Притравочная станция. В лесную усадьбу, где живут в неволе лисы, кабаны и лоси, приезжают владельцы собак и тренируют их для охоты под надзором нор-мастеров. Владелец притравочной станции по неосторожности оставляет без присмотра белоснежную собаку по кличке Белка, и другие псы ее калечат. Наемный работник Егор надеется выходить Белку. Вроде бы он безобидный добряк, но, может быть, это только видимость?
Перед началом съемок фильма "Сердце мира" режиссер Наталия Мещанинова и ее муж Степан Девонин, сыгравший роль Егора, изучали работу притравочных станций, с которыми борются зоозащитники. Появляются экоактивисты и в фильме: они тайком пробираются на станцию, выпускают лис из клеток, но привыкшие к неволе звери либо возвращаются назад, либо гибнут в лесу.
Фильм "Сердце мира" получил в 2018 году три награды на фестивале "Кинотавр" – главный приз и приз кинокритики, а Степан Девонин был признан лучшим исполнителем мужской роли.
Это вторая полнометражная работа Наталии Мещаниновой. В 2014 году она сняла фильм "Комбинат "Надежда", недавно вышли два примечательных фильма по ее сценариям – "Аритмия" Бориса Хлебникова и "Война Анны" Алексея Федорченко, – а книга "Рассказы" попала в шорт-лист литературной премии НОС.
О цензуре, притравочных станциях, мастерстве сценариста и проблемах зоозащиты мы беседуем с Наталией Мещаниновой после показа фильма "Сердце мира" на Роттердамском кинофестивале.
– Четыре года назад мы с вами говорили в Роттердаме о сложной прокатной судьбе "Комбината "Надежда". Вы сказали, что не пойдете на компромиссы, не будете убирать слова, которые требует убрать законодательство. И фильм в российский прокат не вышел.
– Вообще не вышел. У него не было прокатного удостоверения. Более того, сложилась такая законодательная история, что фильм не может быть показан на фестивалях. Поэтому ни один российский кинофестиваль, кроме "Кинотавра", который случился до принятия этого закона, не смог показать наше кино. Я ездила везде, где только можно, кроме российских кинофестивалей.
– Думаю, что для режиссера-дебютанта это огромный удар. Вы очень переживали тогда? Переживаете до сих пор?
Я могла пойти на компромисс, но мне показалось, что это неправильно с точки зрения авторской позиции
– Нет, ни тогда, ни сейчас у меня не было такого ощущения, что это удар. Потому что это и мой выбор. Я могла пойти на компромисс и сделать версию для проката. Но мне показалось, что это неправильно с точки зрения всего, в том числе авторской позиции. Неправильно еще и потому, что фильм пострадал бы. Он такой, какой есть, перекраивать его было глупо. Хочу сказать спасибо продюсерам, которые не стали делать другие версии. Все приняли тот факт, что в России он остается на территории андеграунда. Конечно, он довольно быстро появился в интернете. Его посмотрели все, кто хотел посмотреть. Да, на этом не заработали, но просмотров у него много, люди про него знают. Поэтому я не считаю, что это кино похоронено, оно послужило ярким примером цензуры, про которую все говорили. Все СМИ на примере "Комбината "Надежда" рассказывали о том, как пагубно принятие таких законов в нашей стране. Я не переживаю сейчас, и тогда переживала не очень, просто стала сразу что-то делать дальше.
– Во втором фильме уже есть лексический компромисс с законодательством, и в прокат он вышел.
– Когда я писала сценарий, когда мы стали разговаривать с продюсерами, было понятно, что можно пойти тем же путем. "Комбинат "Надежда" по своему языку был радикальным, он был очень документальным, он требовал достоверности во всем, в том числе и в речи. Это было почти не кино – на стыке между реальностью и кино. Если идешь по этому пути, нужно идти до конца. Здесь путь был другой, я хотела пойти в другую сторону, при документальности существования актеров создать поэтическую изобразительную ткань. Мы договорились, что я не буду использовать в речи мат.
– Путь этот был извилистый, потому что вы планировали другой сюжет, хотели сделать фильм о радикальных экологах, а потом передумали. Почему?
