Пражская весна как совокупность политических идей и социальных практик. Какую угрозу почувствовали советские лидеры от "социализма с человеческим лицом"? Какую роль в решении о вводе войск Варшавского договора в Прагу имели их соображения о “восточных границах НАТО”?
Попытка спасти образ коммунистической идеи реформаторами круга Дубчека. Крах международного авторитета Советского Союза после разгрома Пражской весны.
Александр Дубчек как харизматик 68-го и "устаревший спикер" 89-го. Пражская весна и бархатная революция. Пражская весна и горбачевская перестройка.
“Дубчек в плавках”: фото лидера в народном бассейне как символ либерализации.
Реакция чехословацкого общества на “русские танки” в Праге. Почему чехословацкая армия не сопротивлялась вторжению, а гражданский протест принимал самоубийственные и депрессивные формы? Год Дубчека или год Яна Палаха? “Небесная сотня” Чехословакии.
Что знает молодое поколение чехов о Пражской весне?
Ондра Соукоп, обозреватель газеты Hospodarske Noviny; Ефим Фиштейн, обозреватель Радио Свобода, политический журналист и комментатор; Ярослав Шимов, историк, автор книг по истории Центральной Европы, обозреватель Радио Свобода; Томаш Гланц, славист, историк авангарда и восточноевропейского перформанса, университет Базеля.
Ведет программу Елена Фанайлова
Елена Фанайлова: Мы в штаб-квартире Радио Свобода / Свободная Европа в Праге, в кафе на крыше. "Год Дубчека: Прага-68", Пражская весна и ее разгром. Чем для чехов и словаков был этот год, который многие теперь оценивают как возможную репетицию перестройки горбачевского периода? О годе Дубчека, о политическом годе, о годе эмоций, страстей, военных доктрин, идеологий мы сегодня будем говорить. Что был за человек Дубчек, и почему чехословацкая армия не оказывала сопротивления советской, хотелось бы понять.
Ондра Соукоп: Прошло 50 лет, и для тех, кто родился в 90-е годы, это глубокая история. Я родился в 1971 году, и мы это знали, потому что наши родители в этом участвовали довольно активно, плюс это была полузапрещенная тема. Я, например, узнал об этом, когда мне было лет пять, у нас был какой-то гость, а я рылся в ящиках моей мамы и нашел значок – чешский флаг и дата: 21 августа 1968 года. Я подошел к маме и спросил: "Мама, что это за дата?" Она говорит: "Я тебе попозже расскажу". И я понял, что лучше при незнакомых людях об этом не говорить, что невероятно подогревало интерес. Потом мама мне все рассказала, и оказалось, что у нас куча книжек, журналов того времени, и это запрещенка.
Елена Фанайлова: Ефим, а что вы делали в 1968 году?
Ефим Фиштейн: Я был студентом, переходил на пятый курс, журфак МГУ. И уже тогда был на очень плохом счету, но не из-за отметок. Декан нашего факультета, Ясен Николаевич Засурский, дважды меня буквально спал от отчисления, я был лишен стипендии. Я участвовал в правозащитных демонстрациях, начиная с митинга по поводу суда над Синявским и Даниэлем. Меня от выхода на Красную площадь спасло то, что я был на каникулах, на Черном море, в Сочи с любимой девушкой. К вопросу о том, почему Чешская армия не оказала сопротивление. Чехословацкая армия была вторая по мощи после советской – 250 тысяч прекрасно вооруженных военнослужащих, на всех учениях Варшавского блока она занимала всегда первые места. Но она была инфильтрирована и возглавлялась прямыми агентами КГБ. Министр обороны – Мартин Дзур, личный шофер Людвига Свободы, по тому времени уже президента, а до этого полковника в Советском Союзе. Они все были прямыми или опосредованными агентами. Еще надо понять ментальность армии. Они же все были коммунистами, они верили в Советский Союз, они ездили туда на практику и на сборы, то есть была очень глубокая привязанность. Они чувствовали отношение общества, но переродиться в один месяц не могли. И когда Дзур им отдал приказ оставаться в казармах, они, естественно, предпочли не оказывать сопротивления.
