Иван Толстой: Андрей, мы с вами не первый раз уже обращаемся к печатной продукции, не к людям, а к общественным явлениям, отраженным в такой сфере, как издательская деятельность, но тут перед нами сложная задача – действительно, масштабность нашего разговора предполагает значительную континентальность. Это огромное историко-культурное, литературно-философское явление и наследие, о котором можно говорить очень долго. Даже если я предложу сделать выжимку самого главного и интересного из этого издания, то получится все равно много томов.

Когда вы впервые услышали об этом журнале и когда увидели живьем?

Андрей Гаврилов: Судя по всему, это были сначала самиздатовские перепечатки отдельных страниц "Континента" – статей, стихов, прозы. Это даже не было на "ЭРЕ" – была такая машинка по размножению печатных страниц, прообраз ксерокса в нашей жизни. Именно самиздатовские страницы, где в конце было написано "из "Континента" номер такой-то", мне впервые в руки и попали. У меня есть подозрение, что это были стихи Коржавина. Кто-то из тех, с кем я общался на самиздатовском поле, зная мою любовь к Коржавину, мне это дело приволок.

Потом я, конечно, услышал про "Континент" по "вражеским голосам", но не понял, что речь идет о журнале такого масштаба. Потом прошло какое-то время, и мне стало известно, что такое журнал "Континент", о котором шепотом говорят и по радио, и московские самиздатчики, к которым я имел доступ. И я отправился в то единственное место, где мне могли дать ответ на этот вопрос. Это черный рынок на углу Кузнецкого моста в Москве, где был один седовласый человек, который некоторые вещи мне помогал доставать, в том числе и тамиздатовские. Я к нему подошел и сказал: "А как насчет журнала "Континент"?" Я не успел даже добавить "любого номера", я просто хотел посмотреть, что это такое, как мой собеседник сразу с негромкого голоса перешел на еле слышный шепот и сказал: "А знаешь ли ты, что общего у Оруэлла, Солженицына и "Континента"? – "Нет, не знаю". – "За то, за другое и за третье срок автоматически удваивается". И отошел в сторону.

И долгое время для меня журнал "Континент" был чем-то, за что срок автоматически удваивается, если найдут при обыске. Самое смешное, что вскоре после этого я увидел его в доме своих друзей, полистал его, и в первый раз он на меня не произвел ни малейшего впечатления, потому что там не было призывов: "Идем на Кремль!", "Смерть большевикам!"… Это был серьезный журнал, и мне показалось, что "Новый мир" 60-х годов был даже поинтереснее. И только потом уже, когда в этом же доме я взял следующие номера журнала и мог спокойно сесть в кресло, полистать, почитать – и уже меня было от него не оттащить, я начал понимать, какая это глыба. А как это было у вас?

Иван Толстой: Я думаю, что во второй половине 70-х годов я познакомился с этим журналом, это был номер 15-й или 16-й. Тогда вообще полезли в руки самые разные тамиздатсткие журналы, одновременно был какой-то из первых "Синтаксисов", тогда же появился журнальчик "Эхо", который издавали Марамзин и Хвостенко, и некоторые другие. Время было страшно интересное, журналы были разные, я даже не понимал, какая между ними может существовать полемика и в чем она должна заключаться. В конце концов, мне было двадцать лет и соображал я тогда плохо, да просто я не находился в гуще той полемики, чтобы расслышать разность этих голосов.

Единственное, что было совершенно понятно, что "Континент" принадлежит к разряду толстых журналов. Толстый журнал – это русский феномен (в 19-м веке – не только русский), издание, которое включает в себя не только литературу (прозу, поэзию, драматургию, публицистику и литературную критику), но массу других вещей. Например, полемику, письма в редакцию, переводы, интервью, всевозможные отклики на разные темы, науку, обозрения модных интеллектуальных течений. Это издание, в каждом номере которого есть некая энциклопедия каких-то проблем, пусть и кусочки этой энциклопедии, пусть что-то было в предыдущем номере, что-то будет в последующем, но, тем не менее, подшивка за год или за несколько лет должна погрузить читателя именно в энциклопедическое состояние ума, души, в понимание самых разных гуманитарных, религиозных (как в случае "Континента") или атеистических проблем (как с массой русских журналов конца 19-го – начала 20-го века), в литературные проблемы. А также познакомить с жизнью других народов, с разными точками зрения.

