"Я спрятался в туалете, чтобы избежать ситуации, когда меня увидят пожимающим руку бывшему шефу полиции. Я думал, что после этого жена не пустит меня домой. Подождал несколько минут, вышел – но Кищак по-прежнему был там и протянул мне руку. Свет, камеры, щелчки фотоаппаратов. Так я лишился политической девственности".
Это отрывок из воспоминаний Адама Михника, польского журналиста и бывшего диссидента, о событиях 30-летней давности. Так в феврале 1989 года в Польше начинался Круглый стол – переговоры между явно терявшей власть Польской объединенной рабочей партией (коммунистами) и оппозицией в лице профсоюза "Солидарность". Человеком, рукопожатия с которым пытался избежать Михник, был генерал Чеслав Кищак – бывший глава МВД, один из инициаторов введения в Польше в декабре 1981 года военного положения. Кищак был причастен к арестам диссидентов и жесткому подавлению антиправительственных выступлений рабочих. Но в тот момент он приветствовал от имени властей своих бывших противников, прибывших на первое заседание Круглого стола.
Начатая Михаилом Горбачевым перестройка была в разгаре, власть коммунистов если не в самом СССР, то в Восточной Европе выглядела надломившейся. Почти одновременно с началом польского Круглого стола была разрешена многопартийность в Венгрии, давно пользовавшейся репутацией "самого веселого барака соцлагеря". А 15 февраля 1989 года последние советские солдаты после 10-летней кровавой и неудачной войны покинули Афганистан. И тем не менее, вряд ли кто-нибудь на исходе зимы 1989-го решился бы предсказать, что в последующие месяцы события будут развиваться столь стремительно. В конце года в бывших восточноевропейских сателлитах СССР у власти уже находились либо недавние диссиденты, либо "перестроечные" коммунисты, быстро демонтировавшие систему, созданную их предшественниками.
Виктор Себестьен, британский журналист и историк венгерского происхождения, – один из тех, кто лично наблюдал за большинством антикоммунистических революций Восточной Европы. К 20-летию тех событий он написал книгу "Революция 1989. Падение советской империи". Сейчас, еще 10 лет спустя, в интервью Радио Свобода Виктор Себестьен размышляет о том, почему в бывших соцстранах усилилось разочарование в демократии, евроскептицизм и надежда на авторитарных популистских лидеров. Иными словами, нынче на подъеме нечто прямо противоположное тем надеждам, которые испытывали люди на улицах Варшавы и Берлина, Праги и Будапешта, Бухареста и Софии в "чудесном году".
– Какое из восточноевропейских событий 1989 года – триумф "Солидарности" в Польше, бархатную революцию в Чехословакии, падение Берлинской стены, кровавое свержение диктатуры Чаушеску в Румынии – вы считаете самым политически важным?
– Мне кажется, самым важным было падение Берлинской стены. В первую очередь символически важным, потому что это событие наиболее наглядно показало, что коммунистическая империя рушится. А вот характер и идею бескровной смены власти лучше всего отразила бархатная революция в Чехословакии. Там был одновременно и огромный порыв очень большого числа людей к свободе, и – за исключением первых событий, попытки брутального разгона студенческой демонстрации – такая праздничная, несколько фестивальная атмосфера. Сугубо мирная – и мне кажется, что именно этого люди и хотели.
Это были не только антикоммунистические, но и национальные революции
Но надо понимать одну существенную вещь: в каждой стране ситуация развивалась по-разному. Это были не только антикоммунистические, но и национальные революции. У каждой была своя специфика. Они часто воспринимаются как одно событие, этот "чудесный год" Восточной Европы, но на самом деле всё происходило хоть и почти одновременно, но неодинаково в разных местах. Особенно наглядно это проявилось в случае с последней из революций 1989 года – румынской, которая, в отличие от остальных, не обошлась без крови. У всех этих революций были национальные характеристики.
– Почему Румыния так выделяется? Почему там революция не стала "фестивалем", а чем-то куда более драматичным?
– Потому что это был единственный случай, когда правящий режим не признал, что его время вышло, и оказал активное сопротивление. В остальных случаях речь шла де-факто о переговорах о сдаче власти. Коммунистические лидеры Восточной Европы поняли, что после того, как Советский Союз де-факто провозгласил, что не будет защищать эти режимы силой, им придется как-то договариваться со своими противниками. Чаушеску, будучи, с одной стороны, давно изолированным от реальности, а с другой – менее зависимым от СССР, не понял, что происходит, и решил бороться за власть. В итоге революция в его стране приняла насильственный характер.