Елена Фанайлова: Я помню по воспоминаниям и документам послевоенную русофилию, Чехословакия была искренне благодарна Советскому Союзу за освобождение. И вообще довольно традиционную для ХХ века русофилию.
Это история, которая внезапно заканчивается в августе 1968 года словами не только "Иван, иди домой", а еще и "отец – освободитель, а сын – поработитель"
Ефим Фиштейн: Совершенно верно, как и для XIX. Не стоит забывать, что русофильство родилось в Чехословакии, здесь были первые славянофилы, которые выдвигали идею "белого царя" для всей славянской империи, как сегодня сказали бы – славянского мира. Здесь были центральные фигуры движения, они ездили в Россию на поклон к царю, потому что они хотели разрушить Австро-Венгрию и создать то ли австро-славянское государство, то ли перейти под "белого царя". Культура была пропитана любовью к российской культуре. Любовь к России была велика, она не изжита и сегодня.
Елена Фанайлова: Прием интеллигенции из русской эмиграции после революции – это тоже нельзя сбрасывать со счетов. Это история, которая внезапно заканчивается в августе 1968 года словами не только "Иван, иди домой", а еще и "отец – освободитель, а сын – поработитель".
Ярослав Шимов: Ефим совершенно верно сказал, что армия была, с одной стороны, мощная, с другой стороны, к ней не было большого доверия, особенно после начала реформ 1968 года, со стороны Москвы. Сохранился протокол заседания Политбюро от 6 мая 1968 года, на котором Брежнев говорит, что есть проблема: на западной стороне границы между ФРГ и Чехословакией сосредоточено более двадцати американских и западногерманских дивизий (я пересказываю близко к тексту), у чешских товарищей там тоже кое-что есть, но, честно говоря, не настолько много, как хотелось бы, и мы рассматриваем это как проблему. То есть уже в мае шло дело к тому, что с военной точки зрения, учитывая начавшиеся реформы, Чехословакия рассматривалась как проблема. И этот военный аспект я ни в коей мере не сбрасывал бы со счетов при обсуждении событий 1968 года.
Елена Фанайлова: То есть на тот момент не было советского контингента, который присутствовал во всех остальных странах Восточного блока? Чехословакия рассматривается как западная граница советского мира, зона абсолютного идеологического, геополитического и военного влияния. И хорошо было бы туда войти на всякий случай.
Ярослав Шимов: Группировки советских войск: Западная группа войск – это ГДР, Восточная Германия; Северная группа войск – это Польша; Южная группа войск – это Венгрия. А в Чехословакии ничего нет.
Елена Фанайлова: Это мне напоминает украинскую ситуацию: "НАТО подошло к границам России, давайте срочно зайдем в Украину, чтобы спасти всех!" "Русский мир". Извините мою иронию…
Ефим Фиштейн: Это всего лишь ирония, разумеется, потому что там есть свои аспекты. То, что Брежнев говорил про концентрацию иностранных войск на западных границах, было ложью. Никакой армии там, ни американской, ни немецкой, не было. Когда нужно было показать кинокадры, как готовится этот бросок на Чехословакию с Запада, показывали кадры американского фильма, который снимался в городе Мост.
Ярослав Шимов: И сейчас происходит то же самое – политики успешно едят собственную пропаганду.
Ефим Фиштейн: Я снимал об этом периоде документальный фильм и беседовал с очень многими акторами того времени, включая генерала Майорова, который командовал группой "Центр" и входил в Чехословакию. Он был большим сторонником того, что произошло, и сказал: "У меня в сейфе лежал план марш-броска, где вся эта операция была просчитана уже с апреля, а может, даже с конца марта". Конечно, потом на север Чехословакии, в район Польши, ввели большую группу, которая там стояла, и часть из нее проводила совместные учения. В июне 1968 года придумали совместные учения, и советская группа войск не была выведена в страну полностью, она подошла к польским границам, но осталась. Короче говоря, советская армия была совершенно готова к вторжению, ждала только политического решения, и с военной ситуацией в Европе это не имело ничего общего. Кроме того, хотелось заполнить это пространство военным образом, что и было сделано. Пражская весна в этом смысле послужила только красным флажком, дала повод.