– Сначала меня увлекала эта мысль. Я прочитала книжку "Банда гаечного ключа" про группу террористов из трех-четырех человек, которые радикальными способами спасают то какой-то лес, то какую-то речку, то еще чего-то. Там подробно описываются инструменты, которыми должны пользоваться экотеррористы. Это было очень увлекательное чтение. Они даже создали некую Библию, правила экотажа: как, например, остановить работу целой корпорации на один-два дня, как подорвать репутацию и так далее. Меня это увлекало, но наша страна другая, не Америка и не Европа. Когда мы стали всерьез про это размышлять и искать такую среду, таких людей, у которых могли бы получить документальный материал для сценария, мы их не нашли. Нашли группу, которая проводила беспомощные акции, они сводились к тому, чтобы сорвать плакат с рекламой шуб с забора, и то у них не получалось, потому что плакат был крепко приклеен. Несколько недель мы наблюдали за действиями этой группы. Они мучительно придумывали, как им сегодня спасать мир, что же такое полезное сделать. Один говорил: "Давайте устроим акцию против догхантеров". Девушка говорит: "Да, точно, давайте найдем и от**здим догхантеров". Мальчики: "Зачем же сразу так радикально, давайте найдем их машины и что-нибудь засунем в замок, чтобы они не смогли завестись, как-нибудь навредим машинам". – "А как, интересно, они поймут, что это наша акция против догхантеров?" Я хотела серьезное высказывание, но не могла без иронии к ним относиться, не могла всерьез воспринимать их действия. Мы написали с мужем синопсис, и я поняла, что не хочу его снимать, что это все ненастоящая вещь. Да, это интересно, есть сюжет, все понятно, но это настолько во мне никак не откликается, что я просто не хочу. Мы друг другу в этом признались. Оказалось, что у него ровно такое же чувство. Мы решили бросить это и стали думать, что нас волнует, что нам интересно. Дошли до того, что нам интересна работа притравочной станции, человек, который находится в поисках своей семьи, своей стаи, у него очень сложные отношения с мамой, со своим домом. Мы поняли, что это наше, что мы в этом хорошо разбираемся, потому что у нас у самих сложные отношения со своим домом. Стали идти в эту сторону, оставив за забором зоозащитников, которые придумывают акцию, чтобы отпустить лис, а она приводит к тому, что лисы подыхают в лесу.
– Я читал страшные вещи о притравочных станциях, видел видео с измученными медвежатами... В вашем фильме другая притравочная станция, нет такого кошмара, как на зоозащитных видео. Почему?
Когда зоозащитники кричат, что это зверства, они не понимают, о чем говорят
– Потому что то, что у нас в кино, – это правда. Видео, которое вы смотрите, – это браконьерское видео. Да, есть нелегальные станции, где ловят в лесу медвежонка, привязывают его таким образом, чтобы он не мог сопротивляться. Люди действительно делают деньги, они готовы расстаться с этим медвежонком: когда у него не хватит сил обороняться, его просто растерзают собаки. Это явление есть, но с этим явлением борются в том числе те люди, о которых мы рассказываем. Мы объездили в Подмосковье и под Санкт-Петербургом все легальные станции, которые содержат лис, и нор-мастера поступают ровно так, как у нас в кино. Ни одному из них не хочется, чтобы его лиса была травмирована. У нас охотничьи собаки, мы приезжали с такими собаками. У нас кобель, который априори берет лису, и нор-мастер говорил: "Нет, я не будут давать вам контакт с лисой, он ее ранит, и всё. Давайте он просто побегает за ней по норе". Они бегают, а он заслонками контролирует, чтобы они не сближались. Состязание, где нужно, чтобы собака показала результат, проверить, берет собака или нет. Из пятидесяти собак 3–4 берут, остальные просто лают. Это сложная тема, всё далеко не так, как это представляется нам в интернете. Когда зоозащитники кричат, что это зверства, они не понимают, о чем говорят. То, что в интернете, – это браконьерские видео, сто процентов, это проверено мною лично. Проверены мною лично нормальные станции, где ручные кабаны живут на огромных территориях леса, едят с руки яблоки, к ним привозят собак. Для кабана это работа, для собаки это работа, для лисы это работа. Если любому зоозащитнику углубиться и поизучать на протяжении хотя бы недели, приехать на эту станцию и пожить там, он поймет, что разница огромная между тем, что пытаются показать, и тем, как на самом деле происходит.
