Александр Генис: В эфире "Нью-Йоркский альманах", в котором мы рассказываем о новостях культурной жизни, какими они видятся из Нью-Йорка.

Соломон, сегодня в первый осенний выпуск "Американского часа" мы поводим итоги летнего сезона. Одно из событий музыкального лета – фестиваль Бард-колледж.

Соломон Волков: Фестиваль этот действительно является событием, сейчас объясню почему. Руководитель фестиваля, он же президент Бард-колледжа Леон Ботстейн, интеллектуал, замечательный человек, но он не музыкант по своей основной профессии, он ученый, который увлекся дирижированием, уже будучи зрелым мужем, приобрел очень хорошую профессиональную технику. Но главное тут другое: он идет всегда наперекор такому традиционному программированию фестивалей. Как ни крути, менеджеры всюду предпочитают испытанный репертуар, то, что называется хиты, то, что называется по-английски "военная лошадь", war horse.

Александр Генис: То, что всегда будет надежно работать.

Соломон Волков: То, на что публика валом валит. Ботстейн может себе позволить, поскольку фестиваль проходит в рамках подчиненного ему в известной степени Бард-колледжа, он может разыскивать всяческие редкости, редко исполняемые вещи, опусы забытых композиторов или композиторов, о которых в Америке мало что знают. Поэтому каждый раз фестиваль становится событием.

​Александр Генис: Еще и потому, я не могу не сказать, что Бард-колледж один из самых красивых в Америке. Его архитектура напоминает летающую тарелку, которая приземлилась на красивом берегу Гудзона.

Соломон Волков: Это не Гери ли делал?

Александр Генис: Конечно, Фрэнк Гери, тамошний концертный зал – одна из лучших его работ. Кроме всего прочего он расположен на левом берегу Гудзона, в самом красивом месте реки, которую именно здесь называли американским Рейном.

Тут же родилась Гудзонова школа живописи – первая национальная школа в истории изобразительного искусства США.

Соломон Волков: Я участвовал в одном из бардовских фестивалей, он был посвящен Чайковскому. Причем тоже Чайковский был не традиционный, не хиты, не Шестая симфония, не "Онегин" или "Пиковая дама", а малоисполняемые сочинения, различные аспекты творчества Чайковского, которые тогда являлись спорными, да и сейчас еще являются. Обстановка была замечательная, уютная, располагающая к восприятию искусства. Вокруг были энтузиасты, то есть публика воспринимала все на ура, залы были переполнены.

Александр Генис: В этом году таким открытым заново сокровищем стала музыка Римского-Корсакова. В связи с чем в "Нью-Йорк Таймс" была напечатана статья, в которой речь шла о том, что самый-самый неизвестный из классиков – это Римский-Корсаков.

Соломон Волков: Об этом сказал один из ученых, которые выступали на симпозиуме в Бард-колледже. Каждый такой фестиваль сопровождается симпозиумом, по материалам которого неизменно выпускается книга. Эти книги сами по себе чрезвычайно примечательны и очень полезны. Том, посвященный Чайковскому, я в него до сих пор заглядываю с большим интересом и любопытством, потому что там много нового, поднятые тогда проблемы во многом до сих пор не решены. То же самое произошло с Римским-Корсаковым. Один из выступавших на этом симпозиуме сказал, что, пожалуй, Римский-Корсаков – это самый недооцененный композитор вообще в мировой музыке. Как раз критик "Нью-Йорк Таймс" возражает против такой формулировки, она не ставит так высоко Римского-Корсакова и вообще относится, по моему скромному мнению, к нему с таким некоторым оттенком превосходства, что ли, как-то он недотягивает в ее представлении.

Александр Генис: Похвала с барского плеча.

Соломон Волков: Когда я читал эту статью, это меня, конечно, раздражало, но одновременно было показательно. Да, репутация Римского-Корсакова какая-то неопределенная в том смысле, что два есть самых популярных русских композитора – это с одной стороны Мусоргский, а с другой стороны его антипод Чайковский. Римский-Корсаков, который располагается где-то между ними, он пропадает, он не является законным членом этой троицы.

Александр Генис: Он знаменит благодаря "Шехеразаде", которая идет по радио, по крайней мере, раз в неделю.

Соломон Волков: И “Испанскому каприччо”, другой популярной его пьесе. Есть еще такие, что называется, хиты, как "Полет шмеля", оркестровый отрывок из "Сказки о царе Салтане", оперы Римского-Корсакова. Конечно же, два очень популярных фрагмента, один в особенности "Сеча при Керженце" из оперы "Сказание о граде Китеже".