Вот "Континент" принадлежал к этому типу журнала, и, читая его от корки до корки, ты погружался в эти проблемы. А особенность второй половины 70-х годов в Советском Союзе заключалась в том, что таких свободных изданий просто не существовало. Вы говорите, что иногда сравнение было не в пользу "Континента", а порой в пользу "Нового мира". Согласен. Конечно, вы имеете в виду лучшую пору "Нового мира", 60-е годы. "Новый мир" при Твардовском был изумительным изданием, тем не менее, "Континент" мог печатать действительно все, что хотел, без оглядки, там не было цензуры, он был примером того, каким должен быть журнал в свободной России, если бы не было властей со своей идеологией, ограничениями и правилами игры. "Континент" был гимном свободе. А когда тебе 20 лет, листание такого журнала приводило в полный восторг и заставляло с омерзением отворачиваться от отечественной продукции подобного рода.

Чтобы не было перекоса в сторону словесности, давайте разбавим наш разговор какой-нибудь музыкой. Вы у нас ответственный за музыкальное сопровождение наших тем. Что вы принесли сегодня?

Андрей Гаврилов: Когда вы говорили, что журналы толстые, в частности "Континент", это была энциклопедия всей культурной и политической жизни, я не мог внутренне не возмутиться вашим словам, потому что чего, например, лично мне не хватало всегда в "Континенте", это того, что называется широким словом "музыка". Я никогда не надеялся, что в "Континент" будет вкладываться пластинка или кассета. Нет, меня всегда удивляло то, что ни один из наших толстых журналов – и российских, и советских – вообще не замечали существование музыки. А ведь в то время "Континент" мог уделить внимание Ростроповичу и Вишневской не только как политэмигрантам, но еще и как выдающимся музыкантам. Андрей Волконский мог бы много рассказать о том, что творится в музыкальной жизни в СССР.

Тем не менее, среди авторов "Континента" были люди, которые с музыкой были теснейшим образом связаны. Это, прежде всего, Александр Галич и Юз Алешковский. И я предлагаю разбавить нашу повествовательную часть песней Галича "Опыт ностальгии". Если не ошибаюсь, текст этой песни был опубликован в журнале "Континент" практически сразу, во втором номере издания.

(Песня "Опыт ностальгии")

Если вернуться к тому, что вы говорили о цензуре, здесь нужно четко понять, что есть цензура. Конечно, у "Континента" не было и не могло быть советской государственной и партийной цензуры, но был строгий отбор. Достаточно интересный вопрос: когда отбор становится цензурой редколлегии? Почему некоторые тексты не могли быть напечатаны в "Континенте"? Где решение эстетическое переходит в решение идеологическое или политическое? По-моему, это очень интересно как раз на примере "Континента".

Иван Толстой: Не могу тут же не возразить вам на ваш тезис об отсутствии музыки применительно к журналу "Континент". Вот передо мной в студии лежит "Континент" №32, 1982 год. В центре обложки, а обложки всегда шли иллюстрированные портретами героев данного томика, портрет Жоржа Брассенса. Песни Жоржа Брассенса на странице 182, перевод и предисловие Василия Бетаки. И очень симпатичная фраза: "И музыка стиха, поддержанная музыкой струн, звучит и будет звучать". Василий Бетаки переводит несколько песен а этом номере.

Это с моей стороны жалкая попытка вам возразить, тем не менее, музыке уделялось внимание, хотя и в тексте. А на обороте этого 32-го номера "Континента" – портрет Мстислава Ростроповича работы Гавриила Гликмана 1972 года. Сидит Ростропович, и у него между ног стоит его знаменитая виолончель, но только авангардно-красного цвета.

Конечно, музыкальных вопросов "Континент" касался. Но журнал и не претендует на то, чтобы присылать музыку своим читателям, для этого есть весь остальной мир. Эмигрантские издательства работали комплементарно, дополняя друг друга. Издательство "Имка-Пресс", например, выпускало наборы кассет с музыкой, запрещенной в Советском Союзе, эти кассеты отправлялись, как и сам журнал "Континент", в Советский Союз, передавались советским туристам и иностранцам для провоза через таможню.

