Александр Генис: Наша программа откроет долгожданный – после довольно муторной и в Нью-Йорке зимы – весенний апрель рубрикой “Премьеры”, в которой мы с с музыковедом и культурологом Соломоном Волковым обсуждаем самые интересные концерты, громкие постановки, заметные выставки, увлекательные книги, модные тренды и – даже – скандалы, которые тоже вносят свой вклад в дух времени.
Александр Генис: Самой важной премьерой, которой мы начнем эту программу, можно считать новейший опус Родиона Щедрина, замечательного композитора и большого друга нашей программы, который он любезно предоставил в наше распоряжение. Соломон, представьте этот опус.
Соломон Волков: Действительно, в нашем распоряжении благодаря любезности Родиона Константиновича оказалась эксклюзивная запись этого сочинения. Каждое новое сочинение Щедрина – это, безусловно, событие. Для меня он крупнейший живущий российский композитор. И всякий его новый опус – это обязательно какой-то прорыв, какой-то рывок в неизвестное, ты никогда не знаешь, чего ожидать от Щедрина, он очень непредсказуем. Он постоянно ищет какие-то новые средства выражения – это характерно для всего его творческого пути. Особенно это, конечно, удивляет и радует сегодня, потому что Щедрину 86 лет, и в это время он спокойно мог бы почивать на лаврах, присутствуя на исполнении своих произведений, написанных в прежние годы, но он продолжает писать. Есть такое понятие – поздний стиль, в связи со Стравинским, в частности, это понятие было введено, да и с рядом других композиторов. Под "поздним стилем" понимают нечто – подсушенное творчество, несколько отстраненное, творчество, лишенное той эмоциональной наполненности, которая раньше присутствовала в музыке того же самого Стравинского. Это не случай Щедрина. Его последний опус называется "Месса поминовения", обращен он к покойной супруге Родиона Константиновича Майе Плисецкой, великой балерине.
Александр Генис: Так получилось, что я побывал в гостях у Щедрина в Мюнхене в те дни, когда ушла Майя Плисецкая. Это была очень драматическая ситуация. Я видел своими глазами, что такое Плисецкая была для Мюнхена. Когда я подошел к дому Щедрина, подъезд весь был уставлен цветами. Жители Мюнхена, которые знали, кто живет в этом доме, приносили цветы. Сам Щедрин сказал мне, что приходят все, даже знаменитые, точнее одиозные байкеры, путинские "волки", которые разъезжают на мотоциклах по Европе, пришли, но он им не открыл двери. В доме Щедрина память о Майе Плисецкой была повсюду. Я спросил, может быть, это было не очень вежливо, но я все равно спросил: "Вы часто ссорились?" Он сказал: "Никогда в жизни мы ни разу не поссорились". И тут есть один важный момент: "Месса" – сочинение, несомненно, религиозное, и неслучайно, потому что Щедрин воцерковленный человек. Он происходит из церковной семьи.
Соломон Волков: Да, у него дедушка был священником.
Александр Генис: Для него это очень важно, и церковная жизнь, и церковные обряды, все это для него живо.
Соломон Волков: И формы музыкальные, связанные с этим, тоже для него существенны, он не раз и не два к ним обращался.
Александр Генис: Он тогда показал свою новейшую на тот момент оперу "Левша", где он использует много церковной музыки. Но при этом он сам же и сказал, что Майя Плисецкая никогда не была религиозным человеком.
Соломон Волков: Специально по этому поводу Родион Константинович написал мне письмо, где он говорит, что у Майи взаимоотношения с религией были всегда очень сложные, но они были. Наверное, верно характеризует отношение Плисецкой к религии, как, скажем, наверное, и отношение Бродского к религии, если вы вспомните, – это очень сложная, это очень интимная часть человеческой души.
Александр Генис: Любопытно, как славно могут жить вместе верующие и неверующие. Такой парой были Лотманы. Сам Лотман был атеистом, не просто агностик, как все мы, он был убежденным атеистом, а его жена Зара Минц была глубоко верующей женщиной. Они прожили счастливо долгую-долгую жизнь. Я специально спрашивал об этом у их сына Михаила. Это говорит о том, что наши запасы терпимости огромны. Но перейдем к музыке.
Соломон Волков: Щедрин в этом письме, замечательном самом по себе, на мой вопрос, как родилось это сочинение, ответил так:
“Дорогой Соломон, совсем кратко. Брался с разных концов – что-то в память Майи. Никак. Просто скорбящий оркестр – не получилось. Слово? Какое? Латынь, Священное Писание? Майины взаимоотношения с религией были очень сложные, но они были..."