Римскому-Корсакову в этой статье в "Нью-Йорк Таймс" приписывается некий комплекс неполноценности. Я с этим, пожалуй, не согласен. Хотя действительно Римский-Корсаков, к которому я отношусь с огромным уважением и любовью даже, очень сложная и перекрученная фигура, и психологически, и творчески. Потому что он начинал, как и большинство членов "Могучей кучки", этой группировки легендарной, в которую Римский-Корсаков входил, как дилетант. Он родился в семье офицера высокого чина военно-морского флота, не предполагал никто, что Николай Андреевич станет композитором, но он им стал. Где-то в 20 с чем-то лет его пригласили профессором в консерваторию.

Александр Генис: Это сама по себе забавная история, потому что он ничего не знал. Сам Римский-Корсаков, есть его очень интересные воспоминания, говорил, что учился вместе со студентами, но это не помешало ему стать великим учителем. Как пишут американские газеты, “никогда не будем забывать, что именно он выучил нам Стравинского”.

Соломон Волков: Он выучил в конце концов и Прокофьева. А через своего зятя Максимилиана Штейнберга он, считай, выучил и Шостаковича. К школе Римского-Корсакова относится все лучшее, что существовало в русской музыке ХХ века. Но относительно комплекса неполноценности, нет, это не был комплекс неполноценности, когда он решил, что надо заняться серьезно композиторской техникой, которой, он считал, ему не хватало, – это тоже еще вопрос, хватало или нет, но он решил, что он освоит все эти фуги, контрапункт.

Александр Генис: Он написал много учебных фуг.

Соломон Волков: Их играли, кстати, а это большая редкость, на этом фестивале в Бард-колледже. Там вообще играли довольно большое количество раритетов из произведений Римского-Корсакова. Скажем, фортепианный концерт, который нечасто звучит даже и в России. Но Римский освоил науку и действительно стал колоссальным авторитетом для студентов. Комплекс неполноценности он испытывал, пожалуй, только по отношению к одному человеку – к Чайковскому. Вот тут у Николая Андреевича были большие проблемы. Об этом страшно не любили писать в советское время, по-моему, и сейчас обходят этот вопрос стороной, но мне немало поведал на эту тему Дмитрий Дмитриевич Шостакович, который, учась у Максимилиана Штейнберга, зятя Римского-Корсакова, тем не менее относился к Римскому-Корсакову с некоторой иронией, я бы сказал. Он, в частности, любил вспоминать эпизод, когда Сталин в одной из своих речей отдал должное Чайковскому как одному из великих представителей русской культуры, а Римского-Корсакова при этом не назвал. По этому поводу в семье Римского-Корсакова царил абсолютнейший траур, как это так, вождем были пропущены заслуги Римского-Корсакова. Об этом мне с некоторой иронией Шостакович и рассказывал. Но действительно, Римского-Корсакова само присутствие Чайковского сковывало. В тот момент, когда умер Чайковский, как будто шлюзы какие-то распахнулись, Римский-Корсаков почувствовал, что нет его главного конкурента и человека, которому он, я думаю, в глубине души завидовал. После смерти Чайковского он написал 11 опер, среди них его лучшие сочинения. Отсутствие такого соперника его наконец раскрепостило. Интересно, что в классе, об этом Прокофьев вспоминает, когда Римский-Корсаков преподавал, кто-нибудь указывал: а вот смотрите, тут в партитуре у Чайковского что-то не очень ладно. Римский-Корсаков был великий мастер оркестровки, может быть, даже превосходя Чайковского, Римский-Корсаков, поглаживая свою бороду и усмехаясь, говорил: "Да-да, тут Петр Ильич как-то так недотянул".

Александр Генис: Соломон, то, что происходило этим летом в Бард-колледже, говорит о некоторой перспективе для Римского-Корсакова на оперной сцене Америки, Запада. Если бы вы были театральным режиссером, если бы вы были директором, помните, была такая рубрика в старой "Литературке", что бы вы сделали для продвижения Римского-Корсакова на американскую сцену?

Соломон Волков: В Барде показали две оперы Римского-Корсакова – "Царская невеста" и "Моцарт и Сальери". "Царская невеста", я считаю, один из шедевров Римского-Корсакова. Опера написана по известной драме Мея о том, как Иван Грозный искал себе невесту, как это превратилось в трагедию, потому что в его будущую невесту был так же влюблен один из опричников Грязной, соперница будущей невесты Грозного Любаша, дико возревновав, ее отравила. Все кончается очень скверно и трагически. Опера невероятно динамичная, выразительная, с потрясающим количеством хитов. Конечно, то, что ее сейчас показали на сцене Барда, должно поспособствовать дальнейшему продвижению этой оперы на американские сцены. Нашим слушателям мы покажем увертюру, одно из замечательных произведений Римского-Корсакова.