Елена Фанайлова: Это довольно необычный взгляд. Обычно, когда говорят о Пражской весне 1968 года, подчеркивается ее общенародный, интеллектуальный, карнавальный, освободительный характер. Я имею в виду "Две тысячи слов" Людвига Вацулика, написанные 27 июня, – манифест свободы, под которым подписались многие люди, работу театров, открытость прессы. Ондра, что об этом говорят ваши родители и ваши старшие товарищи?
Ондра Соукоп: Конечно, вся эта военная тема была на уровне большой геополитики. Чехословацкая армия, даже если и хотела бы, может быть, как-то сопротивляться, то с военной точки зрения это было абсолютно самоубийственно. В конце 40-х – начале 50-х все, кто воевали на Западе, в Великобритании, были вычищены из армии, и туда пришли, наоборот, идеологически подкованные военачальники. Для них, конечно, вторжение тоже было шоком, и для многих это было личной трагедией, потому что они верили, они любили Советский Союз, и для них это было как предательство всей их жизни. А для большинства, особенно для молодых, для деятелей культуры и так далее, это праздник в смысле, что вдруг можно было опять говорить. И казалось, что эти несколько лет, с 1948 по 1953 год, когда были сталинские репрессии (конечно, не сравнимые с масштабами Советского Союза, но атмосфера была похожей), были просто исключением из правил. Казалось, тогда мир сошел с ума, а теперь мы опять возвращаемся к нормальному состоянию Чехословакии, которая берет лучшее от социализма, лучшее от демократии.
Елена Фанайлова: Я хочу поговорить про фигуру Александра Дубчека. Для меня этот человек выглядит некоторой исторической абстракцией. Ему было 46 лет, когда он стал руководителем ЦК Компартии Чехословакии. Первое, что он делает после своего назначения, он едет на хоккейный матч, чтобы быть ближе к народу. Дубчек 1968 года – каким мы его себе представляем? С одной стороны, он ездит целоваться с Брежневым, о чем есть соответствующие фотографии, и Брежнев называет его "наш Саша", "наш Саша не подведет". А с другой стороны, это человек, который внезапно открывает окна свободы.
Как в случае с Горбачевым, так и в случае с Дубчеком, очень быстро оказалось, что партия ничем не руководит, что она стала щепкой на гребне большой народной волны
Ефим Фиштейн: В начале мы провели параллель между перестройкой и Пражской весной. Она не в том, что коммунисты попытались совершить глубокие, коренные преобразования реформистского типа и так далее. Если свести все к одному предложению, эта параллель в том, что коммунистическая партия заблуждалась, думая, что она руководит судьбами страны, что она предлагает реформистскую программу и способна ее реализовать. Как в случае с Горбачевым, так и в случае с Дубчеком очень быстро оказалось, что партия ничем не руководит, что она стала щепкой на гребне большой народной волны. Дубчек пришел к власти под лозунгом "социализм с человеческим лицом", и это было неслучайно, он действительно хотел не устранить социализм, а усовершенствовать его, дав ему человеческое лицо. Такую же "ошибку" в кавычках (это не историческая ошибка, конечно, но это партийная ошибка) совершил Горбачев, когда сочетал свою перестройку и ускорение с гласностью. Как только он открыл шлюзы свободе слова, гласности, население стало играть по своим законам. В Чехословакии Дубчек не собирался отменять цензуру, цензура пала. Цензоры перестали приходить в здание и что-либо цензурировать, пошло стихийное развитие.