– Вы охотитесь?
– Нет, мы не охотимся, у нас порода терьерская, парсон-рассел-терьер, они выведены для охоты по норе, и у нас появился кобель из Польши, которому необходимо было рабочие качества развивать. Мой муж регулярно ездил с ним на эту станцию. Выбрали мы ее еще и потому, что это очень сильный драматургический инструмент, который сразу создает конфликт в фильме. Само место неоднозначное, оно очень конфликтное, к нему можно по-разному относиться, оно может вокруг себя закручивать историю пространства, которое является отчасти героем фильма. Так что мы не лайт-версию выбрали, а захотели показать, как оно на самом деле происходит.
– Но тут другой вопрос: нужно ли это вообще? Нужна ли охота, нужно ли держать диких зверей в неволе? Нужно ли так обращаться с собаками? Современность дает однозначный ответ, что у животных должны быть права. Есть ли притравочные станции в Европе?
– Насколько я знаю, в Европе запрещены станции, запрещен контакт собаки и лисы, а содержание лис в неволе не запрещено. Но вообще, конечно, это вопрос цивилизации, очень серьезный вопрос. В нашей стране огромный лесной массив, это не Франция, не Германия, не Швеция – это огромная территория леса и деревень в лесу. Я против браконьерства, отстреливания животных ради меха, но так уже никто давно не охотится, потому что ради меха есть пушные фермы. Огромные, на несколько тысяч лис, которых выращивают исключительно, чтобы забить, когда они обрастут. Охотники, которые помогали нам с фильмом, выкупают на этих фермах лис, чтобы они у них жили. То есть они не в лесу забирают лис, они забирают лис, которые обречены стать шубой. Наш нор-мастер сказал, что никогда в жизни из леса лису не заберет: "Зачем мне нарушать лисий баланс в природе?" Но если все охотники вдруг перестанут охотиться, медведь придет к нам домой. В Москву он придет в последнюю очередь, но он придет к нашим бабушкам. Придет волк, придет лиса, которая болеет бешенством. Контроль популяции осуществляется в том числе и охотничьим сообществом, как в сторону уменьшения популяции, так и в сторону увеличения. Потому что, если в этом году народилось недостаточное количество кабанов, охота на них будет запрещена, пока не достигнет нормы. Так сложилось, это цивилизационный вопрос, огромный. Люди захватили своими городами большие территории, оставив зверю лес. Сохранение баланса – разумная вещь.
– Антропоцентрическая картина мира, где человек – хозяин природы, распоряжается всем живым. Но, может быть, эта картина мира неверна, и у животного есть хотя бы право на жизнь?
Если мы не будем охотиться, то они будут охотиться на нас
– Я не воспринимаю животных как братьев наших меньших. Я воспринимаю людей и животных как некую систему взаимоотношений, которая не может быть идеальной. Если мы не будем охотиться, то они будут охотиться на нас. Поищите видео, как куча волков приходит в деревню, дети боятся выходить из дома, объявили отстрел, потому что невозможно. Хорошо, давайте мы не будем отстреливать волков, дальше что мы будем делать? Какие нам прекрасные веганы подскажут путь? Это система взаимоотношений, где нет правых и виноватых.
– Насилие над животными в кино вызывает возмущение. Последний фильм Ларса фон Триера, где утенку якобы отрезали лапу. "Дау" Ильи Хржановского, где забили свинью, откусили крысе голову секатором... Можно ли ради искусства использовать животных как объекты?
– Для меня это табу, я так не делаю никогда. Испытываю глубокое возмущение, когда ради кадра над кем-то издеваются, будь то человек или животное. Есть графика, куча современных способов это показать, не прибегая к тому, чтобы издеваться над живым существом. Когда мы снимали животных, мы поняли, что, во-первых, не будем никак их обкалывать и заставлять делать что-то, что им несвойственно. У лис в этой сцене, которая тоже всех шокирует, их ежедневная работа, у собак то же самое. То, что они встречаются в норе, – это, конечно, для обоих стресс. Но кто сказал, что в дикой природе отсутствует стресс? Мы брали именно тех лис и тех собак, которые занимаются этим регулярно, фактически документальная была съемка. Что касается наших раненых собак, мы решили, что все это будет дрессировка, мы не будем никак обездвиживать или что-то ради кадра делать, там все грим, дрессировка, графика.