– Чтó в результате оказалось более важным для победы революций 1989 года – перестройка в СССР, которая привела, как вы уже заметили, к резкому изменению политики Москвы по отношению к ее сателлитам, или все-таки внутренние процессы в восточноевропейских странах? Революция пришла скорее "извне" или все-таки "изнутри"?
– Но ведь Советский Союз тоже оказался под влиянием разного рода событий, случившихся раньше. Перестройка не взялась ниоткуда. Был, например, тяжелейший финансово-экономический кризис, в котором оказалась в 80-е годы советская система. Другим фактором стала затяжная война в Афганистане, которую СССР наконец проиграл. Это тоже отбивало охоту к дальнейшим военно-политическим экспериментам, демонстрировало слабость системы. Падение цены нефти в те же годы проделало в советском бюджете огромную дыру. Собственные проблемы поглощали внимание Горбачева и советского руководства. И одновременно им становилось ясно, что империя – слишком дорогое удовольствие, в буквальном смысле слова. Я хочу подчеркнуть, что история крушения коммунизма в СССР и Восточной Европе – это сложная история, там не было какого-то одного решающего фактора, а было сочетание разных причин.
Горбачев принял правильное решение, исходя из неправильных мотивов
Не будем забывать и о факторе субъективном – избрании советским лидером именно Горбачева, который пришел к выводу, что удержание господства над Восточной Европой, возможно, ценой большой крови и уж точно больших затрат – это не та овчинка, которая стоит выделки. Империалистом по убеждениям он явно не был. Но, помимо этого, Горбачев принял правильное решение, исходя из неправильных мотивов. Он оставался коммунистом, пусть и умеренным, и верил – это легко прочитывается при анализе документов, публичных выступлений, стенограмм правительственных совещаний и т.д., – что отказ от жесткого доминирования в Восточной Европе каким-то образом укрепит его реформистский режим в самом Советском Союзе. Видимо, расчет был на то, что внешняя и внутренняя либерализация советского строя сделает его более популярным и позволит проявить те "преимущества социализма", о которых так любили говорить его идеологи. Это была совершеннейшая иллюзия, большая ошибка. Но многие "прорабы перестройки" в это искренне верили.
– Сейчас, 30 лет спустя, похоже, рассеиваются другие иллюзии. "Демократы первой волны", пришедшие к власти в 1989 году, полагали, что бывшие "бараки соцлагеря" быстро станут развитыми и процветающими демократическими странами. Что-то за эти годы удалось, страны региона вступили в ЕС и НАТО, что-то не получилось или получилось не совсем. Но настроения в обществе довольно пасмурные, популизм на марше, кажется, об идеалах 1989 года большинство восточноевропейцев забыло. Почему?
– Дело в том, что эти страны тогда четко не знали, куда именно они хотят идти. Общее настроение было таким – "хотим быть частью Европы". Но представления о том, чтó это за Европа, как она устроена и как стать ее частью, были самые нереалистичные. Странно было бы ожидать, что общества с довольно слабой традицией демократии на другой день после падения коммунистов проснутся в демократии с крепким правовым порядком. Ведь большая часть Восточной Европы в середине прошлого века шагнула почти прямо из фашизма или авторитаризма в коммунистическую диктатуру. Для тех, кто оказался у власти после 1989 года, быть частью Европы означало прежде всего вступить в НАТО и обезопасить себя от российского влияния. А затем добиться членства в Евросоюзе, которое тоже толковалось преимущественно как способ оживить свою экономику притоком большого количества денег с Запада.
– Как можно объяснить определенную ностальгию по коммунистическим временам? Она далеко не массовая, но она есть, прежде всего у старших поколений.
– Социализм в этих странах тоже не был одинаковым. Я часто бывал до 1989 года прежде всего в Венгрии и Польше. Там не было повальной нищеты, граждане этих стран, прежде всего Венгрии, имели возможность выезжать на Запад, в 80-е годы даже существовали какие-то зачатки свободной прессы. Торжествовал "гуляшный коммунизм" – частично либерализированная экономика, подпитываемая внешними займами. Да, было господство одной партии, но уже не было массовых репрессий – если не считать период военного положения в Польше. Однако за всем этим отсутствовала "материя" демократии – представление о разделении властей, независимых судах и т.д. Это пришлось потом создавать с нуля. Что же до процветания, то революции-89 отчасти его принесли, хоть и не сразу и не повсюду. Страны региона довольно бурно развивались первые 20 посткоммунистических лет, Будапешт, Прагу или Варшаву сейчас невозможно сравнить с тем, как они выглядели при коммунистах.
