Какими средствами и с какой целью прокремлевские наци срывают клубные просмотры фильма “Праздник”? Репортаж из кинозала общества "Мемориал".
Жанр “Праздника”: водевиль, комедия положений, социальная сатира? Уместно ли называть фильм “черной комедией о блокаде”? “Праздник” как критика советской номенклатуры и общественного неравенства.
“Праздник” как способ кинопроизводства, независимого от государства. Черный пиар запретительных инстанций и отказ режиссера получать прокатное удостоверение. Почему на фильм ополчились псевдопатриоты? Блокада как запретная тема для неоконсервативного сознания.
Обсуждают режиссер фильма Алексей Красовский, историк и критик Константин Львов, критик Андрей Архангельский. В записи историки Никита Петров и Ирина Щербакова (общество "Мемориал"), кинокритик Антон Долин, продюсер и социолог Анатолий Голубовский.
Ведет программу Елена Фанайлова.
Елена Фанайлова: Я предпочла бы начать разговор о фильме "Праздник" с серьезных материй. Например, как нам, людям культуры, говорить об истории, как относиться к попыткам художественной интерпретации темы блокады, притом что в литературном мире масса таких интерпретаций – от Лидии Гинзбург до "Блокадной книги", до многочисленных обнародованных воспоминаний и так далее. Как нам обращаться с идеологически нагруженным советским мифом и с правдой о том, как горели Бадаевские склады, как питались люди, получавшие спецпайки во время блокады. Все эти вопросы ставит не только фильм "Праздник", но и уже начавшиеся дискуссии о нем. А показ фильма пришли громить граждане из радикальной организации SERB.
Алексей Красовский: Эти люди проговорились, когда звонили или делали вид, будто звонили в полицию, что это запрещенное кино. Для этого не нужно ни Министерство культуры, ничего, нужны люди, которые придут с газовыми баллончиками, в перчатках, приготовив зеленку или еще что-то, и они проартикулировали это совершенно беззастенчиво. Государство через таких людей, через министерство, в том числе, пытается дать понять художникам, другим свободомыслящим людям, что оно будет создавать правила.
Константин Львов: Очень интересно, что фильм о прошлом стал провокацией дискуссии о настоящем. И наша попытка – еще по соображениям правил проката, публичных показов в России – была заявлена именно как дискуссия. И хорошо, что она состоялась, получилось показать фрагменты, хотя хотелось показать больше. Пределы дискуссии тоже были выяснены, когда появились люди из группы SERB, у которых среди аргументов не только слова, но и гаечные ключи, баллончики в руках. Когда одним из их аргументов оказался крик "жидовье", адресованный оппонентам, здесь уже, несмотря на все старания Алексея, который до последнего пытался разговаривать с ними человеческим языком, неизбежно все закончилось в отделении полиции и нашими заявлениями о хулиганских действиях. И это, наверное, тоже логическое следствие государственной идеологии.
Елена Фанайлова: Мне кажется, что появление людей этого типа, назовем их "шариковыми", было неизбежно на дискуссии. Финал фильма нам напрямую говорит, что такие люди придут в твой дом.
Андрей Архангельский: Самое интересное – вопрос: против чего они выступают, приходя громить этот фильм? Поскольку они не могут внятно ответить, я попробую. Никакой пласт истории, никакое содержание не интересует этих людей, их интересует вопрос табу. Это табу и является важной скрепой, ее можно назвать экзистенциальным фундаментом. Всякому человеку нужно опираться на какую-то систему ценностей, и для них этическим фундаментом является именно табу, запрет на разговоры, на попытку размышлять на ряд тем, считающихся табуированными. И главное, что нехорошее сделал Алексей, по их мнению, он нарушил негласные запреты, позволил себе разговор о том, о чем не принято говорить в обществе. Это несанкционированный разговор – вот что важно.
Елена Фанайлова: Я посмотрела бы реакцию Никиты Петрова, историка из Общества Мемориал, который встретился с этими чудесными людьми на входе в зал.
