24 марта 1959 года в Ленинграде появилась Коммуна юных фрунзенцев, КЮФ. Ее основали трое талантливых педагогов – Игорь Иванов, Людмила Борисова и Фаина Шапиро. Сначала это была сводная дружина пионерского актива Фрунзенского района, потом коммуна разрослась и положила начало коммунарскому движению.

Много замечательных людей обязаны своим становлением Коммуне юных фрунзенцев, они считают ее уникальным явлением времен хрущевской оттепели. В то же время в коммуне отразились и темные стороны тоталитарного сознания, проявившегося не в руководстве взрослых, а именно в самоуправлении детей. О Фрунзенской коммуне и коммунарском движении мы говорим с тремя бывшими коммунарами – писателем Николаем Крыщуком, художником, скульптором Владимиром Цивиным, актером и поэтом Вадимом Жуком.

– Николай, как все начиналось?

– Дом пионеров Фрунзенского района разослал по школам телеграммы – приглашали приехать самых активных, любознательных, инициативных такого-то числа, в такой-то час. А потом начались странные дела, первый вопрос был – почему у нас такие плохие вожатые? Потом все завертелось, во главе идеи стоял Игорь Иванов – вероятно, действительно великий педагог. Хотя, когда мы раскладываем педагогику на какие-то рецепты, получаются довольно простые дела – такие как коллективная демократия, самоуправление, забота, без которой ничего бы не вышло. До этого пионерский актив просто сажали за парты в Доме пионеров и учили по методичке, как устроить то или иное мероприятие. Здесь ничего подобного: давайте встречаться с интересными людьми, ездить за город – простая молодежная тусовка. Но все это ерунда – все, конечно, потом закрутилось серьезно и так, как не ожидали те, кто это закрутил, – Игорь Иванов и Фаина Шапиро, женщина, прошедшая фронт санитаркой, без всякого педагогического образования. Просто было такое удачное совпадение.

– Владимир, а с вашей точки зрения, как все начиналось?

– Я думаю, если смотреть в мировом масштабе, то ведь прошел ХХ съезд, начинались великие 60-е, возникло море романтиков, мечтающих построить социализм с человеческим лицом, в том числе и детей научить чему-то хорошему. Хотелось очистить идею социализма, сказать, что Сталин был отвратительный, но Ленин, Фрунзе и его товарищи были хорошие. Давайте попытаемся сделать так, как было в 20-е годы, вернуться к коммуне, к свободе-равенству-братству. Мне кажется, этот толчок был главным – отсюда и этот порыв в педагогике и в жизни.

– А у вас, Вадим, какое ощущение?

– Я пришел туда позже и из другого района. У нас в школе была сказочная вожатая Людмила Борисова. Вообще, я понял, что такое обаяние, увидев взрослых коммуны: они у нас назывались "старшие друзья". В нашей школе было несколько живых мальчишек: я, Женя Хоршев, – и ей захотелось нас вытянуть. Я был хулиган и двоечник, веселый мальчик с потенциальными возможностями, но в крошечном аквариуме 71-й школы мне нечего было делать. Она взяла и привела нас в Коммуну юных фрунзенцев. Мне там поначалу показалось: все такие важные, такие умные, так много понимают, какая-то педагогика – а мне лишь бы веселиться. И вот это я получал в полной мере: коммуна – это полное раскрытие в человеке одного из главных качеств – веселья. И это было не глупое веселье, ведь старшие друзья были интеллигентные люди: скрипачка, музыкальный педагог Ира Леонова, наделенная изумительным юмором Фаина, приезжавший из Москвы божественный Симон Соловейчик, журналист “Комсомольской правды”. Они так ждали юмора, так откликались на него, и было столько коммунарских дел, связанных со смешным! И само понятие смешного было настоящим: смешное – значит живое. За этим и тянулась моя душа семиклассника, я нигде этого не получал – ни в студии художественного слова, ни среди дворовых бандитов и хулиганов. А там можно было быть уверенным, что тебя поймут, что ты правильно шутишь, – и обрадуются этому. И это осталось навсегда.