Но я думаю, что нужно сказать несколько слов о его начале, прежде всего, о возникновении названия "Континент". Известно, что его предложил Максимову еще в Советском Союзе Александр Исаевич Солженицын. Это было до их отъезда, когда обсуждалась возможность выпуска в эмиграции, куда были так или иначе нацелены многие деятели советского андеграунда и литературного подполья, свободного журнала, который объединял бы все то, что было в разрозненном виде в Москве, в Ленинграде и других городах. "Континент", конечно, нес в себе большой смысл – объединение, соединение в каком-то большом целом целого континента сопротивления советской власти, коммунизму, большевистской диктатуре.

Причем, то, что название родилось в голове у Солженицына, тоже не случайно. Он автор тогда еще не вышедшего (разговор нужно отнести к 1973 году) "Архипелага ГУЛАГ", то есть архипелага раздробленной, раскрошенной на мельчайшие осколки лагерной системы подавления свободы в стране, подавления духа, жизни людей и творчества их, а "Континент" должен был собрать воедино и зацементировать идею и пафос сопротивления, противостояния.

Настало время представить первый номер "Континента". Он появился из печати в октябре 1974 года, когда Максимов смог собрать команду и найти финансирование. Первые два номера выходили при финансовой поддержке Александра Солженицына, но в основном при поддержке большого издательского концерна Акселя Шпрингера. Это были деньги, приходящие из Германии, хотя часто встречаешь ошибочное утверждение, что первый номер "Континента" и вышел в Германии. Нет, это неверно, он всегда выходил в Париже, начиная с первого номера, но деньги были Акселя Шпрингера.

Так вот, для первого номера Максимов собрал редколлегию. Главный редактор – сам Владимир Максимов, ответственный секретарь первых четырех номеров – Игорь Голомшток. Журнал выходил при сотрудничестве Джорджа Бейли, Александра Галича, Ежи Гедройца, Герлинга-Грудзинского, Милована Джиласа, Зидлера, Ионеско, Наума Коржавина, Роберта Конквеста, Пахмана, Сахарова, Игнацио Силоне, Синявского, Странника, он же – архиепископ Иоанн Сан-Францисский, Юзефа Чапского, Зинаиды Шаховской, Александра Шмемана и Карла-Густава Штрема. Видно, что издание действительно международное.

Но журнал – это не только и не столько его редколлегия, сколько редакция, люди, мастерящие номер ежедневно, читающие и правящие рукописи, набирающие текст на композере (так в свое время назывались наборные компьютеры). И здесь следует назвать прежде всего Наталью Горбаневскую (заместителя Максимова) и Виолетту Иверни (заведующую редаакцией "Континента"), на плечах которых лежала основная нагрузка. И конечно, они были очень известными русскими поэтами.

Непременно назовем также Виктора Некрасова, Евгения Терновского, Александра Ниссена.

Первый номер был, как это часто водилось в истории периодической печати, отпечатан гораздо большим тиражом, чем все последующие. Первый номер – представительский, он раздаривается, рассылается всевозможным библиотекам, он презентуется на встречах, на пресс-конференциях. Владимир Максимов подписал, поставил дарственную надпись на огромном числе копий. Можно сказать, что экземпляры без подписи Максимова гораздо более редки, чем с подписью. Вот первый номер в моем комплекте. Он подарен некоей "Алле Сергеевне, заочно, с благодарностью. 19 октября 1974 года. В. Максимов". Кто такая Алла Сергеевна? За что ей выносится благодарность? Я знаю, Андрей, что у вас тоже был номер "Континента" с дарственной надписью Максимова. Он сохранился?

Андрей Гаврилов: Нет, к сожалению. Это одна из горестных потерь. При многочисленных переездах, при абсолютно наплевательском в свое время отношении к тому, что потом стало дорогой сердцу редкостью, когда любые книги и журналы давались направо и налево любым желающим почитать, этот экземпляр с автографом (без дарственной надписи) испарился. У меня есть несколько таких потерь. Книги, подаренные мне княгиней Шаховской, в том числе и первый номер "Континента", исчезли бесследно. Единственная надежда, что попали в руки достойных людей.