В итоге Щедрин взял два текста: один "Горьким словом своим посмеюся" и другой – "Ей, гряди, Господи Иисусе".
"Горьким словом своим посмеюся" – это надпись на надгробье Гоголя. У Щедрина очень тесные и интимные отношения с Гоголем. Гоголь – его автор. "Мертвые души" Щедрина – одна из самых значительных русских опер ХХ века, она с большим успехом в свое время прозвучала и продолжает до сих пор исполняться – это действительно большая веха в истории русской музыки. Щедрин говорит, что они с Майей часто перечитывали Вересаева, знаменитую книгу "Гоголь в жизни". Вересаев ее написал по образцу своей же знаменитой книги "Пушкин в жизни".
В итоге эти две надписи были взяты, надписи и величественные, и поэтичные, в них много смыслов – это и поминальная, и религиозная семантика. Для Щедрина, как он написал в письме, этимология слова "месса" – это послание. И все это сочинение – "Месса поминовения" – послание Майе Плисецкой от Щедрина.
(Музыка)
Александр Генис: Эти строки из Библии имеют, конечно, свое толкование, и очень непростое. Слова пророка Иеремии звучат так на старославянском: "Понеже горьким словом моим посмеюся". По-русски: "Поскольку говорю людям горькое" В греческом тексте это слово pikros – горький, суровый, острый, жестокий. То есть, поскольку я говорю такие слова, поскольку я корю людей, то стану посмеянием как говорящий ложь.
Соломон Волков: Это гоголевские слова по сути своей, как будто Гоголь их сам написал.
Александр Генис: Поэтому они и были на его надгробии.
Соломон Волков: Это Шевырёв выбрал этот текст.
Александр Генис: Очень правильно сделал, потому что в этом смысл гоголевского творчества: горький смех. А второй текст еще более интересный, потому что это последний стих Библии, им заканчивается Апокалипсис: "Ей, гряди, Господи Иисусе". По толкованию Андрея Кессарийского это значит следующее: "Ибо для Святых желательно пришествие Христово, как воздающее многоразличную награду. Посему и сия книга, как приводящая читающих ее к блаженному концу и покою, есть свята и боговдохновенна".
Смысл этого – триумф Христа. Собственно, поэтому и называется Евангелие Благой вестью: скоро придет Христос. Это оптимистическая нота, на которой заканчивается вся христианская Библия.
Соломон Волков: На меня опус Щедрина производит невероятное эмоциональное впечатление, я бы его так охарактеризовал – это сочинение-загадка. В нем чувствуется некий мистический жест, это мистическое послание, обращенное к ушедшей Майе Плисецкой. Если какой-то аналог попробовать найти этому щедринскому образу, то для меня это будет картина Эль Греко. Вспышка, язык пламени, если угодно, который возникает и производит невероятно сильное впечатление на слушателей.
(Музыка)
Александр Генис: Другая премьера состоялась в Нью-Йорке, где проходил очередной – 59-й – фестиваль антикварных книг. Сейчас, когда книги, бывшие капиталом в Советском Союзе, стали бросовым товаром, и я никак не могу избавиться от изрядной части своей библиотеки, антикварное собрание библиофильских радостей радует глаз, и я никогда не пропускаю возможности поглазеть на сокровища букинистов. Лишь поглазеть, потому что цены тут заоблачные. Например, колода старинных игральных карт продается за 2500 долларов. Но и книги тут встречаются уникальные. К ним относится атлас 18-го века морских животных Восточной Азии с изумительными рисунками на голландской бумаге. Он еще и отличается точностью и полнотой. “Не хватает, – сказал владелец раритета, манхэттенский букинист Дональд Хилд, – только русалки”.
Другая редкость – первое издание “Листьев травы” Уитмена 1855 года. Тираж – 300 экземпляров, что для никому тогда не известного молодого поэта было очень много.
Среди рукописных книг – инструкция для епископа Феррары 1460 года с бесценными украшениями и буквицами.
И тут же – девичий альбом 1927 года с наклеенными красавцами из открыток. Такие были и в нашей школе. Обычно они открывались цитатой из Гейне: “Любовь – это зубная боль в сердце”.
Вернувшись домой, я критически осмотрел 7-тысячную библиотеку и выбрал книги, с которыми ни за что не расстанусь.
Вы, Соломон, еще хуже меня, потому что книг у вас еще больше. Какие из них для вас самые дорогие?