– Николай, у вас тоже было ощущение чего-то освежающего и удивительного?

– Удивительно было ощущение комфорта – ты не боялся и не стыдился, прежде всего, самого себя. Хоть тогда социальное неравенство не было сильным, но оно все равно ощущалось, а здесь это было точно снято, и если ты картавишь или ты очкарик, все это не проблема. Мы здесь все активные, инициативные, веселые. “Почитай сегодня вечером стихи“. – “Не буду“. Потом оказывается, что ты просто задавлен школьной обязаловкой, а стихи ты обожал – но вот тебе наука, никто не будет тебя заставлять: свободен.

Каждый вечер заканчивался “Огоньком” – это общий сбор, обсуждаем, как сегодня было. Сначала – что было хорошо: это по-партийному, по-большевистски. А потом – что плохо. “А-а-а – так я вам сейчас скажу на полную катушку!“ – “Прекрасно – но что ты предлагаешь?“ И если у тебя не было идей, ты понимал, что провалился. Тогда человек готовился высказывать идеи. Высказал: а что, идея хорошая – ты и будешь ответственным. И все, ты попал в эту мельницу, она завертелась – а что, никто ведь не заставлял... И действительно, стали работать совесть, честь – ведь тебя же правда никто не приневоливал! Ты просто попадал в сетку чудесных человеческих отношений.

Там было множество всяких ячеек, коллективов, должностей, сменяемости – и ноль чванства и штатного лидерства. Каждый день новый дежурный командир коммуны, и постоянный командир тоже был – но всего на полгода. Ну, и потом – хорошо, ты сегодня выпендриваешься, но завтра будет другой командир – тот, между прочим, кому ты сегодня так мешаешь. На большом сборе школу командира коммуны можно было пройти два-три раза.

– Вадим, вы же тоже через все это прошли?

– У нас было несколько невеликих, но точных стихов на эту тему:

В коммуне нет начальства,
Хозяин – коллектив,
А кто начальство корчит,
Тот гнусный тип.

Кто и где выбирал меня в начальники? А здесь я могу быть дежурным командиром отряда! И ты меняешься, ответственность воспитывает человека: как будто навязанная – но это настоящая ответственность. На летнем сборе ты отвечаешь за то, чтобы повара вовремя все сварили, чтобы ничего не подгорело, чтобы костер сначала горел, а потом был потушен, чтобы все вымыли свои миски – и у тебя плечи расправляются! Ты помимо природных качеств получаешь самоуважение – оно вроде бы придумывается, а на самом деле раскрывается.

– Николай, вы тоже помните эти речовки?

– Правда – но без громких фраз,
Красота – но без прикрас,
И добро – не напоказ, –
Вот что дорого дня нас.

Это довольно тонкие вещи, потому что ты участвуешь в каком-то хорошем деле.

– Владимир, это действительно так работало?

– Да – как великая утопия: сменяемость власти, судебная система – а у нас были суды над песнями каждый вечер, со своими адвокатами и прокурорами, каждый вечер в откровенных разговорах обсуждали, кто как себя вел, – осуждали, защищали. Хозяин – коллектив, это и здорово, и страшно: такое новгородское вече, при страшном тоталитарном государстве еще несколько лет назад. И это действительно потрясающе работало. Вот я, мальчик, знал, что такое коммуна, по коммунальной квартире, где утром стоишь в очереди в туалет – 44-м, и все равно был эгоист и маменькин сынок. И когда в походе нужно было заботиться о себе и товарищах, разжигать костер не для себя, а для всех, с кем-то поделиться: “Прежде думай о родине, а потом о себе” – это четко работало в коммунарской жизни, пришло из 20-х годов и въелось на всю жизнь.

– Вадим, у вас было так же?

