На московской улице стоит тесная клетка, обернутая полиэтиленовой пленкой. Внутри кто-то есть. Это живой человек или труп? Прохожие робко приближаются. Обитатель клетки не шевелится, не отвечает на вопросы, но на клетке висит табличка, извещающая, что там "находится тело, которое пытали" и что пытки в России происходят ежедневно – за закрытыми дверями тюрем, полицейских участков, психоневрологических интернатов, психиатрических больниц.

Так выглядит новый перформанс Катрин Ненашевой – художницы, которая весной этого года была задержана в Донецке. Спецслужбы ДНР решили, что она готовит какую-то акцию, допрашивали и избивали Катрин и ее товарища. Посвященный пыткам перформанс должен был стать частью выставки "Груз 300. Коллажи переживаний" в государственной галерее на Солянке. Планировалось участие людей, переживших пытки, и их близких. Среди героев были родственники антифашистов, задержанных по делу "Сети", бывших и нынешних заключенных из Ярославской колонии – в том числе мать Евгения Макарова. Объявление о выставке появилось на сайте Министерства культуры РФ, но 20 сентября стало известно, что она не откроется в связи со "сложившейся общественной ситуацией".

Выставка отменена, а перформанс Катрин Ненашевой продолжается. Клетка путешествует по Москве. 17 сентября полиция на Арбате прервала перформанс, и художница провела ночь в отделении.

Этот разговор записан после того, как клетка появилась за пределами Садового кольца – возле метро "Юго-Западная". Катрин Ненашева рассказывает:

– Люди, которые живут на окраинах, отключены в своей повседневности от современного искусства, да и вообще от протеста. Мне кажется, это важный жест с точки зрения информирования людей о происходящем в России. То, что я пытаюсь делать, – это коммуникация с живыми людьми на улице, с людьми разных взглядов и убеждений.

– И как реагируют прохожие на вашу клетку?

– Из всех моих акций это одна из самых мощных по обратной связи. Зрители делятся на три части. Есть люди, которые хотят вызвать полицию или скорую помощь, убрать меня с улицы. Есть люди, которые пытаются со мной коммуницировать: многие считают, что я полумертва или мертва вообще. Они начинают меня трогать, ощупывать, один человек хотел мне поджечь пятки: интересная аллюзия на избиение в колониях, когда заключенным бьют в пятки, одно из самых болезненных мест. И есть люди, которые знают про современное искусство, используют слово "перформанс".

– Я читал, что прохожие даже пытались вытащить вас из клетки?

– Это история про человечность: всегда в толпе находится человек, который пытается защитить, помочь. Мое исследование и заключается в том, как люди себя поведут. В мегаполисе у людей мало открытых форм для самовыражения. Нам завязывают руки, скрепляют ноги, мы ходим по городу как зомби. Акционизм третьей волны, после Pussy Riot, после первых акций Павленского, – это взаимодействие с людьми. Давая им возможность самовыражаться, собирать портрет общества. Люди читают историю про мои переживания и мой опыт пыток в ДНР и не могут уйти с места, когда понимают, что в клетке живой человек. Просто застывают и не понимают, что им делать дальше. Очень интересно, как система прогнозирует твое мышление. Людям кажется, что у человека нет воздуха и его надо выпустить из клетки, но боятся это cделать. Они надеются, что за них какое-то действие совершит власть – полиция или скорая помощь. Сегодня женщины лет 50 очень переживали, говорили, что в клетке нечем дышать, надо как-то освободить. Когда мои ассистенты предлагали это сделать, они говорили: нет-нет, это неудобно, опасно, давайте мы вызовем полицию. Люди на улице далеко не всегда готовы самовыражаться и быть активными, но при этом испытывают сочувствие, хотят как-то помочь.

– А как ведут себя полицейские, которых они вызывают?

– На Арбате полицейские направили на меня большой фонарь, чтобы осмотреть клетку. Как только увидели табличку про пытки, сразу ее сорвали. Потом оттащили меня с центральной точки улицы, передвинули куда-то, окружили кольцом. При этом одна девушка все время стояла рядом с клеткой, пыталась греть мою руку, растирала ее, потом даже кто-то накинул на клетку куртку, чтобы мне не было холодно. Люди говорили: "не переживай, сейчас все закончится, все будет хорошо", пытались проявить какую-то заботу, но при этом не препятствовали задержанию. Мне интересно, будет ли случай, когда люди станут препятствовать полиции?