– Тарковский поджег живую корову на съемках "Андрея Рублева"...
– ...И все этим до сих пор шокированы.
– Отличается ли реакция европейской публики на фильм от российской? В Европе много веганов, сторонников Фронта освобождения животных. Не слышали ли вы претензий к фильму со стороны этой аудитории?
Мне писали сообщения: мы тебя найдем, плеснем кислотой, какая ты сука, тварь, защищаешь этих мразей
– Удивительным образом ровно наоборот. Я тоже думала, что в Европе будет фильм воспринят гораздо более остро. Но мы сейчас объехали большое количество европейских стран, были в Канаде, и все довольно сдержанно реагируют на фильм. Во Франции один человек сказал, что его возмущает авторская позиция, что зоозащитников показывают такими неразумными. На что я сказала, что, конечно, я не считаю все движение зоозащитников неразумным, просто конкретно такие группы. Прежде чем чего-то делать, изучите вопрос более глубоко, чем просто повестка дня в Фейсбуке. Большое количество радикальных молодых групп бежит срочно кого-то спасать, не разобравшись ни в чем. Про это фильм, вот этот вопрос он поднимает в большей степени, чем какой-то суперглобальный вопрос про экологию. И это был единственный негативный отзыв со всех показов. В России же в последний год сильное происходит движение против притравочных станций. Довольно агрессивно люди себя ведут, которые говорят, что они зоозащитники, много мне писали угрозы в Фейсбуке с такими претензиями, что я сняла фильм на деньги охотничьего лобби, совершенно не разобравшись, не удосужившись просто погуглить, откуда деньги. Мне писали сообщения: мы тебя найдем, плеснем кислотой, какая ты сука, тварь, защищаешь этих мразей, в очень агрессивном тоне. Я, конечно, не отвечала. Агрессия, тупая злость этих людей, которые называют себя зоозащитниками, мне кажется, компрометирует в принципе их движение. Странно, что люди, которые спасают животных, готовы на такие агрессивные выпады.
– В России уровень агрессии выше в любых сферах.
– Возможно. У нас даже перед премьерой был пикет одиночный, одна женщина стояла с плакатом, типа "не верьте им, все неправда", раздавала листовки. Я предложила ей пойти на показ, спросила: вы вообще кино видели? Она говорит: нет и не буду. Может быть, вы посмотрите и поймете, про что кино? Оно вообще-то не про это. Она говорит: нет, нет. Продолжала раздавать листовки зрителям. Мне стало ее жалко, она стояла под дождем одна. Но это опять же: я имею свое мнение, но не имею желания разобраться. Пройди, посмотри, давай поговорим, давай обсудим. Нет, я буду стоять. Она стояла в меховой шапке из норки, но ее это совсем не смущало. Такая двойственность русской натуры, конечно, меня потрясает.
– Ваш герой тоже двойственный. С одной стороны, нежный и почти святой. Я даже подумал, что он Святой Франциск, когда спит, окруженный собаками, или несет собаку на шее, как агнца. Нет?..
– Нет, конечно, нет. Пока он хочет нравиться людям, он кроткий и готов прийти на помощь в любую секунду. Но это то, что на поверхности, потом мы видим, что в нем демоны живут, внутренняя травма, которая не дает ему возможности справиться со своей жизнью, со своим прошлым. Конечно, внешне он старается быть хорошим, старается работать, старается угождать, чтобы его не выгнали, хочет нравиться.
– "Сердце мира" – это о его мире?
– Это место, которое он выбрал для своего спокойствия, которое стало его колыбелью, центром его вселенной. Он хочет быть здесь, его тянет туда магнитом. Ему некуда идти. Это как бы центр его мира. В английском названии – Core of the World, – я специально попросила сделать перевод про сердцевину, про ядро, про нечто цельное для него, что он боится потерять.
– Как сценарий превращается в кино? Если бы вы преподавали на курсах сценаристов, что бы вы посоветовали ученикам?
