Александр Генис: Юбилейный для Солженицына год, перевалив за половину, набирает обороты. Вот уже готов и проект памятника Александру Исаевичу. Конечно, никто больше его не заслужил этой чести. Другое дело, что ощущается некоторая двусмысленность праздничных акций. Сама попытка встроить Солженицына в державный ряд страны, которая управляется выходцами из той самой секретной полиции, что держала его и его страну в ГУЛАГе, иногда кажется неловким недоразумением. Впрочем, Солженицын, великий тактик литературной жизни, знал, что делал еще тогда, когда принял награду из рук Путина.
Важнее осмыслить огромное наследие Александра Исаевича. "Американский час" уже обращался к этой необъятной теме, пользуясь тем, что наш коллега Борис Парамонов лучше всех, в том числе и лично, знал Солженицына. Сегодня мы поговорим о его самом амбициозном проекте – “Красном колесе”.
Прошу вас, Борис Михайлович.
Борис Парамонов: Я начну несколько со стороны. Была такая в России замечательная женщина Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс, член ЦК кадетской – то есть конституционно-демократической – партии. Я знал, что существуют ее мемуары, написанные в эмиграции, но все не мог добраться до них. А вот недавно обнаружил в сети, ну и прочел, конечно. Они называются "На путях к свободе" и описывают в основном деятельность кадетской партии в государственных Думах, недолгий период русского парламентаризма: 1906–1917 годы. И вот читая эти мемуары, я увидел и узнал знакомые сюжеты – именно трактовки этого периода у Солженицына в его "Красном колесе" – эпопеи, охватывающей как раз этот период.
Александр Генис: И какие трактовки, интересно? Ведь известно, что Солженицын отнюдь не сочувствовал российскому либерализму вообще и кадетской партии в частности.
Борис Парамонов: Во-первых, трактовка Столыпина. Тыркова-Вильямс отзывается о нем, описывает его с чрезвычайным сочувствием и прямо говорит о нем как о выдающемся государственном деятеле, гибель которого сорвала реформирование русской жизни. Далее, она и к самим кадетам относится достаточно критично, много говорит об их роковом недостатке – чрезмерном доверии к союзникам слева, каковые и союзниками-то не были, что оглушительно сказалось во второй русской революции. И вот еще один сюжет: последняя глава мемуаров Тырковой-Вильямс посвящена кооперативному движению в России, особенно на селе. Она вообще настаивает на том, что русская жизнь после первой революции стала радикально улучшаться, на глазах росло благосостояние деревни. И это мне напомнило еще одну главу из "Красного колеса" – о деревенской лавке Буякина с живописным перечислением ее товаров.
Александр Генис: Так вы хотите сказать, что Солженицын свою концепцию русской истории двух революций извлек прямо из Тырковой-Вильямс?
Борис Парамонов: Нет, конечно, ведь Солженицын использовал колоссальное количество разнообразнейших источников. Но в книге Тырковой я услышал некий камертон, на который настроен и Солженицын, и просто-напросто еще раз обратился к "Красному колесу", еще раз прошелся по ее тысячелистью. И многое как бы впервые увидел у него.
Александр Генис: Ну тогда, Борис Михайлович, вопрос с ходу: как вы относитесь к этому сочинению? Нравится оно вам или нет? Удача это Солженицына или провал, как считают многие. Сам его объем считают главной причиной видимой неудачи: кто сегодня такое читать возьмется?
И еще: можно ли считать, что Солженицын в "Красном колесе", как это было в “Архипелаге”, создал некий новый жанр? И соответственно, следуя завету Пушкина, судить о художнике по законам, им самим для себя созданным?
Борис Парамонов: Что совершенно точно и сомнению не подлежит – "Красное колесо" не может называться романом или даже серией романов. Хотя бы даже историческим романом. Это нечто большее – некий сплав, синтез повествовательных форм. Скорее жанр его можно определить теми же словами, что помянутый вами "Архипелаг ГУЛАГ" в авторской презентации: опыт художественного исследования.
Александр Генис: Хотя самому "Колесу" другое жанровое определение дает автор: повествование в отмеренных сроках.
Борис Парамонов: Я бы вот с чего начал. Известно, что в каждом художественном произведении существуют материал и стиль или, сказать по старинке, содержание и форма. Закон построения художественного текста отнюдь не требует исчерпания привлекаемого материала, предельной его полноты. Хрестоматийный пример – фильм "Броненосец Потемкин". Сначала предполагалось дать всю революцию 1905 года, потом материал ограничили восстанием на "Потемкине", а потом и этот материал ограничили, закончив фильм на победной ноте – прохождении "Потемкина" сквозь строй адмиральской эскадры. Получился шедевр.
Александр Генис: Еще раз было доказано, что не в материале дело, а именно в стиле, в умелом построении.
Борис Парамонов: Но Солженицын особую задачу поставил в "Колесе" – дать правду об истории русской революции, и не только 17-го года, но и с заходом в 1905-й. Его задачей было рассказать правду и по возможности ВСЮ правду об этих событиях русской истории. Установка была как раз на материал. И этот материал в подаче Солженицына представляет необыкновенный интерес. Это экстракты из стенограмм Думы, это портреты государственных деятелей той поры – Столыпин, Милюков, Гучков, Шингарев, царской семьи, революционеров – Ленин, Троцкий. И вот получилось, что на этом фоне совершенно поблекли герои собственно романные – Воротынцев с Ольдой Андозерской, или Саня с Ксеньей, или всякие Верони и Ликони. Причем Солженицын не смог найти этим вымышленным (или полувымышленным) героям правильного действия. Они у него, странно сказать, заняты тем, что влюбляются. То есть это уже "роман" в тривиальном смысле слова.