– Что чувствует человек, который оказывается на улице на виду у всех в клетке? Какие у вас ощущения?

– У меня есть травма, которая связана с пытками в ДНР. Тяжело представить, что ты выйдешь из дома и тебя могут схватить представители каких-то ведомств и что-то с тобой сделать. Еще тяжелее после этого восстановить свою идентичность, потому что человек становится объектом в момент насилия. Для меня это неизбежная форма терапии: я выступаю объектом, но уже самостоятельно, осознанно становлюсь объектом на улице. Мне самой интересно, насколько это поможет проработать травму.

– Расскажите, что произошло с вами в ДНР.

– В мае я приехала в Донецк к родственникам, у меня часть семьи из Горловки. Я ехала со своим товарищем, нас абсолютно свободно пропустили на границе, но задержали на второй день пребывания в Донецке. У сотрудников полиции была в руках моя фотография с триеннале в музее "Гараж". Мы провели какое-то время в ОВД, после чего к нам приехали люди в масках, надели на нас мешки с наручниками, завели в грузовик, в котором были еще какие-то пленные. Уже там начались жестокие избиения и угрозы, что мы будем убиты. Нас привезли в какие-то кабинеты, сложно понять, что это было. Люди говорили, что они из контрразведки, но при этом у них висели непонятные околоэфэсбэшные грамоты. Они пытались выбить информацию, какую акцию мы готовим с моим товарищем. Все избиения и пытки происходили под этим вопросом. Была имитация расстрела. Все это продолжалось ночь и часть дня, после чего сотрудники этого мифического ведомства сказали, что на самом деле сотрудники СБУ Украины на меня готовили покушение, и они таким образом хотели меня спасти. Они якобы думали, что мой товарищ подослан для того, чтобы воткнуть мне нож в спину. После этого нас отвезли на границу, и все закончилось.

– Вы думаете, на вас кто-то донес?

– У них была ориентировка и были мои точные данные, фотографии. Я не могу утверждать, от кого. Было видно по полицейским, что они очень радовались, когда меня узнали. Откуда она могла быть? Только из России, в других странах я перфомативными практиками не занималась.

– Какие у вас впечатления от Донецка?

​– Когда приезжаешь в центр, сложно увидеть, что происходят какие-то военные столкновения, поскольку все заполнено летними кафе. Местные жители активно проводили время, все кафе были забиты. При этом там много военных, полицейских и просто людей, которые за всеми следят. Ощущение нескольких абсолютно разношерстных миров. В какой-то момент ты уже не понимаешь, где находишься. Если происходит какая-то война, то какая именно и где она в повседневности? Как раз тогда, когда происходили пытки, было заметно, что пытки являются частью их повседневности. Потому что, пытая меня и моего товарища, между собой они обсуждали, у кого сын куда будет поступать в сентябре. Мне кажется, это очень символичный эпизод.

– Один из вопросов, который вы задаете в экспликации своего перформанса: "Как пытки влияют на восприятие реальности?" Как вы отвечаете на этот вопрос?

– В рамках выставки, которую отменили, я общалась с людьми из разных социальных слоев. Никто из них не занимался современным искусством или чем-то схожим. Конечно, то, что я видела, и то, о чем мы с ними говорили, – это часть жизни, которую невозможно вычеркнуть из своей памяти, из своего тела, из своего восприятия реальности. Самый сложный процесс – принять факт, что такое может с тобой случиться. Есть люди, которых это очень разозлило, – это тоже один из механизмов того, как работает насилие. Когда реальность преподносит тебе такие сюжеты, ты можешь свою агрессию направлять на своих близких, на людей на улице, на остановке, в магазине. Со мной так тоже происходило. Страх за себя, за близких, за друзей делает тебя агрессивным, эту агрессию ты можешь направлять на таких же людей, как и ты, которые точно так же завтра или послезавтра будут подвергнуты тем же пыткам в отделении полиции, в психоневрологическом интернате, психбольнице или еще каком-нибудь закрытом учреждении. С этой точки зрения агрессия и злоба повлияли на мое восприятие реальности.

– Семь историй должны были быть представлены на выставке. Самая известная – история Евгения Макарова, которого пытали в колонии. У вас о его судьбе должна была рассказывать его мать. Как она и другие участники выставки восприняли ваше предложение перейти на территорию современного искусства?