Нельзя писать универсального героя, некоего человека в городе N в условном офисе с условной речью
– Заниматься изображением, а не литературой. Пытаться увидеть человека, пытаться понять его, не домысливая, не накручивая чего-то сверху. У сценариста прежде всего должно быть умение слушать жизнь, умение слушать, как устроен человек, как он говорит, что он говорит, как строит фразу. Может ли этот персонаж в эту секунду среагировать так или иначе. Не потому, что мне так хочется, не потому, что я свою авторскую волю буду навязывать, а потому что я глубоко понимаю, хочу разобраться в том, как устроено человеческое нутро. Когда я пишу сценарий, я всегда хожу в ту среду, которую описываю. Люди очень разные, нельзя писать универсального героя, некоего человека в городе N в условном офисе с условной речью. Для меня это провал полный. Мне кажется, что успех моих сценариев как раз заключен в моей методике работы с документальным материалом. Потому что все персонажи очень разные. И не потому, что богатое воображение у меня, я вообще не занимаюсь своим воображением, я занимаюсь выстраиванием отношений с реальностью. Как в фильме "Аватар": подключиться хвостиком к хвостику и почувствовать, потом это переложить на бумагу так, чтобы это понял режиссер, написать, чтобы он прямо увидел изображение.
– То есть главное – наблюдательность?
– Я думаю, что главное – наблюдательность и отказ от собственного эго в пользу жизни.
– Вы ведь пишете не только сценарии, но и рассказы. Между рассказом и сценарием велика пропасть?
– Велика. Но вообще рассказы я написала один раз и подозреваю, что больше не буду. Рассказы – это скорее выплеск, никогда не думала, что это будет литературой, что вообще кто-то сможет это оценивать как литературу. Что из меня выходило, я писала. Исключительно рассчитывала на посты в Фейсбуке. Но потом пришли издатели, которые сказали, что видят в этом литературную книгу. Я не планирую писать больше книги пока что. Но пропасть, конечно, большая, потому что литература – законченная вещь, вещь в себе. Ко мне приходят сейчас ребята, сценаристы и режиссеры, с намерением поставить это в кино, но я считаю, что это не может быть кино – ты читаешь, и тебе достаточно, потому что там сила слова. А в сценарии нет силы слова, в сценарии сила действия, сила образа. Это должно стать кино – это другая ткань. Сценарий – просто промежуточный этап, это кокон, который должен стать бабочкой.
– Там тоже важна сила слова, как вы говорили – точность реплики персонажа.
– Не столько прекрасная фраза, от которой все за сердце схватятся, сколько точность этой фразы касательно конкретной ситуации, конкретного человека.
– Теперь я лучше понимаю вашу непреклонность в отношении "Комбината "Надежда", потому что уступки разрушили бы речевую ткань и персонажей.
Мат – это речь, это глаголы, существительные, прилагательные, их нельзя запикать
– Разрушилось бы доверие к фильму, возникшее у зрителя, оно было бы в этом месте надломано, расколото. Да, я доверяю, я смотрю жизнь, и тут вдруг они говорят: а не соизволите ли присесть? И ты думаешь: ну елки-палки, ладно, хорошо, поиграй со мной, автор, в то, что люди в этом месте не разговаривают матом. Если уж делать безусловную речевую реальность, то нельзя идти другой дорогой. Для меня так. Мне многие мои коллеги говорят: ну что ты, убрала бы мат, запикала…
– Даже Звягинцев на это пошел.
– Нет, Звягинцев делает очень расчетливую вещь: он вставляет единичный мат, как способ выражения максимального эмоционального градуса героя. То есть говорит, говорит нормальным языком, без мата, потом говорит: да я, б… И дальше говорит. Это можно запикать, ты понимаешь, что там какое-то крепкое словцо. Там у него два-три этих словца за фильм. В "Комбинате "Надежда" мат – это речь, это глаголы, существительные, прилагательные, их нельзя запикать, потому что ничего не понятно. Условно "*бани сюда пивком" – это глагол. Это не эмоциональное, а они просто так говорят, это часть речи.
– Помимо лексических ограничений, есть ли цензура в кино?