Иван Толстой: Позвольте мне хотя бы пробежаться по оглавлению одного случайно снятого сегодня утром с полки номера. Это номер 32-й, это "Континент" уже в совсем мощном развитии. Рубрики уже разработаны и закреплены, определен круг авторов, ясен его тематический уровень, и как жалко, что он не попадал мгновенно в руки советских читателей, а с большим запозданием, разрозненно и почти случайно. Вот содержание 32-го номера:

КРУГ РАССКАЗЧИКОВ. Геннадий Покрасс, Николай Шатров, Владимир Алейников, Юрий Гальперин, Марк Зайчик, Юрий Милославский

СТИХИ. Рина Левинзон, Леонид Чертков, Леонид Иоффе, Лия Владимирова, Валерий Петроченков.

Владимир Максимов – "Чаша ярости". Роман. Часть вторая.

Жорж Брассенс – Песни. Перевод и предисловие Василия Бетаки.

РОССИЯ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ. "Очень могущественная организация..." Публикация Марка Поповского.

ВОСТОЧНОЕВРОПЕЙСКИЙ ДИАЛОГ. Сергей Солдатов – "Эстонский узел".

ЗАПАД - ВОСТОК. Ота Ульч. "Неприятный отчет об американской правовой практике".

ФАКТЫ И СВИДЕТЕЛЬСТВА. Феликс Светлик, Лев Консон.

РЕЛИГИЯ И ФИЛОСОФИЯ. Вадим Янков.

ИСТОКИ. Вальтер Ламе – "Ошибка, которая хуже преступления".

ЗВУКОВЫЕ БАРЬЕРЫ РАДИОВЕЩАНИЯ. "Носороги за работой".

Эдуард Штейн – Шахматные "позывные" радиостанции "Голос Америки".

ИСКУССТВО. Т. Дмитриев. Размышления с кистью в руках…

ЛИТЕРАТУРА И ВРЕМЯ. Александр Сопровский. Конец прекрасной эпохи.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ АРХИВ. Жорж Нива. Забытая заметка Блока о "Двенадцати".

КОЛОНКА РЕДАКТОРА

НАША ПОЧТА

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

КОРОТКО О КНИГАХ

ПО СТРАНИЦАМ ЖУРНАЛОВ.

НАША АНКЕТА. Встреча с Михаилом Шемякиным.

И, как регулярно бывало в "Континенте", – Специальное приложение, посвященное в данном случае феномену эмигрантского самиздата, то есть тому, что невозможно увидеть на станицах печати. Всегда есть материалы, как известно, при любой политике, при любой свободе, которые отвергаются теми или иными журналами.

Андрей, я благодарю вас за ту поправку, которую вы внесли в начале нашего разговора, что совсем не все печаталось в "Континенте". Действительно, были материалы, которые отвергались.

Андрей Гаврилов: Вот видите, даже перечень случайного номера показывает, что музыка, о которой я говорил, имела совершенно другой смысл для этого журнала. Бетаки переводил не песни Брассенса, он переводил тексты, стихи. И портрет Ростроповича с красной виолончелью имеет такое же отношение к музыке, как фотография Ростроповича с автоматом при защите Белого дома. А уж поверьте мне, Ростропович мог много что рассказать о его попытках пробить на советскую филармоническую эстраду произведения многих современных советских и российских композиторов-авангардистов. То есть музыки в "Континенте" не было. Это не значит, что это большой минус, просто это та часть культуры, которую "Континент" охватить не мог и не пытался. В отличие от живописи, кстати, которая была представлена намного больше, потому что, начиная с первого номера, пошли статьи, в частности, Голомштока о живописи, хотя живопись точно так же картинками не была представлена в журнале. Это я просто говорю в защиту своего тезиса о незамечаемости музыки, о невидимости музыки для толстых журналов.

Иван Толстой: В "Континенте" не было музыки, – утверждает Андрей Гаврилов, хотя я с удовольствием подготовил бы перечень музыкальных тем, которые в "Континенте", тем не менее, обсуждались. Например, интервью с композитором Андреем Волконским и прочие. Но действительно, трудно себе представить в журнале что-то кроме разговоров об этом виде искусства.