– Концепция выставки заключалась в том, чтобы дать людям возможность переложить свой опыт в плоскость перформанса. Ты задаешь им вопрос: "А если бы вы были художником, что бы вы сделали?" С другой стороны, очень важно, чтобы зрители, которые приходили бы в галерею, взаимодействовали с этим опытом. Важно, чтобы общество не только боялось, не только ставило на Фейсбуке сочувствующие лайки, но получило возможность этот момент вхождения в новое психологическое состояние поддержать. Когда происходят пытки, обычно нет свидетелей. Когда тебя пытают, ты думаешь: где хоть кто-нибудь, кто бы это увидел и смог бы мне помочь? Ты чувствуешь себя абсолютно изолированным от внешнего мира, тебе кажется, что его не существует, а существует только это закрытое пространство, и больше в мире ничего нет. Задача выставки была в том, что люди, пережившие пытки, не жертвы, как их принято представлять. Я себя жертвой пыток не считаю, потому что, говоря, что я жертва, я даю этой системе возможность почувствовать себя победившей. Говорить, что система выигрывает, пытая меня или других людей, это не совсем верно и не способствует реабилитации. Задача выставки заключалась в том, чтобы представить этих людей как неких героев современности, которые готовы свой опыт транслировать, например, в галерее современного искусства. Общение с родителями было очень важным, потому что, когда пытают твоих родственников, твоих детей, – пытают всю семью. В перформансе, который придумала Татьяна Макарова, была идея, как герой – в данном случае мать – может находить различные возможности, чтобы не сдаваться и чувствовать свою силу. Ей все время пытались тыкать в колонии, говорить: "Кто ты такая? Ты мать заключенного". Она научилась находить ответы на эти фразы. Было важно в ее перформансе это все показывать.

– Почему выставку сначала перенесли, а теперь и вовсе отменили?

– У меня нет точных ответов на этот вопрос. Я первый раз вышла на улицу 14 сентября, выставка должна была открыться на следующий день. В галерее сказали, что придется перенести открытие и что есть некоторые технические моменты, которые нужно будет решить. К сожалению, решить технические проблемы не получилось, соответственно, выставку закрыли. Знаю, что и куратор Рита Осепян, и директор галереи Федор Павлов-Андреевич, который и сам занимается акционистскими практиками, пытались сделать все, что они могут, чтобы что-то получилось. Я им очень благодарна, что они изначально взялись за эту тему.

– Но ваш перформанс продолжается?

– Я хотела сделать семь явлений, как я их называю. Здесь очень важная история с видимостью-невидимостью. Мне, как человеку, пережившему пытки, очень важно быть видимой, но пока я могу быть видимой только в такой форме. Но поскольку выставка отменена, я думаю, что, возможно, этих явлений должно быть больше семи.​

– Какой была бы идеальная реакция прохожего, который видит вас в клетке? Реакция, о которой бы вы мечтали?

– Любая реакция идеальна. Ты сидишь в клетке с затекшими частями тела, и при этом на улице стоит случайный человек и рассказывает всем про пытки, о том, что перформанс посвящен этой проблеме, как было сегодня. Но идеальны и важны все реакции – от того, что тебе вызывают полицию, и заканчивая тем, что вокруг собираются люди и рассказывают на своем опыте об этой теме.

– А есть люди, которые знают историю Макарова, вашу историю или как-то сталкивались с пытками?

– Да, были люди, которые попадали в психбольницы и квалифицировали свою историю как пытки. Сегодня среди студентов было несколько человек, которые рассказывали однокурсникам историю Жени Макарова, говорили про ярославские колонии, о том, что появилось видео – первое свидетельство за много лет. Была девушка, которая знала мою историю, знала меня как художницу, она более концептуально рассказывала людям о том, что я делаю. А людей, которые жестко оппонировали, читая текст, говорили – "да нет, никаких пыток у нас не существует, да что это за чушь", за все это время было всего человек пять.

– Слово "пытка" может звучать в разных контекстах. И скучная лекция в университете может быть пыткой, и брак без любви может быть пыткой, и несчастная жизнь может быть пыткой…

– И плохое искусство может быть пыткой. Если гуглить "современное искусство на тему пыток", сразу находишь о современном искусстве как пытке. Что тут поделать?