Вопрос стоит глубже – не о праве художника высказываться, а о праве общества быть свободным
Никита Петров: Вопрос стоит глубже – не о праве художника высказываться, а о праве общества быть свободным. Так можно снимать такое кино или любое другое кино, которое может вызвать у части общественности не всегда прогнозируемую реакцию? Можно снимать такое кино, потому что мы живем в свободной стране. И пока мы считаем, что живем в свободной стране, мы свободны. Как только мы начнем оглядываться на тех людей, которые ставят эти барьеры и запрещают что-то делать, мы перестаем быть сами свободными, начинаем жить по законам самоцензуры. Нет ничего хуже, и это все уже было, мы это все уже проходили в советское время. Как можно поставить человека в исторические условия блокады и снять круг людей, о которых этот фильм? Да как режиссер, как автор считают нужным. Вопрос уже в нашей реакции – мы это принимаем или не нет. Это нельзя, то нельзя, здесь вы оскорбляете, тут вы вторгаетесь в святая святых и хотите разуверить нашу публику... Получается, что наше государство хотя и декларирует в Конституции отсутствие идеологии, на самом деле все глубже и глубже погружается в реликтовую советскую идеологию и психологию, что есть табуированные темы, которые трогать не смей. А можно ли о блокаде говорить все? Да, на страницах научных изданий – пожалуйста. А вот публично вы тут же получаете обвинения и в кощунстве, и в чем угодно.
Елена Фанайлова: Как возник сценарий о привилегированной семье в эпоху блокады и о коллизиях, возникающих вокруг продуктов их питания?
Алексей Красовский: Много-много лет назад я написал сценарий о посольской семье, живущей припеваючи в далекой выдуманной мной африканской стране. Их посольство расформировывают, их зовут назад, и они, не желая возвращаться, устраивают в этой стране фальшивый переворот. Как только я его закончил, я понял, что сильно заврался, потому что есть условность кино, но здесь было слишком много допущений. И зачем врать, когда все это благолепие среди ужаса и кошмара, не африканского, а настоящего, было совсем недалеко от нас, в период блокады. Я отказался от этой истории и написал ее заново, остался только фундамент – семья, которая делает вид, что за окном не происходит ничего страшного.
Елена Фанайлова: Костя, на представлении этого фильма вы сказали, что его драматургия напоминает вам судьбу персонажей пьес Зощенко, когда иронические диалоги и почти смешные события происходят на фоне скрытого за окном ужаса.
Константин Львов: Эта киноработа даже ближе к театру, в том числе потому, что там фактически одна декорация – этот дом. Это Дом-музей художника Чистякова. Она продолжает традиции советской драматургии, там и Зощенко, и Булгаков. У Зощенко многочисленные пьесы с очень смешными диалогами, супружескими изменами, руганью, и при этом там фон – партийная чистка, чистка на работе, аресты вредителей, шпионов. В фильме тоже есть второстепенная шпионская линия. Зощенко вместе со Шварцем ухитрились написать в августе 1941 года пьесу "Под липами", она комическая, в духе советских киножурналов, где Гитлер попадал в смешные ситуации. Эту пьесу даже успели поставить у Акимова, она шла недолго, потому что смех над Гитлером в обстановке надвигающегося кошмара, военной катастрофы 1941 года – это был, конечно, жуткий диссонанс. Я ждал до конца фильма, что стук и грохот, который раздается в последних кадрах, это будет стук в дверь, как в некоторых пьесах Булгакова, когда все заканчивалось арестом советскими карательными органами всех действующих лиц. И конечно, Алексей щедро использует штампы советского кино.
Андрей Архангельский: Фильм "Праздник" один, а антидвойников у него масса. Это вся патриотика, которая делается сегодня, производится в довольно больших количествах. И на противоположной по отношению к "Празднику" стороне – "Т-34", военный фильм про страдания человека, про преодоление...
Елена Фанайлова: Но это плакатная поделка, по моему субъективному мнению.
Это бунт актерского, режиссерского, продюсерского организма против насилия над искусством
Андрей Архангельский: И фильм Красовского, и фильм "Т-34", и вся эта линейка патриотики, которая довольно сильно влияет на мозги людей, это все не про войну, а про что-то другое. Это странная проекция, формальные условия – военные, но конфликт современный. Нынешний российский кинематограф создал полуальтернативное пространство, где герои говорят нам о чем-то, что нас волнует сегодня, делают намеки. У нас же почти нет фильмов про современность, про жизнь, которой мы живем сейчас, про сегодняшних 18-летних. Это табуировано в первую очередь (такие картины появились в прошлом году, но понятно, что это тоже некая спецоперация). И это совершенно соцреалистическое правило, которое работает в современном патриотическом и вообще во всем кино, контролируемом государством. И фильм "Праздник" – это тоже, конечно же, не о войне, это своего рода бунт огромного актерского организма. Это бессознательный бунт, они сами не понимают, что движет их страстью, но ответ очень ясен – эта самая цензура, запрет говорить, думать, чувствовать на какие-то табуированные темы, а их становится все больше. И фильм "Праздник" – это не только про блокаду, про конкретную семью, это бунт актерского, режиссерского, продюсерского организма против насилия над искусством. Настал момент, когда они, пускай и завуалировано, пускай иносказательно, но все-таки дали нам понять, что с ними происходит.