Давайте восполним пробел и в нашей программе предъявим нашим слушателям какую-то музыку, которая, по-вашему, имеет отношение к этому изданию.

Андрей Гаврилов: С удовольствием. На страницах "Континента" публиковались тексты Юза Алешковского, в частности, была подборка под названием "Старые песни" или "Старые песенки", но среди этих песен была одна весьма не характерная для Юза, которую я с удовольствием представлю. Она называется "Осенний романс". И, естественно, в журнале был опубликован только текст этого произведения.

(Песня "Осенний романс")

Иван Толстой: Несколько слов необходимо сказать о, так сказать, внешних параметрах журнала. Редакция парижского "Континента" просуществовала до 70-го номера, который вышел в свет в 1992 году. Это, что называется, героический период существования издания. Последние номера, после смерти Акселя Шпрингера, по финансовым причинам печатались в Польше, и средства на них собирались в кругу друзей журнала. Один из номеров напечатан на личные средства Владимира Максимова и Наталии Горбаневской. С 71-го номера издание перебралось в Москву, и журнал возглавил литературовед Игорь Виноградов. Эта эпоха находится уже за гранью наших разговоров в "Алфавите инакомыслия".

Иван Толстой: Андрей, расскажите о ваших самых сильных, самых запомнившихся впечатлениях как читателя этого издания. Что до сих пор вы помните: какие тексты, какие стихи, прозу, публицистику, имена?

Андрей Гаврилов: Одна из сложностей для меня как читателя, связанная с журналом "Континент", это некоторая, со временем изменившаяся, но тем не менее, всеядность журнала. Давайте вспомним: Бетаки, Алешковский, Бродский, Галич, Горбаневская, Коржавин, Липкин, Герман Плисецкий, Сапгир. Это только я беру поэтов. Войнович, Горенштейн, Довлатов, Некрасов, Оруэлл, если брать прозаиков. Если брать публицистов – Зиновьев, Буковский, Кузнецов. Вот мне как читателю в то время иногда было сложновато разобраться в этом потоке прекрасных имен, замечательных авторов, которые зачастую были друг с другом не согласны. Но у молодого человека, который находился в этот момент Советском Союзе, вызывали восхищение смелостью, оригинальностью, в чем-то даже неповторимостью суждений. Мне представляется, что странная немножечко, если смотреть из сегодняшнего дня, смесь авторов, где Лимонов был представлен Бродским, а Коржавин писал о Че Геваре, в итоге пошла не на пользу журналу. Не то что я предлагал бы Максимову, упаси, господи, чуть-чуть ограничить охват эмигрантской литературы, но это привело к тому, как мне кажется, что появились другие, параллельные журналы, которые перетянули к себе часть континентских авторов, начиная с самого Андрея Синявского, одного из тех, кому Максимов в первую очередь предложил совместно издавать журнал.

Что же касается текстов, на меня очень сильное впечатление в свое время произвели публицистические тексты Коржавина, но я вообще люблю Коржавина и как поэта, и как публициста, и то, что он писал о Че Геваре, было для меня, для юноши, выросшего в Советском Союзе, настолько неожиданно, что я помню, я просто до дыр зачитал эту самиздатскую распечатку, которая мне попала в руки.

А из прозы – такие блистательные имена, что, честно говоря, я даже теряюсь. Конечно, Венедикт Ерофеев, конечно, Виктор Некрасов, Фридрих Горенштейн. Я, наверное, могу назвать скорее тех, на кого я по неопытности или неграмотности мог не обратить должного внимания. Я мог пропустить то, что с восторгом читал потом: тексты Янова, тексты Померанца или Пятигорского, Жоржа Нива или Бориса Парамонова. То есть людей, к которым я потом вернулся и читал с восторгом, но которые в то время для меня оставались в тени на фоне блистательных поэтических или прозаических текстов. И, конечно, нельзя забыть про тексты Солженицына, которые большинством читателей в СССР, кому попадал в руки журнал, прочитывались в первую очередь.

А что на вас произвело наибольшее впечатление?