– Поразительно умели делать наши педагоги – что ты сам это придумал, сам этого захотел: “Да, – говорят, – это ты предложил?“ Да ничего я не предлагал, но так делают, как будто это ты предложил. И ты вырастаешь в своих глазах: оказывается, не такой уж я пустяк, созданный, чтобы бить стекла. Вообще, это именно там во мне родилась ответственность, я ее почувствовал только в коммуне.

– Николай, почему ваша Фрунзенская коммуна оказалась таким уникальным местом?

– Я потом видел много хороших коллективов, но они просто развлекались – играли в футбол, устраивали вечера. У них не было принципа заботы – чтобы делать тимуровские дела, колоть дрова старушкам. Конечно, многое было организовано, но если бы на этом все заканчивалось, то не было бы коммуны как грандиозного явления. Все начиналось с того, что не было отбоя. Как, у нас же "Огонек", интересное, важное обсуждение – и на часы никто не смотрит. И это существенно: дело, интерес – прежде всего. Конечно, многое организовывалось, подсовывалось нам, подсказывалось. Взрослые же были ответственны за нас – за жизнь, за здоровье – и допускали реальное самоуправление, это был настоящий подвиг с их стороны. А ведь были у нас и инженеры, и психологи, и артисты – друзья коммуны, и для них это был важный коллектив – таких отношений в стране еще не было, таких клубов и тусовок.

Но ведь все началось с настоящего бунта, которого никто не ожидал. Мы вдруг сообразили, что люди в нашем возрасте – лет 13–14 – танцуют, а мы не танцуем. И взрослые это поняли. У нас были знакомые музыканты: собрали оркестр, устроили танцы. Но это был завал – как в пьяной шараге, взрослые вообще были в ужасе, да и мы тоже. И тогда взрослые объявили “языковую тревогу” – это когда все говорят на том языке, который учат в школе. И поскольку все учат разные языки и учат плохо – наступает тишина. И старшие друзья – ревком – собрались, сделали выговор музыкантам и попросили их удалиться. И мы видим: все кончилось, танцев нет. Тогда мы собираемся и выдвигаем ультиматум: веселье было плохое, но оно было наше, по какому праву вы его прекратили? Жульническая “языковая тревога” – это подлое нарушение демократии и наших прав. И ревком на общем сборе выступил и признал, что был неправ и что никогда не будет больше так поступать. И с этого момента начались такие важные сдвиги, которые года через два привели к тому, что мы выгнали нашего основателя Игоря Иванова, что было уже совсем серьезно. Ведь сначала коммуна была группкой людей, потом она разрасталась, появлялись все новые отряды, они ездили на сборы и делали разные полезные дела.

Кстати, задолго до того, как в стране стали праздновать День Победы, еще в 1960–61 годах, мы стали устанавливать обелиски в деревнях. И в четыре утра к этим обелискам собиралась вся деревня. А дальше Иванов сказал – давайте сделаем спутники коммуны: вот есть в школе два-три коммунара. И они организовывают такой же летний сбор, как у нас в коммуне. И действительно, вместо нескольких десятков появилось несколько сотен людей, вовлеченных в эту систему. И это работало – были механизмы, позволявшие перенести это в другую среду даже непрофессиональным людям. Но Игорю Петровичу и этого показалось мало, он сказал, что мы пойдем во дворы.

– Он хотел завоевать мир.

– Конечно, он был большевик – правда, умный и замечательный. И тут мы поняли: в отличие от тебя, профессор и гений, мы знаем, что такое наши дворы, какая там пацанва – это будет провал. А он стоял на своем: какое право вы имеете возражать, это мой труд, моя диссертация! – Как, мы еще, оказывается, и подопытные?! Собрался совет коммуны, ревком, близкие к нам уважаемые люди, и было принято решение, что Игорь Петрович должен уйти из коммуны. И он вынужден был подчиниться.

– Вадим, вы помните эту историю?