(Музыка)

Соломон Волков: Другая опера Римского-Корсакова – "Сказание о граде Китеже" – некоторое количество лет назад шла в Бостонской опере. Но ее трактовали как такую сказочку. Высокого философского смысла этой оперы не увидели. Хотя Римский-Корсаков был агностиком, Ахматова говорила мне, что более религиозной оперы в истории оперного искусства, чем "Сказание о граде Китеже", нет. Она в этом смысле ставила выше "Китеж", чем "Парсифаль" Вагнера, который, кстати, тоже был агностиком, что интересно. Меня она всегда трогает до слез, очень хотелось бы, чтобы когда-нибудь и на американской сцене эта опера была по-настоящему поставлена и, главное, понята аудиторией.

"Похвала пустыне" – это увертюра к опере "Китеж", которую вы сейчас услышите.

(Музыка)

​Александр Генис: Наступил сентябрь, начался школьный год и в России, и в Америке. В связи с этим "Нью-Йорк Таймс" опубликовала интересный список, который меня как бывшего школьного учителя не мог не взволновать. В Америке нет в сущности литературной программы, нет обязательных для прочтения книг, но есть книги, которые рекомендуются, есть книги, которые вошли в школьный оборот. И вот американских писателей спросили, какие книги необходимо добавить в этот список.

Самый, я бы сказал, сложный случай – Библия. В Америке Библию нельзя читать в общественной школе, потому что религия и государство отделены друг от друга. Но это вопиющая несправедливость, потому что Библия – высочайший образец поэтического искусства. Для того, чтобы человек вырос грамотным, он обязан знать Библию, вне зависимости от своих религиозных предпочтений. Я бы обязательно ввел Библию в курс школьного образования, но я бы выбрал только одну из книг, ведь Библия огромная. Я помню, как впервые добрался до Библии (вы ведь помните, в наше время это была запрещенная книга, самиздатская в сущности), то растерялся, потому что прочесть ее залпом невозможно. Это чтение на всю жизнь. Но одну книгу прочесть можно всегда, я бы выбрал Книгу Иова – это лучшая теодицея, объяснение природы зла, которое всегда существует в мире. Я из него вынес один урок: мир прекрасен даже тогда, когда мы в нем страдаем.

Другой писатель предложил включить Оруэлла. Но Оруэлл и так есть в школьной программе США, есть и "1984" роман, и "Скотный двор", их часто изучают в Америке. Наш автор предложил изучать эссеистику Оруэлла, и я полностью с ним согласен. Любопытно, что многие из этих эссе были написаны для радио. Он работал во время войны на Би-би-си, замечательные его передачи вошли в программы на радио, наш с вами жанр.

Другая писательница предложила ввести антологию философии в школьный курс. Это замечательная идея, но меня она пугает, потому что многие философы очень плохо писали. Кант, например, чудовищно писал, Гегель непонятно. Хорошо писал один Шопенгауэр, но он был слишком мрачным. Я бы вместо этого ввел одну книгу, которую должен прочитать каждый образованный человек, и чем раньше, тем лучше. Это "История западной философии" Бертрана Рассела. Станислав Лем однажды сказал, что взял бы ее на необитаемый остров. Потому что эта книга ясно, весьма подробно и крайне увлекательно объясняет всю западную философию. Не зря она была бестселлером и принесла Расселу кучу денег.

Соломон, а что бы вы добавили русского в русскую школу?

Соломон Волков: Вы упомянули рекомендации эссе Оруэлла, в школах и правда мало эссеистики, а я в связи с этим подумал о том, чего не хватает. Я люблю Олешу, Бабеля, Платонова, еще я мог бы назвать многих авторов, но их всех более или менее читают, рекомендуют и в старших классах школы, и в вузовских программах. А вот чего не хватает – это любимого моего жанра, в который я с наибольшим удовольствием погружаюсь – мемуары. Не хватает мемуаристики. Я совершенно не понимаю, почему не считаются классикой высшего полета три книги, которые я бы предложил вставить в программу, причем это все мемуары о культуре одного города – Петербурга, Петрограда, Ленинграда. Они отражают три основных периода истории культуры этого города в ХХ веке. Все три книги блистательные. Почему-то нет у них статуса "великая литература", а я бы им такой статус присвоил. О петербургской культуре начала и первых лет ХХ века – "Петербургские зимы" Георгия Иванова, затем о ленинградской культуре 1920–40-х годов – дневники Евгения Шварца. Наконец, о сравнительно недавнем, еще у нас с вами на памяти периоде ленинградской культуры – это "Меандр" Льва Лосева. Вот эти три книги я бы ввел в обязательном порядке в программу. На сегодняшний день, мне кажется, эти три книги – это уже классика.