Иван Толстой: А вот очень сложно ответить на этот вопрос, которой я вам же и предложил. Теперь-то уже, перечитывая подряд номера, выискиваешь, капризничаешь, с чем-то соглашаешься, с чем-то – нет, и ценишь именно полноту и разнообразие. Вам кажется, что слишком широк был диапазон интересов "Континента", а теперь видно, почему вокруг него происходили те конфликты, которые происходили. Мне кажется, и казалось тогда современникам, что их причина в том, что "Континент" отказывался от определенного ракурса взгляда на те проблемы, которые обсуждал. Я, конечно, имею в виду главнейший из конфликтов, первейший, который возник между Андреем Синявским и Владимиром Максимовым. Ведь Синявский с самого начала, еще до выхода первого номера, был ближайшим другом, коллегой и соратником Максимова. Максимов приехал к Синявскому с самого начала и стал с ним обсуждать программу этого журнала, его перспективы, его горизонты. И два литератора, два писателя во многом радостно соглашались друг с другом, еще никакой тучки на горизонте не было. Тучка возникла сразу же в первом номере, но не была друзьями обозначена так, как она обозначилась в сердцах, душах и мыслях читателей. Я имею в виду первую же статью "Литературный процесс в России", опубликованную Андреем Синявским под псевдонимом Абрам Терц. Сейчас, когда читаешь эту статью, уже начитавшись Солженицына, чувствуешь, насколько Александр Исаевич в своем "Теленке" ставит некое кривое или несколько искажающее зеркало против статьи Синявского. Начинается "Теленок" с размышлений о писателе-подпольщике. Конечно, Солженицын писал свою книгу еще в Советском Союзе во второй половине 60-х годов. Тем не менее, "Теленок", который вышел через год после статьи Синявского, очень отражал позицию Андрея Донатовича, отражал именно во втором смысле этого слова, отвергал, а не просто копировал.

Статья Андрея Синявского была, в частности, посвящена проблеме эмиграции, то есть болезненной для Солженицына проблеме, который был против любой эмиграции, он считал, что писатель должен оставаться и бороться на родине. "Сейчас, – писал Синявский, – на повестке дня третья эмиграция, третья за время советской власти, за 57 лет. Пока что ее подавляющую часть составляют евреи, которых более или менее выпускают. Но если бы выпускали всех, еще неизвестно, кто бы перевесил – литовцы, латыши, русские или украинцы. Хорошо, что выпускают евреев. Хоть евреев. И это не просто переселение народа на свою историческую родину, а прежде всего и главным образом (и вот тут самое важное у Синявского) – бегство из России. Значит, пришлось солоно, значит, допекли. Кое-кто сходит с ума, вырвавшись на волю, кто-то бедствует, ищет, к чему бы русскому приткнуться в этом раздольном, безвоздушном, чужеземном море. Но все бегут и бегут. Россия-мать, Россия-сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку с позором дитя".

Вот этого пассажа Синявскому не простили никогда. Ни книга "Прогулки с Пушкиным", ни "В тени Гоголя", ни какие-то другие его последующие заявление и публицистика, ничто не сравнилось в своей греховности, с точки зрения оппонентов Синявского, с этим самым абзацем. "Россия-мать, Россия-сука" – так говорить нельзя ни при каких обстоятельствах, ни в каком контексте. Вот обвинение, которое было предъявлено Абраму Терцу. Предъявлено и Солженицыным, и самим Максимовым (но высказано не сразу), и теми, кто занимал консервативно-патриотическую, консервативно-националистическую позицию.

Еще одну вещь непременно нужно сказать о проблемах, о конфликте континентовцев и других русских писателей, живших тогда в эмиграции. Это конфликт отношения к Западу, это проблема, которая вставала для всех, кто среди чужеземцев жил и выпускал какие-то русские издания. Это была проблема и для "Континента", и для его оппонента "Синтаксиса". В чем тут дело? Владимир Емельянович Максимов был, безусловно, человеком, который относился к России и к ее проблемам со жгучей серьёзностью. Это я говорю совсем не в осуждение, это просто тип сознания, это такой психофизиологический феномен – о России нельзя говорить хиханьки-хаханьки, Россия это трагедия нашего сознания.