Елена Фанайлова: Давайте посмотрим выступление Антона Долина, который говорит о том, что многие эстеты критиковали фильм за странную актерскую игру.
Антон Долин: Люди, занимающиеся эстетикой, стали говорить: все-таки фильм плохой, он слабый. Главная мотивация такая: в этом фильме актеры плохо играют, в нем все фальшиво, неестественно. На что у меня был собственный, зрительский, ответ. Да, там есть интонация, которая абсолютно режет слух. Для меня очевидно, что это избранная, оформленная интонация, она связана с тем, как оформлен интерьер, какая цветовая гамма в этом фильме, что он театральный, и это происходит в одном интерьере – практически на сцене. Я скажу трюизм, но он уместен. Исторических фильмов не существует, все фильмы и книжки говорят всегда про здесь и сейчас, и фильм "Праздник" говорит о сегодняшнем дне. Кажущаяся фальшивость, более правильное слово - искусственность поведения героев полностью оправдана тем, что все они находятся в ложной ситуации. Если вы не досмотрели фильм, досмотрите, и вы поймете: в нем все врут, об этом договорились. И единственный человек, который говорит в этот момент правду, тоже чувствует, что он врет. То есть это фильм, не где актеры должны "хорошо" играть, чтобы мы поверили, что это настоящие люди. Это фильм, где актеры обязаны "плохо" играть, чтобы передать плохую игру не профессиональных актеров, а людей, живущих живут в невыносимой ситуации и вынужденных делать хорошую мину при плохой игре. А делать этого они не могут, потому что контекст – это война, блокада и самый страшный ужас, который можно, а точнее, нельзя представить. И здесь Алексей выбрал прекрасную манеру телеспектакля, которая позволяет обнажить эту фальшь.
Елена Фанайлова: Алексей, у вас был бессознательный бунт?
Алексей Красовский: Бессознательного не было, а сознательный, безусловно, был. Я не придерживаюсь политики и идеологии государства, а она существует в режиме нагнетания истерии в обществе, подготовки к войне, которая неизбежна. Мне это категорически не близко. Я хотел бы ответить за весь актерский цех и сказать, что они поддерживают меня во всем, никогда в жизни, как я, не пойдут ни на федеральные каналы и так далее, но, увы, нет. Я хотел бы, чтобы у них была какая-то гражданская позиция в этом вопросе, потому что от их согласия или несогласия участвовать в каких-то агитационных, плакатных картинах зависит будущее в нашей стране. Но они это делают, и главное, что получается кино, которое мотивирует людей на истребление других людей по причине несогласия с ними.
Андрей Архангельский: Этот фильм современен, потому что это о сложившейся системе вранья. Все вынуждены врать, и слово правды, звучащее случайным образом в этом коллективном вранье, тоже растворяется в этой неправде. Это же совершенно про современность, и когда герои дружно смеются над соблюдением каких-то конвенций, когда ученый рассказывает строгим голосом о том, что есть конвенция, запрещающая производство биологического оружия, самое смешное в этой сцене – это хохот, смех людей. Теодор Адорно описывал тоталитарный тип, он называл это подмигиванием, как бы двойной игрой, когда зрители или слушатели прекрасно все понимают, но поскольку о чем-то говорить неприлично, они это искусство намека считывают. Вся тоталитарная система в русской культуре называется – двойная мораль. Эту игру в лицемерие поддерживает большая часть общества, потому что понимает: это и есть правила игры. Вот о чем разговор идет в этом фильме.
Елена Фанайлова: Посмотрим Ирину Щербакову – о связях Красовского с великой драматургической традиций.