– Я ничего не понимал в этих сложных вещах, но сейчас вижу, что это похоже на ситуацию в “Пигмалионе” Шоу: Хиггинс-Иванов делает опыт, а опыт выходит из подчинения. Я ничего этого не подозревал. Я был настолько счастлив дружбами, прелестными девушками – ведь и Николай, и Владимир женились на коммунарках! Вот эта наша гендерная проблема там у нас вообще не вставала в свой полный и глупый рост. Там было веселое равенство, шедшее от обаятельных взрослых женщин.

– Владимир, а вы помните изгнание основателя коммуны?

– Я пришел позже – это уже была коммуна без своего бога. Он, конечно, был демиургом.

– Николай, а коммуна спокойно без него выжила?

– Нет, не спокойно, конечно. Мы быстро поняли, что это катастрофа, ведь это он продуцировал идеи. Но он уже не мог поступить иначе – если уж затеял демократический коллектив, то куда деться? Наступили трудные времена, но коммуна выжила. Менялись приоритеты, мы придумывали что-то другое. Свержение нашего руководства было замечено – в самиздате вышла книжка “Трансформация большевизма”, где наша коммуна приводилась в качестве примера мирного перехода от тоталитаризма к демократии. Я потом так и не смог нигде найти этой книги.

– Владимир, вот тут упоминали хорошие и интересные дела коммуны – а какие вам запомнились?

– Я хорошо помню день Маяковского на сборе в Ульяновске. Мы с художником Неменским и несколькими ребятами, которые тоже могли рисовать, делали “Окна РОСТА” – о жизни коммуны. Для меня Маяковский был каким-то непривлекательным – все эти серпастые-молоткастые… Он ожил именно в тот вечер у костра. Когда все наши отряды (а их было семь или восемь, с географическими названиями – “Алтай”, “Сибирь”, “Волга”) подготовились и выступили, получился неформальный, настоящий, увлекательный интерес к Маяковскому.

– Вадим, а вам что запомнилось?

– Я хорошо помню один суд над песней, где я был адвокатом. Это была песня “Мой Вася”:

Весенний цвет легко роняет липа,
За ним к тебе летят мои мечты,
В кино смотрела самого Жерар Филиппа,
И все казалось мне, что это ты.
Мой Вася…

Это был такой пример пошлости, очень остроумно выступал прокурор, я защищал эту пошлость, и это было так забавно, так радостно! И все творческое было радостно. Мне позволили читать вслух стихи – и я после этого несуществующего отбоя читал Евтушенко, Есенина.

А еще я помню, как мы ездили в Ефимовский район, не самый счастливый район Ленинградской области – нищеватый. Ну, и работали – колхозным трудом – и, видимо, была от нас какая-то польза. А еще помню ранее утро, когда мы с двумя моими друзьями, Женей Хрычкиным и Женей Хоршевым, пошли колоть дрова какой-то старухе, а я дрова колоть любил и даже немного умел. Нарубили кучу – а чем ей детишек отблагодарить? Она нам вынесла молока, которого я не пью, но после труда чего не выпьешь – и сырое яйцо, которое я пил впервые в жизни, – вкусно! А какое счастье быть костровым! И палатку ставить – ручки-крючки, конечно, но рядом надежный друг, который что-то умеет – и не умеет того, что умеешь ты. Счастливый коллектив!

– Николай, а вы что помните лучше всего?

– Суды над песней – это, мне кажется, идет еще из 20-х годов. Помню, как после суда над песней “Я люблю тебя, жизнь” приехал к нам председатель колхоза: турнепс гибнет, завтра ливневые дожди, а колхозники работали целый день, больше не могут – если можете, помогите. А ведь 12 ночи. Поэтому добровольцы – вперед. Но страха же нет – и кто-то выступил, а кто-то и нет. И мы пошли по темному полю, трактора нам его освещали, мы работали. Это было организовано, как мы узнали лет через десять.