Соломон Волков: У меня 15 тысяч и квадратных метров гораздо меньше, чем у вас, так что практически в моей квартирке на Бродвее живут книги, а я между ними только лавирую. На полках эти книги стоят у меня в три ряда, что очень затрудняет, конечно, пользование ими, но так приходится как-то лавировать, что-то вытаскивать. Они показывают свой нрав, обрушиваясь за это на меня с полок.
Александр Генис: Да, с книгами жить непросто. Ну и какие же из них самые дорогие для вас, где ваши редкости?
Соломон Волков: Кое-какие редкости мне удалось приобрести еще в свое время в Ленинграде, где я учился сначала в школе при консерватории, потом в консерватории. Там было два магазинчика недалеко от Театральной площади, где можно было купить, тогда, конечно, для студента это были серьезные деньги, но сейчас они кажутся смешными, за пятерку можно было купить "Войну и мир" Маяковского, первое издание, книжки Кузмина.
Александр Генис: Я напомню, что пятерка – это была бутылка водки, еще и маленькая.
Соломон Волков: Так что кое-что я тогда понакупал, даже кое-чего мне удалось привезти с собой в Нью-Йорк. Скажем, номера мейерхольдовского журнальчика "Любовь к трем апельсинам", у меня несколько номеров хранится до сих пор в моей нью-йоркской квартире.
Александр Генис: А вы библиофил?
Соломон Волков: Нет, я не библиофил, но я, конечно, очень люблю книги по той простой причине, что это – жизнь моя. Как же не любить собственную жизнь?
Александр Генис: Да и я не могу сказать, что я отношусь как-то трепетно специально к редким изданиям. Правда, у меня есть старый – довоенный – пятитомник Хлебникова, конечно, приятно держать его в руках, но трепета перед старыми книжками я не испытываю, мне главное, что внутри.
Соломон Волков: Совершенно согласен. Я хотел бы рассказать о трех книжках из моего 15-тысячного собрания – это три книжки стихов. Они не самые редкие, они выходили большими тиражами, не так чтобы какой-то раритет, который только сто экземпляров появился где-нибудь в начале ХХ века, но каждая из этих трех книжек сыграла существенную роль в моей жизни. Первая – это сборничек стихов Заболоцкого под названием "Стихотворения" 1956 года, который вышел тиражом в 25 тысяч экземпляров.
Александр Генис: Сейчас это кажется немыслимой цифрой.
Соломон Волков: Тогда это был нормальный тираж. Тут интересно то, что это всего четвертая книга, которая вышла при жизни Заболоцкого. Представляете, такой грандиозный поэт, у него "Столбцы" вышли в 1929 году, затем так называемая "Вторая книга" в 1937-м, затем был большой перерыв, когда Заболоцкий был арестован, посажен. Затем после освобождения его из лагеря – “Стихотворения” 1948 года. И вот эта книжечка. Никогда не забуду, как я ее купил в рижском магазине, мне было тогда 13 лет. Я зашел в этот магазинчик, и там лежала книжка фиолетовая с ужасной и до сих пор мне кажется безвкусной обложкой с цветочками, никакого отношения к Заболоцкому, как Заболоцкий позволил это сделать – не понимаю.
Александр Генис: Не до жиру, лишь бы вышла.
Соломон Волков: Я стал листать и уже не мог оторваться, купил эту книжку. Вскоре в школе, где я тогда учился, был вечер школьный, меня поставили дежурным на лестнице встречать поднимающихся приятелей-школьников, я стоял и вслух декламировал стихи из этой книжки Заболоцкого:
Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
На меня приятели смотрели как на сумасшедшего.
Александр Генис: Как в таких случаях говорил Довлатов: хорошего пионера вырастили.
Соломон Волков: С тех пор Заболоцкий, эта книжечка всегда со мной. Вторая книжка очень мне дорогая, она вышла еще большим тиражом: 50 тысяч тираж – это Баратынский, "Стихотворения и поэмы", изданные в малой серии "Библиотеки поэта".
Александр Генис: Эта и у меня есть.
Соломон Волков: Но у вас нет надписи на этой книжке. А дело было так: был магазинчик уже в Ленинграде под названием "Поэзия", там устраивали встречи с поэтами. Вот устроили встречу со Слуцким, которого я обожал тоже, пошел туда. Слуцкий читал свои стихи. Его сборничек мгновенно распродали, мне ничего не досталось, но Слуцкий сказал: "Я буду надписывать любые поэтические книги, которые вы мне дадите". Я уже положил глаз на этот томик Баратынского, как-то не решался купить, а тут – подходящая оказия. Купил, подошел к Слуцкому, и он действительно мне ее надписал, взглянув на меня, строчкой из его стихов про Кульчицкого, как я потом узнал: "Его кормили, но кормили плохо". Мне было 14 лет, я был такой бледный и худой.