Ирина Щербакова: Недаром говорят, что это спектакль. Это фильм о том, что осталось у нас в головах, какие мифы, клише, образы, и откуда мы их получили. Они же все из фильмов, которыми, когда мы были маленькие, был наполнен телевизор, это фильмы главным образом конца 50-х – начала 60-х годов. И недаром там столько отсылок к розовским пьесам, которые все экранизированы. Мне было очень интересно посмотреть, как работают сейчас в клише, которые мы знаем с детства. В "Летят журавли" была мятущаяся героиня, она делала какой-то не тот выбор, потом все-таки возвращалась на правильный путь, там подаренная белочка, которую она хранила. В "Шумном дне" на стене – оружие отца. Причем очень смешно, потому что чье это оружие? Деда? Отец – абсолютно ходульная фигура из советских фильмов, так делали, когда хотели создать образ ученого, а что за этой благообразненькой фигурой скрывалось, мы знаем в реальности.
Елена Фанайлова: Каковы сейчас ваши отношения, отношения фильма с государственными инстанциями? Была информация, что питерская прокуратура собиралась делать проверку, что вы отказались от прокатного удостоверения.
Алексей Красовский: Их позиция противозаконная, на мой взгляд. Фильм пытались закрыть на YouTube, теперь они пытаются запретить нам некоммерческие показы со зрителями. Я думаю, следующий шаг будет – запретить мне общаться со зрителями, с вами, раз уж у нас нет свободы творчества. У нас есть цензура, она конкретная, предметная, и эти люди, пришедшие вчера на показ, это подтвердили. Я не общаюсь с прокуратурой. Уже заявлял: если они считают, что я преступник, пускай приходят за мной и забирают силовыми методами, как они это умеют. У них не осталось законных методов. Я не хочу получать прокатное удостоверение, оно мне не нужно. Я прекрасно знаю, что даже если нам его дадут, прокатчики не возьмут картину – их запугают. Если даже возьмут, на показы в кинотеатры придут люди с зеленкой. Зачем?
Елена Фанайлова: Меня изумляет в этой истории, что у картины нежный кинематографический флер, сама ткань – эстетская вещь, и надо обладать воспаленным воображением, чтобы раскрутить эту тему до таких вершин ненависти и негативизма.
Главное табу, которое Алексей нарушил, он не захотел иметь дело с государством
Андрей Архангельский: Главное табу, которое Алексей нарушил, он не захотел иметь дело с государством. Человек не хочет иметь дела с официальной системой, он хочет существовать сам по себе. Это же нарушение всяческих норм. А на чем тогда все будет держаться, если каждый захочет снимать фильм, не спрашивая удостоверение?
Елена Фанайлова: Анатолий Голубовский, продюсер, выступил примерно в том же духе.
Анатолий Голубовский: Что сделал режиссер и продюсер Красовский для дальнейшего развития нашего кинематографа? И не только для кинематографа. Ему удалось создать модель параллельной культурной повестки, никак не связанной с государством. И даже не связанной с массовым зрителем, поскольку проект очевидно нишевый. И выяснилось, что можно сделать фильм, показать его людям, обеспечить доступ к этому фильму тем, кому это интересно, отбить расходы, а дальше как бог даст. И государство ни на каком этапе не вмешивается в эту историю, за исключением одного: оно выступает как главный промоутер, не подозревающий о том, что он промоутер этого произведения. Это потрясающий результат, и надо низко поклониться режиссеру Красовскому за эту модель существования культуры: помимо государства, инициативный кинематограф, абсолютно инициативная культура, которая выживает, имеет свою аудиторию, и у которой есть гигантские перспективы.
Елена Фанайлова: Алексей, это ваш ловкий продюсерский ход или просто защита себя и своего творческого пространства от возможного контроля государства?
Алексей Красовский: Это, скорее, история про "вопреки". Когда все продюсеры отказались финансировать "Праздник" на этапе темы, я написал "Коллектора", для того чтобы показать, что мы можем создать рабочую продюсерскую модель, которая будет окупаться. Это и произошло, фильм стоил в семь раз меньше, чем собрал, в том числе с помощью краудфандинговой платформы.
Елена Фанайлова: Кстати, "Коллектор" – экзистенциальное современное кино о проблемах не столько банковского негодяя, сколько современного человека вообще. Алексей, а вам кто-то из людей, которые помнили блокаду, показывал, как резать хлеб на газетке?
Алексей Красовский: Сначала пришлось это придумать, а потом оказалось, что так оно и было. Это из разряда чудесных совпадений. У нас была замечательная ассистент по реквизиту, которую, к сожалению, нельзя называть, потому что ее страшно запугали, как и многих других людей. У нас примерно треть съемочной группы не присутствует в титрах, и это ужасно. Это меня беспокоит и злит больше, чем всякие нодовцы, сербовцы и так далее, – запугивание приличных людей с очень высокой, серьезной компетенцией и репутацией.