Для Синявского позиция была несколько иной. Можно иронизировать, можно посмеиваться. Это не значит, что Синявский любил Россию меньше, чем Максимов. Вообще тут ни с каким безменом, ни с какими весами, ни с каким штангенциркулем подходить невозможно, потому что окажешься в полных идиотах. Кто больший патриот, кто меньший, это просто не имеет значения. Я нисколько не сомневаюсь, что понимали, знали и любили Россию они, условно говоря, одинаково. И книга Синявского, великолепная, может быть, одна из лучших его книг "Голос из хора", основанная на его лагерных впечатлениях, на русском языке, который он почувствовал, воспринял, вобрал в себя и которым он восхитился в лагере за несколько лет сидения там, эта книга как раз и говорит о том, как Андрей Донатович понимал все русское.

Я не буду сравнивать и взвешивать их, я хочу сказать об отношении одного россиянина и другого россиянина к Западу. Не к западной культуре, а к позиции в отношении России. Владимир Емельянович Максимов осуждал западную левую интеллигенцию, а университетские круги все были левые на Западе в те годы, да и сейчас, конечно. Так вот, осуждая западную левую интеллигенцию, он обвинял их в политической слепоте, в исторической близорукости, в непонимании, в непризнании того, что современная большевистская, коммунистическая, кремлевская Россия есть величайшее зло. Не Россия – сука, а большевистская власть – сука. Максимов здесь проводил очень четкую границу и обвинял западную интеллигенцию в ее слепоте, называл таких западных интеллигентов "носорогами". Он написал большую публицистическую работу под названием "Сага о носорогах", где обвинил очень многих общих знакомых, в частности ,писателя Генриха Бёлля, так много сделавшего для поддержки наших изгнанников и подпольщиков, в том, что он все-таки оглядывается на Москву, на Кремль и пытается дружить с какими-то советскими структурами, пусть и занимая критическую позицию.

Позиция "Синтаксиса", журнала Розановой, Синявского и их авторов, в частности, Ефима Григорьевича Эткинда, одной из важнейших фигур в "Синтаксисе", была прямо противоположна – с Советским Союзом можно иметь дело. Только выборочно, осторожно. Нужно и следует поддерживать западных исследователей России, западных славистов, русистов, которые ездят в Советский Союз, его изучают, переводят советских авторов и хотят, чтобы их работы тоже там печатались. Потому что если воздвигнуть очередную Берлинскую стену, то – всё, тупик, мы замыкаемся, мы живем в своем изолированном мире и никакого развития, никакого общения нет, и это самое гибельное и нелепое, что может быть. Вот та платформа, на которой поссорились Владимир Емельянович с Андреем Донатовичем. Это – важнейший конфликт. Из него никто не вышел победителем. Может быть и та точка зрения, и другая. Во всяком случае, она составила содержание второй половины 70-х и почти всех 80-х годов, пока существовали эти оба издания.

Не могу удержаться и не отметить той иронии, с какой судьба посмеялась над участниками непримиримой полемики. Максимов годами намекал, что подозревает Синявского в сотрудничестве с КГБ. Хуже обвинения было, конечно, не придумать. Защитники Абрама Терца, разумеется, возмущались. Но вот в 1984 году Синявский выпустил автобиографический роман "Спокойной ночи", в котором рассказал, как в конце 40-х его завербовало КГБ, – для того чтобы следить за московской знакомой Элен Пельтье (дочерью французского военно-морского атташе), как он выдал ей эту тайну, как Лубянка заставляла его жениться на ней, как его на секретном самолете возили в город Вену – на свидание с Элен и как из этого у чекистов ничего не вышло.

Максимов торжествовал. Победа! Он, рьяный антикоммунист, был прав. Враг Синявский повержен.

Но судьба терпеливо ждала и посмеивалась. Когда Советский Союз развалился, Владимир Емельянович Максимов в своем неприятии Запада, в отторжении новых российских порядков стал печататься у коммунистических зубров, в газете "Завтра". "Вдову Клико" открывал уже держатель "Синтаксиса".