А были и серьезные вещи – например, откровенный разговор. Мы же хотим по-честному – и очень быстро это вылилось в чудовищную экзекуцию. Подростки не умеют быть справедливыми, они умеют быть беспощадными, подмечать обидные мелочи, вообще обижать. Но от этого отказались – не дали развиться. Пошли проблемы с дисциплиной, и Володя Лысенков придумал такого персонажа – Джон Суровая Рука, который за всем наблюдает. У него есть своя команда – это ДСР и Десять Ноликов, они выпускают бюллетень. Нолики замечают все беспорядки, тайно передают записки Джону, имена их неизвестны. А ведь это же игра, интересно – и закрутилось: то есть они сами придумали КГБ с его доносительством. И первым тайным Джоном Володя Лысенков назначил меня, и Нолики были – значит, тайная полиция работает. Кошмар – могли же в эту сторону уйти! Но нет, закончили, куклу Джона прилюдно сожгли, смеялись над ней.

Вот какие страшные были искушения – все это очень серьезно. В это время Соловейчик завел в “Комсомольской правде” рубрику для подростков “Клуб юных коммунаров”– и коммунарские ячейки появились по всей стране, были сотни тысяч участников. В “Орленке” собрали первый коммунарский сбор – и там все получилось. Но приехал Соловейчик и рассказал нам, что произошло в “Орленке” – двое ребят что-то украли, что-то съели, их выставили перед всеми, повесили на них таблички “Негодяй” – и все ходили, плевали на них. Вот до чего можно дойти, потому что всякая идеология – обоюдоострая. И этого дико испугались – призрака фашизма, замаячившего вдруг.

– Владимир, вы помните это?

– Конфликт между личностью и коллективом был неизбежен – почти всегда решали в пользу коллектива, и это бывало довольно болезненно. Думаю, яркие личности, не хотевшие подчиняться, в итоге уходили. Помню, как к нам однажды пришел Александр Володин, он дружил с Фаиной Яковлевной и Зиновием Корогодским, а тот с актерами очень дружил с нами, вместе выезжал. Володин ничего не говорил, но очень внимательно на все смотрел, и мне показалось, что ему что-то не нравится, его берет оторопь. А потом появился фильм “Звонят, откройте дверь” – и в карикатурных пионерах, которые идут с речовками, собирают металлолом, чуть ли не вытаскивая из квартир, мы узнавали себя. Противовесом этому был замечательный Ролан Быков – трубач, отвечавший человеческой личностью на эту формализацию.

Да, социализм с человеческим лицом – идея хорошая, но в ней была какая-то червоточина, какая-то колоссальная опасность. Как вот это возникшее у нас НКВД, репрессивный аппарат, который придумали не взрослые, а сами дети – я ведь тоже был среди этих Джоников...

– А был ли при этом соблазн этой тайной власти?

– Конечно, был. Как и на откровенных разговорах – в лицо не плевали, но могли довести до слез, обижали, оскорбляли. Вот, например, у нас боролись с курением, и на Ульяновском сборе застукали двух курящих – меня и Николая. Я был председателем совета коммуны, а он Джоном Суровой Рукой. Нас сняли с этих должностей и всерьез обсуждали – не выгнать ли нас вообще из коммуны. Нам, маститым коммунарам, было обидно. Так вот, Колина любимая девушка, будущая жена, проголосовала за то, чтобы его выгнали, потому что он нарушил общий завет.

В нашей коммуне была довольно сложная ситуация. И когда ее стали формализовывать и переводить в большие масштабы, такие как “Орленок”… Хотя у истоков стояли прекрасные люди, но справиться с этой коллективной советской массой они уже не могли, все это превращалось в такие истории, когда людей публично позорили, как немцы – партизан. И тогда, чувствуя эту опасность, решили, что все это должно уйти в камерный школьный формат и там спокойно работать вглубь, а не вширь. И тогда наша любимая Фаина Яковлевна ушла со своими любимыми учениками в обычную рядовую 308-ю школу и там проводила эту элитарную игру. Но это уже следующий подвиг, который столкнулся с брежневским застоем, с косной системой, для которой коммуна была как кость в горле, напоминание об оттепели, о 60-х, – и постепенно ее задавили.