Александр Генис: Я тоже, меня отец звал “спирохетой”.
Соломон Волков: Да, абсолютно. И вот он решил, что такой мне оставит автограф. И тоже эта книжка у меня до сих пор стоит. Конечно, Баратынский стал моей любовью навсегда, задолго до того, как я узнал, что это любимый поэт Бродского. И наконец третья книжечка – это "Бег времени" Ахматовой.
Александр Генис: Тоже у меня стоит – с рисунком Модильяни.
Соломон Волков: Да, прижизненная книжка ее 1965 года с рисунком Модильяни на обложке. Опять-таки у этой книжки своя судьба. А именно: Ахматова составила список из ста человек, которым нужно было эту книжку подарить, я в этом списке присутствовал. Мне уже после ее смерти ее передали с ее поправочками маленькими, она ошибки типографские выправила.
Александр Генис: Это действительно редкость.
Соломон Волков: Вот такие три книжки, для меня это особая ценность. А что для вас особо ценно в вашей коллекции?
Александр Генис: Книги с надписями людей, которых я знал и которых, к сожалению, уже нет. Я перебирал, готовясь к нашей передаче, свою заветную полку, где стоят книги с автографами, и нашел том Синявского "Иван-дурак", где написано: "С лешачьим приветом". Синявскому всегда нравилась русская нечисть – домовые, лешие. Он уверял, что однажды на русском Севере встретил водяного. Да он сам был похож на сказочного персонажа – этакий гномик, ему это сходство очень нравилось.
Но особая ценность – книжки с парными автографами. Когда мы с Петей Вайлем писали вместе, то дарили нам книжки тоже вместе. Каждый автор старался перещеголять другого в остроумии.
Соломон Волков: Выпендриться.
Александр Генис: Довлатов был хуже всех, потому что он подарил нам свою книжку “Компромис”, каждому по экземпляру, на моем написано: "Но я-то знаю, кто из вас талантливей другого". И то же самое написано на Петином экземпляре. Другая такая же парная надпись – "Мрамор" Бродского. Кстати, это действительно большая редкость, потому что эта тонкая книжечка в твердом переплете была выпущена в 1984 году "Ардисом". Бродский охотно подарил нам с Петей по экземпляру. На моем написано:
"Примите эту пьесу, сэр
Она – не про ЭсЭсЭсЭр".
На Петином экземпляре написано:
"Примите эту пьесу, сэр
Она – про ЭсЭсЭсЭр".
Вот эти книжки и составляют, пожалуй, самые ценные, во всяком случае, самые дорогие мне раритеты моей библиотеке.
(Музыка)
Александр Генис: Другого рода редкости можно было найти в весеннем Нью-Йорке, в Художественном клубе "Грэммерси парк". Это столетний писательский клуб, украшенный фотографиями почетных гостей – от Йейтса до Солженицына. Здесь состоялась выставка советской промышленной графики из огромной коллекции семьи Багичевых. Экспозиция, устроенная с обычным усердием и вкусом известным коллекционером авангарда и нонконформистского искусства Татьяной Колодзей, представляет собой набор этикеток и фантиков. Все они по-своему отражают события первых лет советской власти. Это – сразу и газета, и плакат, и партийная догма. И все это иллюстрирует произведения времен расцвета советского промышленного дизайна в исполнении таких мастеров, как Родченко и Маяковский.
Конфеты “Коммунарка”, ”Свобода”, “Скетинг ринг”, печенье “Персия”, “Ильич”. Но чаще всего дешевые сорта сластей: карамель “Красный цветок", "Косарь", "Союзная". Особое место занимает целый цикл карамельных фантиков, плод сотрудничества Маяковского и Родченко, это – серия “Красноармейская звезда”. Каждый фантик украшен смешным и кровожадным рисунком Маяковского, такой лаконичной карикатурой в его классическом стиле.
Промышленный дизайн был букварем народных масс, которых соблазняли сластями и махоркой. Как всякая реклама, эти экспонаты отражают не реальность, а идеал, иногда причудливый, вроде фантиков с серпом, молотом и солдатскими штыками.
По-моему, выставка была замечательная, там было много американских гостей, которые смотрели на все это и сравнивали с американской рекламой. Ведь это была эпоха, когда массовая реклама только начиналась.
Соломон Волков: Она была авангардная.
Александр Генис: В России она была точно авангардная, в Германии тоже, менее авангардная в Америке. Пожалуй, Россия и Германия были две страны, где промышленный дизайн действительно был в авангарде всего искусства.