Андрей Гаврилов: Мне очень бы хотелось напомнить вам, как происходил разрыв, потому что обмен письмами, при всей внутренней горечи, при всем внутреннем неприятии позиций друг друга, происходил так, как, я боюсь, нынешним поколениям не снилось. Надо учиться деликатности двух непримиримых сторон. Хочу напомнить, что 19 июля 1975 года Синявский написал Максимову:

"Хочу просить у вас отставку и с 5-го номера вычеркнуть мое имя из членов редколлегии, оставив его в списке: "при участии авторов". Выход из редколлегии я намерен подавать как можно скромнее и тише, и в случае вопросов сторонних лиц, если таковые возникнут, мотивировать просто отсутствием времени, что в переложении на мои силы будет, в общем, правдой. В душе сохраняю преданность "Континенту" и всегда буду рад помочь, чем только умею. Надеюсь, мой уход из редколлегии не ухудшит наши с вами дружеские отношения, а, может быть, и улучшит".

Это не все письмо, я просто из него цитирую.

А Максимов на следующий день ему ответил:

"Дорогой Андрей Донатович, без всякого кокетства и лукавой задней мысли я должен сказать вам, что весьма сожалею о вашем, даже "тихом", как вы называете, выходе из "Континента". Но вы достаточно ответственный человек, чтобы решать за себя. Как это нам с вами, старым скептикам, ни покажется смешно, мы начали историческое дело, и если в самом начале пути мы начинаем расходиться из-за эмоциональных пустяков, то мы не стоим этого дела и грош нам цена при всех наших литературных достоинствах".

Честно говоря, когда я прочел эту переписку, конечно, много позже, я не могу сказать, что я прослезился, но я готов был снять шляпу перед тем и другим человеком.

Иван Толстой: Да, совершенно верно, и точно так же можно перенести это снимание шляпы на общее впечатление, на итог, на результат, на чтение, на прочитывание и пересматривание двух подборок – журнала "Континент" и журнала "Синтаксис". Когда пытаются, а почему-то русские читатели часто пытаются дать сто очков одному спорящему и ноль другому, это напоминает вопрос: кого ты больше любишь – маму или папу? Как можно маму и папу разорвать вообще? У мамы одно хорошо, у папы – другое, и вообще они соединены навеки в сознании человека. Вот мы все, я, во всяком случае, был таким читательским ребенком, когда я читал в свои двадцать лет и один, и другой журнал. Да, временами один – больше, другой – меньше. Потом, попав за границу, у меня пропорции снова стали меняться, и тем не менее, я бесконечно благодарен истории литературы, что в 70-е, 80-е и 90-е годы существовали эти два издания, а они были, не сомневаюсь, самыми интересными из того, что вообще можно было читать в те годы.

Они до сих пор во многом актуальны, там поставлены такие вопросы, которые волнуют российского и не только российского читателя и сегодня, которые не решены до сих пор. Эстетическая планка того и другого журнала высочайшая, разделение очень часто проходит искусственно и стилистически, как сказал бы Андрей Синявский. Но, конечно, стилистическое несогласие и отторжение, оно и есть самое главное. Хмурый ты, насупленный, или ты весельчак, ироничный ты человек, или несколько суровый, вот здесь проходит, мне кажется, граница ничуть не менее важная, чем твои историософские взгляды, чем твоя любовь или нелюбовь к твоей отчизне и прочее. Мне кажется, что стилистические и эстетические разногласия между двумя гигантами русской эмигрантской прессы были крупнейшими, но это и есть различия между мамой и папой, а для меня они нераздельны.

Андрей, давайте завершим наш разговор еще одной песней из принесенных вами.

Андрей Гаврилов: Тут я вернусь к моему тезису об отсутствии музыки на страницах "Континента" и закончу не музыкой, а стихами. Одно из стихотворений Галича, которое впервые было напечатано в журнале "Континент", в авторском исполнении. Александр Галич читает стихотворение "Слушая Баха".

Александр Галич:

На стене прозвенела гитара,

Зацвели на обоях цветы.

Одиночество Божьего дара –

Как прекрасно

И горестно ты!

Есть ли в мире волшебней,

Чем это (Всей докуке земной вопреки), –

Одиночество звука и цвета,

И паденья последней строки?

Отправляется небыль в дорогу

И становится былью потом.

Кто же смеет указывать Богу

И заведовать Божьим путём?!

Но к словам, огранённым строкою,

Но к холсту, превращённому в дым, –

Так легко прикоснуться рукою,

И соблазн этот так нестерпим!

И не знают вельможные каты,

Что не всякая близость близка,

И что в храм ре-минорной токкаты

Недействительны их пропуска!