Елена Фанайлова: Это невероятно, я даже не могла себе представить, что до такой степени на людей оказывалось давление, и они ему поддались.
Константин Львов: Если говорить о теме социального неравенства, опять получается взгляд из сегодняшнего дня. У нас заявлено в Конституции, что у нас социальное государство, но в действительности есть кричащая разница в материальном статусе. И корни увеличения социального неравенства – в Советском Союзе, который тоже декларировал себя как государство равных возможностей и потребностей. Создатели фильма показывают эту систему номенклатуры во всей ее отвратительной красе. А зарплата рабочего в 30-40-е годы действительно в среднем была 150-300 рублей, до денежной реформы, а люди, как профессор Воскресенский, получали три-пять тысяч в месяц, и это тоже были два мира.
Елена Фанайлова: Была ли у вас работа с документами, вы что-то начитывали до начала работы над сценарием или действовали на основании мифологии?
Алексей Красовский: Я читал документы, но не скажу, что мне это сильно помогло. Это помогает создать более вещественный мир, и все, что вы видите в кадре, по большей части из того времени, но меня это не вдохновляло на что-то. Мы снимаем кино про живых людей и для живых людей, поэтому копаться в глубоком прошлом я не вижу смысла. Мне хочется поговорить с живыми людьми о той пропасти, которая образовалась сегодня, а причины, корни ее, конечно, там. Я пытался вести разговор о блокаде, о несправедливом распределении с директором Музея блокады в Санкт-Петербурге. Люди понимают, что неловко и неудобно об этом говорить. Тема болезненная, и никто не понимает, какова дистанция, когда можно будет разрешить разговор об этом. Я разрешил себе его сейчас и несу всю ответственность.
Елена Фанайлова: Мне тоже кажется странным не разрешение этого разговора, когда внуки людей, переживших блокаду, об этом рассуждают и не могут справиться.
Антон Долин: Единственное, что делает меня абсолютно счастливым, когда происходит любой уродливый скандал вокруг произведения искусства или явления культуры, будь то "Тангейзер", "Матильда", "Праздник", все что угодно, – это то, что у нас страна, где все люди, даже самые тупые и злодейские, свято верят в магическую силу искусства, в то, что оно опасно, его надо запретить, ему надо помешать, его надо цензурировать. У них же всех схвачено, у них все спецслужбы, они всех прослушивают, делают, что хотят, чего им "Смерть Сталина", которую можно скачать с торрента? Но они всерьез этого боятся. И это круто.
Андрей Архангельский: Сразу приходит в голову аналогия из знаменитой книги Паперного "Культура Два", где он пишет, что одной из характерных черт этой культуры является вера в то, что как скажешь, так и случится, и это совершенно магическая практика. И это абсолютно про наше время, потому что вся система пропаганды – абсолютная магия, заговор, попытка материализовать слово, и если скажешь что-то 200 раз про Украину, то оно там обязательно случится.
Алексей Красовский: Когда я сказал, что следующим нашим проектом будет "Революция", выпустили тизер, не прошло и часа, как раздался звонок из прокуратуры, они возбудились и захотели вернуться к теме "Праздника". Сейчас достаточно одного слова, чтобы им стало страшно.
Андрей Архангельский: Мы существуем в магической культуре, и это нужно учитывать, мы вернулись в архаику за пять лет, и это результат всей этой пропаганды.
Константин Львов: В связи со вчерашними разговорами активистов я вспоминаю слова Алексея Цветкова – "неразвитость детской души". Мне кажется, что сейчас российскому обществу это очень свойственно. Они хватаются за эти свои игрушки, детские сказки, и я не знаю, это окончательное впадение в детство и последующий распад или предстоит какая-то более благопристойная юность и зрелость. Хотелось бы увидеть все-таки второй вариант.
Елена Фанайлова: В ХХ веке художников убивали за стихи, кино, отправляли в тюрьму за музыку, это происходило не только в России, но и при любом авторитарном и тоталитарном режиме. Меня не устает восхищать упорство, с которым люди, которые занимаются художественным творчеством, отстаивают свою свободу. В этом есть большой человеческий смысл, и это поле – поле художественного производства, поле искусства – это невероятная область борьбы свободы и несвободы. Это история о победе человеческого духа.