Соломон Волков: Я до сих пор, когда гуляю по Нью-Йорку, то вижу, что американские рекламные плакаты часто делаются в стиле русского и немецкого авангарда 1920-х годов. Здесь русское влияние очень сильно.
Александр Генис: Не зря, когда была выставка Родченко в музее Модерн-арт, МОМа, то весь Нью-Йорк был заклеен знаменитой фотографией Родченко, где у него один глаз заклеен.
Соломон Волков: У меня подставки с родченковскими коллажами от этой выставки сохранились дома, до сих пор я ставлю на них стаканы.
Александр Генис: Соломон, а как эстетика промышленного дизайна сказалась на музыке?
Соломон Волков: Там есть безусловная связь. Эта эстетика требовала делать музыку полезной, чтобы она зажигала пролетарские массы. Этим занимался, с одной стороны, Пролеткульт, с другой – многочисленные объединения, которые так или иначе впоследствии влились в РАПП. В 1920-е годы было множество разных группочек и множество ярких индивидуальностей, которые искали новых путей в искусстве. Особо активная часть этого авангарда была в Петрограде.
Я хочу рассказать о фигуре, которая представляет музыкальный авангард. От него осталась пьеса, которую можно назвать знаковой. Это опус под названием "Рельсы" композитора Владимира Михайловича Дешевова. Он родился в 1889 году, а умер в 1955-м, ему было 65 лет. Увы, когда я приехал в Ленинград, я уже его не застал, а было бы очень любопытно его увидеть. Фигура очень интересная. Он был другом Прокофьева, входил до революции в так называемый ахматовский круг, дружил с Гумилевым, потом он был дружен с Пуниным, с третьим мужем Ахматовой. Потом после революции он входил в кружок обэриутов (это ленинградские дадаисты). При этом в консерватории он получил замечательное образование у Льва Владимировича Николаева, который преподавал фортепиано и Шостаковичу как пианисту, и Юдиной, великой пианистке того времени. Дешевов воевал, в 1914 году пошел на фронт. В Петрограде писал музыку для театра, для фильмов, включая "Обломок империи", фильм Эрмлера, очень сильная вещь. Эрмлер был блистательным представителем экспрессионизма в советском кинематографе. Дешевов написал два крупных произведения, которые в свое время наделали много шума: оперу "Лед и сталь" в 1929 году и балет "Красный вихрь" в 1926-м. Этот балет поставил Федор Лопухов, великий балетмейстер, оказавший решающее влияние на формирование эстетики Баланчина, который тогда был Георгием Баланчивадзе и ходил под лопуховским, что называется, крылом в Петрограде.
Судьба Дешевова, в сущности, трагична, потому что это человек, который, казалось бы, так много обещал. Когда его сочинения исполнялись, то говорили: Шостакович – да, но есть еще Дешевов, есть еще Половинкин, есть еще Мосолов, то есть Шостакович лишь входил в ряд этих композиторов. И даже в прессе предпочтение отдавали Дешевову по сравнению, скажем, с "Носом" Шостаковича, говорили: “У Дешевова по-настоящему пролетарская музыка, которая может заинтересовать пролетариев, это музыка машинного века, а для пролетариата машинное масло – как молоко матери”. Поэтому пролетариат слушает, предположим, пессимиста Чайковского – это ему неинтересно, “дутая фальшивая героика Бетховена” – это тоже ему неинтересно, а когда включается музыка Дешевова, то тут пролетариат по-настоящему приходит в восторг.
Так что, видите, фантики для пролетариата были не только в изобразительном искусстве или в рекламе, они присутствуют также и в музыке. Опус Дешевова, который мы сейчас покажем, "Рельсы" – это есть типичный фантик для пролетариата, но только музыкальный. И конечно, это блистательная пьеса. Замечательно исполняет ее Антон Батагов, композитор и пианист, который в свое время получил спецприз на конкурсе Чайковского в 1986 году как раз за исполнение музыки пессимиста Чайковского, которого так унижали по сравнению с Дешевовым. Батагов – минималист и постминималист, очень много у него записей, мне они очень нравятся. Причем диапазон невероятно широк, там и авангард, там Мессиан, которого он пропагандировал, там, наконец, несколько дисков записей музыки Филипа Гласса. У Батагова с Глассом установились какие-то особо близкие отношения. Старинная английская музыка, все это замечательно, очень интересно. Батагов экспрессивно и увлекательно играет эту пьесу Дешевова. Итак, "Рельсы" в исполнении Батагова.
(Музыка)