Это произошло 18 февраля того же года. В январе сменился генсек, а в феврале общество уже буйствовало, шло по-своему. Напрасно Дубчек пытался вместе со своими товарищами из ЦК, из них многие были реформистами, а многие сталинистами, представить народу какое-то целеполагание. Это называлось "программой действий КПЧ", она была принята уже в апреле. Многое из того, что потом предлагал Горбачев, было уже там: заводское самоуправление, создание заводских советов, территориальные формы управления, – но еще оставалась руководящая и направляющая роль Компартии. А в мае оказалось, что в стране уже полно зародышевых политических сил, они появились в виде беспартийных активных, клубов политических заключенных. Начала возрождаться социал-демократия, которую коммунисты запретили после 1948 года, она как бы слилась с Компартией. И вдруг она опять появилась, появились старые деятели, которые не вошли в Компартию, и она подала заявку в Министерство внутренних дел на регистрацию. Представьте себе, что в течение буквально четырех-пяти месяцев страна оказалась в ситуации политического плюрализма, чего Дубчек не представлял себе и во сне. Почему он не мог закрутить снова гайки, как этого требовал Брежнев? Потому что он чувствовал себя на гребне этой народной волны, которая его несла. Его очень любили, у населения еще не было такого популярного коммуниста, как Дубчек.
Многие хорошие люди оказываются плохими политиками, и он был очень слабым человеком. Он не смог противостоять ни своему населению, ни партийным товарищам из Москвы, хотя его Брежнев буквально уговаривал. И закончилось внутреннее эмоциональное развитие Дубчека тем, что, когда, во время последнего телефонного разговора Брежнев сказал ему: "Саша, ты же мне обещал, что снимешь Гольдштюкера, Пеликана" (Иржи Пеликан был директором телевидения, Гольдштюкер был председателем Союза писателей), Дубчек ему на это ответил: "Леонид Ильич, выполняйте свои указания, что вам диктует Политбюро, а я их снимать не могу". Это означало бы идти против своего народа, а это Дубчек тоже не мог сделать и болтался между этими двумя силами. В результате он сам был удивлен вторжением и сказал тогда: "Это они сделали мне". Он же был настоящий, проверенный коммунист, русофил, человек, который вырос на территории Советского Союза, в Киргизии, прекрасно, без акцента, говорил по-русски.
Ондра Соукоп: Александр Дубчек после того, как его сняли со всех постов, исключили из партии, тихо и незаметно жил в Братиславе, работал юристом на каком-то предприятии. Он не присоединился к диссидентам, только в 1988 году дал интервью итальянской газете. Когда началась бархатная революция, он через несколько дней тоже появился – приехал в Прагу на один из крупнейших митингов того времени. Я помню, как все ждали его, потому что это была легендарная фигура, чье имя люди писали на стенах, и он тогда ассоциировался с этим движением. Он начал говорить, и это был такой партийный язык…
Елена Фанайлова: Я представляю, какое разочарование.
Ондра Соукоп: И мы там так стояли, сто тысяч человек, и думали: да, его время уже ушло. Причем когда он выходил на трибуну, толпа просто скандировала его имя, а когда он закончил, там вежливо похлопали.
Ефим Фиштейн: Прежде чем Дубчек ушел, он, как председатель Федерального собрания, успел подписать, уже при Гусаке, закон об использовании полицейских обушков, дубинок. Он так и вошел в историю, как "дубинковый закон", по этому закону разгоняли и арестовывали чехов, которые попытались отметить первую годовщину вторжения в августе 1969 года мощными демонстрациями. Еще я прекрасно помню, как во время подписания "Хартии-77", которую я тоже подписал, в штаб-квартире, в среде людей вокруг Гавела хотели, чтобы ее подписал и Дубчек, это очень укрепило бы позиции "Хартии". К нему обратились посредством общего знакомого Дубчека и хартистов, пана Кусы, одного из немногих словацких коммунистов, который поддержал вторжение, а потом подписал "Хартию". Кусы отправился к Дубчеку с копией "Хартии", тот внимательно прочитал и сказал: "Это не мой путь, я остаюсь коммунистом, я буду общаться с центрами коммунистического движения в Италии, в Испании…" И он никогда не подписал "Хартию". То есть это была почти шизофреническая раздвоенность.