Закручиваются гайки и шурупчики потихонечку то там, то сям, то так, то эдак
– Только в области речи на законодательном уровне. Пока не могу припомнить такого момента, чтобы я что-то хотела снять или показать, но из соображений самоцензуры не стала этого делать. Но самоцензура страшнее цензуры, она, конечно, проникает в голову многих авторов. Бывает, встречаю людей, которые говорят: ой, это как-то нехорошо, могут не понять в Министерстве культуры. Начинаются догадки: поймут меня или не поймут? На всякий случай, чтобы поняли, я, наверное, помягче это сделаю, не буду это или то. Это, конечно, великолепный инструмент власти, как в Советском Союзе, когда ты начинаешь сам себя кастрировать, чтобы у тебя все-таки кино было. А еще появилось очень много людей, которые начинают выполнять запрос власти, ура-патриотизм и прочие дела, типа это в тренде, давайте быстренько снимем.
– Про Крым…
– Про Крым, про многое…
– За эти четыре года после "Комбината "Надежда", который совпал как раз с крымскими событиями, сильно изменилась атмосфера в киносреде?
– У всех сильно обострились отношения с Министерством культуры. Все сложнее существовать с ними в диалоге, закручиваются гайки и шурупчики потихонечку то там, то сям, то так, то эдак. Люди вдруг начинают считать себя вправе высказываться насчет фильма "Матильда", пытаться контролировать прокат фильма "Праздник". Появляется большое количество людей у власти, которые считают, что они могут влиять на искусство, на его суть, его важность или неважность, решать за зрителя, смотреть ему "Смерть Сталина", например, или не смотреть. Вот это удручает очень сильно.
– Вы работаете без оглядки на Министерство культуры?
– Пока так получается, что я работаю, как я хочу. Может быть, это временно, может быть, в какой-то момент и за мной придут, я не знаю. Я понимаю, что, когда ты существуешь в поле честности, там что угодно может произойти. Пока мне удается не думать о том, что сейчас меня прижмут или как-то меня запретят.
– Вы работаете с Борисом Хлебниковым сейчас, у вас новый проект?
– Мне кажется, что мы поженились с ним творчески, честно говоря. Потому что у нас образовался хороший альянс, который мне очень нравится. Когда я пишу сценарий Боре, я пишу сценарий Боре, когда я пишу сценарий себе, Боря с большим удовольствием помогает мне в том, чтобы что-то пообсуждать, что-то попридумывать, как-то поучаствовать. Я бы хотела, чтобы это как можно дольше продлилось, конечно. В одну сторону все время мыслим, думаем. Сейчас я пишу для него новый полный метр одновременно с тем, что пишу для себя новый полный метр. И сейчас он снимает сериал по моему сценарию.
– О чем сериал?
Мне удается не думать о том, что сейчас меня прижмут или запретят
– Герои – следователи, которые дружат, у одного заболевает жена внезапно, ему нужно срочно найти много денег, чтобы ее лечить. Он начинает идти незаконными путями, просто по головам шарашить, потому что она важнее всего для него. Его друг в какой-то момент понимает, но никак не может его схватить. Там такая война умов, кто быстрее вывернется, кто кого поймает. Нетипичная для меня вещь, мне было интересно себя попробовать в таком жанре. Мне кажется, что получилось неплохо, Боре понравился сценарий. Я надеюсь, что этот сериал будет событием.
– У вас часто возникает тема болезни. "Аритмия" – про врачей. "Сердце мира" начинается с реанимации Белки, здесь тоже больна жена.
– Как-то само собой, не анализировала это. В следующих проектах – тема смерти и отношения со смертью.
– Хотели бы вы поработать с кем-нибудь из известных западных режиссеров?
– Если бы мне предложила написать сценарий Андреа Арнольд, я бы сошла с ума от счастья. Или Ульрих Зайдль.
– Вы считаете себя киноманом, часто ходите в кино?
– Очень редко. Я настолько не киноман, что мне даже стыдно от того, что я не киноман. Я много чего не смотрю, смотрю очень избирательно. Слежу за определенными именами. Мне тягостно бесконечно получать впечатления от кино. Хватает одного хорошего фильма, чтобы я о нем долго думала.