В исторической перспективе ЕС – это феноменальный успех
Потом пришел глобальный кризис, начавшийся в 2008 году. Оказалось, что корни этого процветания не очень глубоки, а недовольство части общества, особенно сильно пострадавшей от кризиса, привело к резким переменам в политике – не только на востоке Европы, но и в западной ее части, и в США. Это то, что мы называем подъемом популизма, а я бы назвал утратой здравого смысла в политике. В эти годы проявилось, насколько глубоко укоренен в политической культуре многих стран антилиберализм. Это очень депрессивная картина, достаточно взглянуть хотя бы на Венгрию. Да, со многими иллюзиями пришлось попрощаться. Впрочем, частично это началось еще в 90-е, когда пришла война в бывшей Югославии, продемонстрировавшая разрушительную силу национализма.
– А если взглянуть на опыт последних 30 лет с другой стороны: Евросоюз был "голубой мечтой" большинства восточноевропейцев, разочарование и подъем евроскептицизма пришли позднее. Не поспособствовал ли этому сам Брюссель, слишком напиравший на ускоренную интеграцию и часто смотревший на "новую" Европу откровенно свысока: мол, получаете евродотации – так помалкивайте и делайте так, как мы вам скажем?
– ЕС, понятное дело, не идеален и никогда идеален не был. И ошибки, конечно, делал. Миграционный кризис 2015 года стал большим "подарком" националистам и популистам не только на востоке, но и на западе Европы – во Франции, Австрии, Нидерландах и т.д. Или слишком быстрое введение единой валюты евро – это тоже было ошибкой. Но при всем при том в исторической перспективе ЕС – это феноменальный успех. Мир и рост благосостояния на протяжении трех поколений – для Европы дело почти невиданное. И надо отметить, что в случае с Евросоюзом, куда они вступали уже через 15 лет после революций-89, страны бывшего советского блока знали, куда они идут и на что соглашаются. Я имею в виду общие правила и ценности, которыми руководствуется Евросоюз.
Если в обществе на востоке Европы распространилось убеждение, что ЕС – это возможность получать дотации и жить как заблагорассудится, то это впечатление старательно пестовали у своих избирателей тамошние политики. И они продолжают манипулировать общественным мнением. В Венгрии крупнейшая политическая тема последних лет – угроза со стороны мигрантов. При этом нелегальной иммиграции в эту страну почти не существует. Проблема прямо противоположная: эмиграция! Слишком много венгров, прежде всего молодых и образованных, покидает страну в поисках заработка.
– Получается, в этих условиях Россия начинает выглядеть как привлекательная политическая или даже цивилизационная альтернатива? Сильный лидер, консервативные ценности, антизападничество, "духовные скрепы" – весь набор, предлагаемый пропагандистами Кремля.
Со стороны Москвы это чистая геополитика, стремление ослабить ЕС и НАТО
– О нет, я думаю, это чистая геополитика. Со стороны Москвы это стремление ослабить западный альянс – ЕС и НАТО, которые она по-прежнему рассматривает как даже не конкурентов, а противников. Ну, а насчет возможного восстановления сферы влияния России так далеко от ее границ, как Центральная Европа, – в это мало кто всерьез верит. Это вряд ли возможно, нынешняя Россия – совсем не СССР, располагавший и колоссальной имперской мощью, и до поры до времени убедительной для многих идеологией с глобальными претензиями. Есть определенные сегменты общества, в которых популярность Путина и его политики действительно выросла, но ни в одной из европейских стран это нельзя назвать мейнстримом.
– Ваша книга о революциях 1989 года начинается словами: "Это история со счастливым концом". Если ограничиться рамками 1989 года, то конец действительно был счастливым: миллионы людей хотели избавиться от надоевших авторитарных режимов – и успешно этого добились. Но с расстояния в 30 лет, как мы уже выяснили, история эпохи, старт которой дали революции-89, представляется менее однозначной. Возможен ли еще счастливый конец?
– Честно говоря, если бы я писал эту книгу сегодня, то начал бы ее с какой-нибудь другой фразы. Но я, тем не менее, по-прежнему верю в либеральную демократию, несмотря на все ошибки и слабости, которые она иногда демонстрирует. "Нелиберальная демократия", о которой иногда можно услышать, например, от Виктора Орбана, – это оксюморон, в этом есть внутреннее противоречие. Демократия без либерализма, без свобод и их гарантий для всех – это потенциальная диктатура. Это может проявиться очень быстро – но я надеюсь, на сей раз мы не перешагнем грань, отделяющую демократию от нового авторитаризма, – говорит британский журналист и историк, автор книги "Революция 1989" Виктор Себестьен.