Но почему он оказался демократом? Во-первых, он по натуре добрый, мягкий, вежливый человек. А во-вторых, демократизм – это форма существования чехословацкого общества, я сказал бы, врожденный, унаследованный демократизм культурного типа. Не идейно, от головы идущие познания, что демократия лучше, а просто бытовое восприятие мира. Таким был Дубчек, он очень любил людей, он с ними встречался, они его целовали, дарили ему цветы. Он не мог пойти ни против своего народа, ни против своей коммунистической идеологии.
Это была уникальная атмосфера, которая обычно бывает короткое время
Елена Фанайлова: Предлагаю нам посмотреть записанный мною в Москве разговор с Томашем Гланцем, славистом и критиком. Томаш говорит о том, что 1968 год был отмечен театрализацией политики и приходом политики в театры. И это касалось не только Чехословакии, но и Европы в целом, процесс начался еще в середине 60-х, до 1968 года.
Томаш Гланц: В политической практике театрализация общественной жизни, безусловно, сыграла большую роль. Это можно отнести в середине 60-х годов к выступлению Аллена Гинзберга, к традиции majales, студенческих карнавальных манифестаций, которые происходили в мае и носили, в том числе, с определенного момента политический характер. Аллен Гинзберг приехал тогда в Чехословакию из Советского Союза, где он был принят очень тепло как представитель левой, коммунистической американской литературы и интеллигенции, и в Чехословакии был избран королем majales. Это был гигантский перформанс студенческого движения того времени, который показал, как художественная практика, в том числе театральная, и практика политической, общественной деятельности в определенный момент начинают друг друга обслуживать своим набором приемов, своими инструментами.
В самом 1968 году возникают образы с политическим содержанием, которые совершенно не основаны на неких утверждениях или политических заявлениях, а чисто визуальные. Например, одним из самых сильных таких образов "Пражской весны", как мне кажется, является генеральный секретарь Коммунистической партии Чехословакии Александр Дубчек в плавках, который на досуге идет купаться, прыгает с вышки, и с ним купается народ. Политбюро – это общественное место, и фотодокументация этого события попадает на обложку журнала "Младый свет", в переводе на русский "Молодой мир", очень популярный журнал того времени. И весь народ видит своего генсека в плавках, который улыбается своей незабываемой улыбкой. Это становится образом, который гораздо мощнее самих заявлений Политбюро.
Елена Фанайлова: Чудесная история о плавках Дубчека.
Ярослав Шимов: В 20-х годах политик должен стоять на пьедестале в цилиндре, в строгом костюме. А в 1968 году было стремление увидеть политика в плавках, увидеть его таким же человеком, как и все остальные.
Елена Фанайлова: В те годы происходит сексуальная революция, освобождение, либерализация поля запретов и цензуры. И мне кажется, это тоже было одним из подтекстов Пражской весны. Очень многие люди вспоминают, что для того, чтобы подразнить советских солдат или показать им свое возмущение, парочки демонстративно целовались на улицах.
Ефим, а вы в каком году приехали в Чехословакию? Это была эмиграция?
Ефим Фиштейн: В конце 1969 года. Это тот вариант дозволенной эмиграции, когда человек женился или выходил замуж, и я ехал сюда на постоянное место жительства со своей молодой женой. Но я хочу сказать, почему Дубчек в плавках. Тот смысл, который был на поверхности, которые понимали или чувствовали все, это было совершеннейшее исключение из нравов и порядков коммунистического общества, в котором мы жили. Во-первых, Дубчек не был геронтом, ему было 46 лет, во-вторых, был он стройный, молодой, в плавках, на лице довольно грустная улыбка печального Пьеро, но все-таки улыбка. И он в этих плавках разительно отличался от всех товарищей по партии. Представьте себе на одну секунду Брежнева, прыгающего…
Елена Фанайлова: Невозможно. Это комично.