Александр Генис: Приходилось читать резко критические отзывы об этих романных линиях "Колеса". Особенно о Воротынцеве с Ольдой, тут уже откровенно смеялись критики, причем высшего ранга, Синявский, к примеру.
Борис Парамонов: Воротынцев вообще фигура выдуманная, и неудачно выдуманная. Автор заставляет его думать о противоправительственном заговоре с целью вывести Россию из войны. То есть он наделяет его своими собственными мыслями “а постериоре”. Не мог полковник генерального штаба думать о прекращении войны, это мысли самого Солженицына, смотрящего на историю полвека спустя. И эти романные главы теряют правдоподобие, это искусственная и к истории не имеющая отношения выдумка.
Или эта Ольда Андозерская, которую автор делает монархисткой. Не могла женщина-профессор быть монархисткой в 1916 году. Это Солженицын приписывает ей мысли Ивана Ильина, с которыми он сам ознакомился много лет спустя после революции. И которые сам Ильин выработал уже в эмиграции. То есть опять же задним числом. В России были две видные женщины-ученые этого времени, Добиаш-Рождественская – специалист по средневековой истории Европы и Андрианова-Перетц, занимавшаяся русским фольклором. Но ни о какой их идеологии ничего не известно.
Александр Генис: Значит, не было живых прототипов у этих солженицынских персонажей, он их выдумал задним числом?
Борис Парамонов: Ну да. Но вот что еще: роман Воротынцева с Ольдой занимает непропорционально много места, и вообще не работает в общей картине "Колеса". Мне сдается, что тут были у автора мотивы чисто личные, так сказать, контрабандой проникшие в книгу. Я бы не нашел возможным говорить об этом, если б не сам автор. Солженицын в первой книге своих мемуаров "Бодался теленок с дубом" довольно подробно описал свою персональную драму в период самой острой конфронтации его с режимом: разрыв с первой женой и женитьбу на второй. Отсюда, из автобиографии идет этот сюжет "Колеса", там и так его Солженицын изживает.
Причем что еще: подобные любовные неурядицы он обнаруживает или приписывает другим персонажам "Колеса". И Федор Ковынев у него не может разобраться со своей Зинушей, и даже у Гучкова и Колчака сходный семейный конфликт: и жена, и любимая женщина. У Гучкова, как мы узнаем, был роман с Верой Комиссаржевской, ни мало ни много.
Тема эта тяготит Солженицына и повсюду прорывается.
Александр Генис: То есть эпопея оказывается опять же романом в тривиальном смысле этого слова и жанра.
Борис Парамонов: И вот тут мы должны вспомнить, что уже говорилось в нашей беседе в связи с Солженицыным, когда речь шла о его "Теленке". Мы тогда вспоминали замечательную статью Мандельштама "Конец романа" 1927 года. Роман невозможен потому, что исчез романный герой, писал Мандельштам, исчезло романное действие, когда герой борется и побеждает. В эпоху господства массовых процессов практика действия сменяется практикой приспособления к этим массовидным социальным процессам. И мы говорили, что в "Теленке" Солженицын возродил роман, найдя героя – самого себя в противостоянии этим самым новым внечеловеческим реальностям. Получились не просто мемуары, а именно роман: герой есть, и он побеждает.
А вот в "Колесе" героев много, но никто не победитель. То есть победитель есть, был, как мы знаем сами из истории: Ленин. И вот тут я вижу ответ на вопрос: а почему Солженицын перестал дописывать "Колесо" в соответствии с уже намеченным планом? И ответ неожиданный, я бы сказал парадоксальный: потому что Солженицын не захотел представить Ленина победителем. Он символически переиграл историю, остановил ее на апреле, не дал гадам дожить до октября.
Это чрезвычайно интересный прием нарративной техники.
Александр Генис: Мне это напоминает, уж простите, Тарантино, который в финале своего якобы исторического фильма “Бесславные ублюдки” взял и перестрелял всех фашистов, начиная с Гитлера.
Борис Парамонов: Тарантино Солженицын не смотрел, что и хорошо. Но сходный прием есть у Набокова в книге “Бенд Синистер”: когда его протагонистам становится совсем плохо, автор появляется из-за кулис – или спускается с неба – и прекращает повествование.
Александр Генис: У греков это называлось “бог из машины” и считалось трюком, за злоупотребление которым попрекали Еврипида.
Ну а в целом и кратко, Борис Михайлович, еще раз: ваше отношение к "Красному колесу"? Попросту: нравится вам это сочинение или нет?
Борис Парамонов: Я читаю его с громадным интересом, тем более когда обнаруживаю недостатки конструкции. Солженицын является в "Колесе" не просто автором, но и могучей личностью, неким Гераклом, чистящим Авгиевы конюшни российской истории. Это величественное зрелище. И самые недостатки книги делают понятней и ближе ее автора.
