарафан с кокошником и преследуя мужчин в видениях соблазнительной хищницей. Но и те, кто взыщет "нравственной силы и красоты, которой только негде было высказаться", останутся в удовлетворении: жалкий одноразовый вопль "бу" по окончании спектакля утонул в аплодисментах (кстати, не знаю уж, чем объяснить этот феномен, в Лионской опере – самая молодая публика из всех известных мне европейских оперных домов; уйма школоты и студенчества; и хулиганские выходки здесь явно одобряют). Княжич Юрий (похожий на избалованного персидского принца Мигран Агаджанян) – утрированный инфантил, сынуля в коротких штанишках и с плюшевым мишуткой в руках, сам попивает и игрушке даёт пригубить винца – вполне себе развитие намеченного Чайковским образа, растерянный и влюбленный дурачок ("Как над голубкой ворон хищный, над нею вьётся мой отец. Меня ж теперь неволить станут идти с немилой под венец! Теперь на нас все беды грянут. Одно осталось нам: бежать. И я умчу её отсюда и скрою так её, что не сыскать" – не могу удержаться от цитаты; жаль, что, слушая оперу, мы не успеваем оценить всё наивное очарование вирш). Чернец-моралист выделывает содомские антраша, а у Мамырова отрастает хвост – но и эти телесные приключения укладываются в замысел Петра Ильича.

Смотри также

"Театр" и театр военных действий

Жолдак – кочевник; в Украине не работает больше десяти лет: эстетический консерватизм там не подвластен никаким революциям, и последние спектакли на родине – гениальный дуплет "Войцек" и "Ленин Love Сталин Love" – Жолдак выпускал в Черкасском театре им. Шевченко в декабре 2008-го. Драматические спектакли он не ставит с 2017-го (последний – "Росмерсхольм" в трансильванском городе Клуж-Напоке; его обещают привезти летом в Петербург на Театральную олимпиаду). "Чародейка" – третья опера подряд, сделанная Жолдаком после "Любовного напитка" в Познани и "Иоланты" в Михайловском театре. При её постановке Жолдака влекла теневая сторона человека, "тёмная сторона Луны", столкновение цивилизации, заставляющей забыть о сильных чувствах, и любви-цунами, "шторма, разрушающего психику". Прекрасно, что иллюстрацию всех этих возбуждающих вещей Жолдак нашел не только в собственных режиссёрских изобретениях: лучше всего о них говорит музыка, в которой Жолдак слышит предвестие Шостаковича и Шнитке. Даниэле Рустиони, музыкальный руководитель постановки, дирижёр и новый руководитель Лионской оперы, совпал с ним во взглядах: брутальная сценическая анархия прозвучала в унисон с Чайковским.