Ефим Фиштейн: Что касается культурной атмосферы, конечно, это заслуживает особого разбора. Пражская весна тем и хороша, что она коротка, она не успела никому приесться. Она продолжалась ведь всего полгода.
Елена Фанайлова: Я говорю "год Дубчека", потому что это год невероятной энергии. Он породил столько культурной, исторической рефлексии, но это очень короткое время.
Ефим Фиштейн: Ведь потом, после этого полугодия, начался примерно 20-летний период, который ознаменовался приведением общества в норму, в которой живут брежневы в своих длинных пиджаках, и никто не прыгает в плавках. Но этих полугода свободы хватило, и глоток свободы позволил пережить последующие 20 лет. Совершенно уникальным было положение журналистов, тогда еще не зависящих от финансирования, потому что все газеты и телевидение были государственными. Они получали регулярно зарплату, но могли писать все, что угодно. Многие потом за это поплатились. Но были замечательные карикатуры, я их одно время собирал, где высмеивался Советский Союз, превозносилась демократия, и все это за государственные деньги, за счет тогдашнего коммунистического государства. Театры ставили все, что угодно, тогда появился и абсурдный театр, и хэппенинги всех видов. Кстати, majales, студенческий карнавал, тоже вид хэппенинга, там сочеталось культурное и политическое естественнейшим образом, посреди культурного события произносились политические лозунги. Да и само слово "свобода" перестало быть запрещенным, но еще не стало захватанным, девальвированным. То есть это была уникальная атмосфера, которая обычно бывает короткое время. Чехам повезло, что эта атмосфера полной свободы не успела выродиться, не успела надоесть, стать обычным, неинтересным делом. Пришла грубая военная сила и ее оборвала. А значит, она осталась для всех последующих поколений образцом, воспоминанием о будущем, всегда хотелось вернуться к этой атмосфере.
Елена Фанайлова: Советское вторжение, конечно же, резко пошатнуло авторитет Советского Союза в коммунистической общемировой конструкции, это был удар по самим себе в смысле собственной репутации, по делу коммунизма как левому проекту. Ондра, 300 тысяч эмигрантов по политическим причинам из Чехии в последующие 20 лет, около 150 убитых непосредственно во время августовских событий, несколько сотен пострадавших, атмосфера репрессий, хорошо известная нам по романам Кундеры. Что для вас важнее? Как это вспоминается в кругу родителей, их друзей и среди ваших ровесников, это победа или поражение?
Ондра Соукоп: Безусловно, поражение. Потому что это был крах надежд. Это сильно понизило престиж коммунистической идеи во всем мире, и Чехословакия не была исключением. За свою жизнь я встретил, может быть, четыре-пять верующих коммунистов. Я провел часть детства в Москве во времена перестройки, и там эта вера была: да, перегибы, застой, а мы сейчас вернемся к чистой идее, которую придумал Ленин, и все будет в порядке. Этих иллюзий у 99% жителей Чехословакии в 70–80-е годы абсолютно не было. Может быть, поэтому реакция на Дубчека была такая растерянная, потому что все думали: мы выучили урок, социализм такого типа реформировать невозможно, мы все поняли, а он говорит, что нужно вернуться к идеалам 1968 года, это же невозможно.
Елена Фанайлова: 150 погибших в августе 1968 года – это фактически "Небесная сотня" в Киеве. Я не могу не приходить к таким историческим параллелям. Какова была степень травматического переживания чехословацкого общества? Сакрализованы ли эти жертвы, существуют ли их пантеон?