Александр Генис: Знаете, я к этому отношусь двойственно. С одной стороны, я считаю, что школьная программа вообще не нужна. Я убежден в том, что нужно детей учить не истории литературы, а литературе как таковой, учить читать, а не учить истории литературы. Этому я посвятил свою книгу "Камасутра книжника", но вряд ли сумел переубедить школу. Там существуют программы, часто спорные. Когда началась перестройка, то оттуда стали выкидывать авторов просоветских романов, таких как "Поднятая целина" или "Молодая гвардия". На их место пытались вставить другие книги в весьма произвольном порядке, например, Лимонова или "Три мушкетера", или что-нибудь еще такое странное. Я понимаю попытку такого характера, мне кажется, что она вполне разумна. Наш курс литературы идет с XIX века, он не мог не устареть. Не классика устарела, просто дети другие, их довольно трудно убеждать, что надо читать Тургенева. Хотя сам я считаю, что необходимо знать классику.

Второй вопрос, что именно и как именно изучать. Но наравне с классикой должна быть современная литература, которая понятна детям нашего времени – литература XXI века. Наша замечательная переводчица Нина Бьюис однажды написала, что когда американцы представляют себе русскую литературу, то для них это балы, дуэли, офицеры, цыгане и шампанское, ибо XIX век затмил все остальное. Между тем существует литература, которая была бы очень актуальна для современной молодежи, старшеклассники – уже достаточно взрослые люди, чтобы прочесть, например, "Мастера и Маргариту".

Соломон Волков: Первое, что приходит на ум – "Мастер и Маргарита", безусловный выбор.

Александр Генис: Казалось бы, "Мастера и Маргариту" и так прочтут. Потому что, по моим представлениям, это с одной стороны "Война и мир", с другой стороны – Библия, а с третьей стороны – "Граф Монте-Кристо", ведь это драма мести. Но мало прочитать "Мастера и Маргариту", нужно ее проанализировать, нужно ее понять. Например, многие ли отчетливо понимают, что Воланд – это дьявол, что Воланд – это не хорошо, а плохо, что Воланд – это высший символ зла. Ведь Воланд – любимый герой в книге, значит, надо понять амбивалентность самого Булгакова.

Соломон Волков: Воланд – это Сталин, для меня это несомненно.

Александр Генис: Только об этом можно проговорить три урока подряд. Еще более современные книги, по-моему, могли бы найти место в школьной программе. Например, я бы открывал современную литературу постперестроечного периода рассказом Толстой "Соня". Это рассказ о силе любви и вымысла на фоне блокадного Ленинграда. Я не знаю более сильного произведения на эту тему. Кроме всего прочего, это написано замечательным языком, который очень интересно анализировать. Понять силу эпитета на примере творчества Татьяны Толстой – увлекательная задача для школьного учителя-словесника.

И наконец, такие писатели, как Пелевин, который является кумиром молодежи, вроде бы его не нужно учить. Но, по-моему, это тоже неправильно, потому что Пелевин достаточно сложный автор, которого нужно не только читать, но и толковать. Я бы взял рассказ, например, "Затворник и Шестипалый", один из самых трогательных у и Пелевина, провел бы несколько уроков, изучая этот рассказ, чтобы объяснить, почему он так популярен среди нынешней молодежи.

Соломон Волков: Тогда бы я уже вставил в программу Довлатова, потому что это и увлекательно, и легко написано, с юмором. Мне кажется, что философия Довлатова, если можно о таковой говорить, близка современной молодежи. Разве нет?

Александр Генис: Абсолютно с вами согласен. Главное, найти рассказ, где не так много пьют. Но, вы знаете, если уже пошел такой разговор, то я бы вставил и Сорокина. Сорокин – писатель опасный, далеко не всем его следует читать и далеко не все его следует читать. У него есть настолько жестокие вещи, что я от жены их прячу, не то что от детей, например, "Сердца четырех". Но есть у него вещь, которая замечательно суммирует русскую литературу, – это "Метель", короткая, энергичная повесть. Для того, чтобы ее правильно прочесть...

Соломон Волков: Минимум сорокинщины, что называется.

Александр Генис: Чернухи. Да, но чтобы правильно ее прочесть, нужно включить “Метель” в контекст русской литературы. Я бы сравнил эту повесть с повестью Толстого "Хозяин и работник". Соединив эти два сочинения, мы бы поняли, что Сорокин делает с русской классикой XIX века.

Соломон Волков: А можно сравнить с любой повестью или рассказом Чехова.

Александр Генис: Сорокин – это постскриптум к русской литературе. Изучать его в школе – это способ понять, о чем вся русская литература говорит. Короче говоря, для школы, по-моему, есть еще масса неохваченного, целый континент литературы, который еще не вошел в школьный канон.

Соломон Волков: И увлекательного материала.

Александр Генис: Вы правы, это самое главное – сделать литературу увлекательной. Я никогда ничего в жизни больше не любил, чем книги, с пяти лет, с тех пор, как научился читать. Но школа сделала все, чтобы отбить любовь к литературе. Вернуть ее – задача хорошего учителя.

(Музыка)