Ондра Соукоп: Сейчас это все очень хорошо задокументировано, у большинства жертв есть памятники, например, на местах, где они погибли. Большинство из них – люди, которые попали под случайные пули, были задавлены танком или транспортом. Мифологизация в позитивном смысле, скорее, вокруг Яна Палаха и Яна Зайица. После августа 1968 года большинство людей понимали, что сейчас все будет только хуже, и тогда уже началась эмиграция. Отец моих знакомых отсидел в 50-е годы, и он 23 августа, через два дня после вторжения, собрал всех, посадил в машину и уехал в Западную Германию, сказав: "Я это уже видел, все!" В то время границы были еще открыты.
Ефим Фиштейн: Я ограничил бы это осенью 1968 года, когда советские войска взяли на себя работу на границе. Тогда массовый выезд остановился, до этого выезд был неконтролируемый. Одна из замечательных свобод на этом празднике жизни была свобода передвижения, чехи могли уезжать за границу, не возвращаться или возвращаться – это было их личным делом.
Елена Фанайлова: Поступок Яна Палаха кому-то кажется экстремизмом, отчаянием, нужно идти бороться, а не сжигать себя.
Ондра Соукоп: Я думаю, что трудно себе представить реальную атмосферу тех месяцев.
Елена Фанайлова: Назовем ее политической и социальной депрессией, которая переходит на уровень личной депрессии, что прекрасно описано у Кундеры.
Ондра Соукоп: Самым депрессивным мне кажется то, что сами же чехи, под чутким руководством советских товарищей, начали репрессировать, выгоняли людей из партии, с работы. Чехи сами очень жестко разгоняли демонстрации 1969 года. Ощущение, что свои же люди начинают сдаваться, подчиняться, и даже хуже, сами использовать это в своих целях, было очень сильное. И то, что сделал Ян Палах, это было попыткой мобилизации тех, кто уже начинал терять веру. Это сработало вспышкой, буквально на пару недель, и его похороны вылились в демонстрацию, но потом все потихоньку угасало.
Ефим Фиштейн: Глубочайшая травматизация чехословацкого общества не была связана с тем, что провалилась попытка создания некого идеального социализма с человеческим лицом. Это было внеидеологическое чувство, это было прежде всего чувство оскорбленного национального достоинства чехов. Ян Палах сжег себя не потому, что хотел восстановить социалистический эксперимент. Он, несомненно, хотел активизировать население, напомнить, что они оскорблены не как идеологи, а как народ, как люди, унижены, общий национальный организм. Я и сам воспринимал, и вообще чехословацкое общество тогда, в момент самосожжения, воспринимало это крайне неоднозначно. Ведущие философы указывали, что самосожжение не европейский способ сопротивления, это азиатский, буддистский способ. Сам я сторонник активного сопротивления. Но чехословацкое общество до сих пор не знает, что такое реально активное сопротивление, потому что при нем гибнут люди. Палаха эксгумировали, перевезли в родное селение недалеко от Праги и никого туда не пускали, чтобы не допустить демонстраций, много-много лет. Сейчас, конечно, это событие отмечается как центральное. Прошло 20 лет с его самосожжения, и правительство считало, что все забыто, он достаточно оплеван. Но первые демонстрации были как раз в честь Яна Палаха: 16 января 1989 года в Праге прошла "Неделя Палаха". Каждый день полиция разгоняла водометами, арестовывала людей. Еще пражская "бархатная революция" была через три четверти года, но люди уже выходили, потому что чувствовалось в атмосфере: это событие является ключевым.
Елена Фанайлова: Это, конечно, удивительной силы символическое событие.
Ярослав Шимов: 1968 год – это была концентрация энергии освобождения. Иногда упускают тот момент, что Чехословакия пришла к 1968 году, почти минуя то, что было в 50-е годы в других коммунистических странах, особенно в 1956 году. Это более кровавое и ужасное вторжение в Венгрию, расправа с национальным восстанием. Это события в Польше, где было возвращение на политическую сцену Гомулки, который олицетворял национал-коммунизм. Дубчек – это парадоксальная фигура, он одновременно немножко и Хрущев, и Горбачев. А потом начинается "нормализация". Это 20 лет безвременья, заканчивающиеся на сей раз уже успешным политическим карнавалом.
