Иван Толстой: Прозаик, эссеист, историк, в молодые годы – узник Соловецкого лагеря, в годы войны коллаборант, затем перемещенное лицо, житель Италии – один из самых известных русских писателей второй волны эмиграции. Известных, но приходящих в своем полном объеме к читателю только в последние годы. Благодарить за это нужно моего собеседника Михаила Григорьевича Талалая, проведшего большую и тщательную работу по собиранию и выпуску наследия писателя. Нет нужды рассказывать ширяевскую биографию, потому что различным перипетиям жизни Бориса Николаевича и будет посвящена сегодняшняя беседа.

Вы ведь из тех исследователей, кто открыл одну замечательную книжку Бориса Ширяева – "Записки продавца кукол"?

Михаил Талалай: Да, и должен вам публично выразить благодарность, потому что впервые мы заговорили о Ширяеве в вашем доме, когда я в первый раз приехал в Прагу, был у вас в гостях и вы спросили: "Как там Ширяев?" И так получилось, спустя годы, что я оказался главным публикатором Ширяева, уже вышло несколько книг, в частности, та, которую вы упомянули. Она нуждается в переиздании, потому что у меня столько уже знаний накопилось про этих несчастных Ди-Пи, вторая волна. И конечно, Ширяев – один из самых ярких ее представителей. Хотя я им столько сейчас занимаюсь, что у меня некоторые представления о нем сместились.

В частности, я считаю, что он не есть представитель второй волны, потому что по своему образованию, происхождению и формированию он более тяготел к дореволюционной России, он не был из тех молодых советских людей, которые попали в жернова Второй мировой войны. Более того, публикуя мою последнюю книгу, я в одном его очерке наткнулся на краткий эпизод его бурной жизни. Он бежал во время Гражданской войны на территорию Ирана, но там его пограничники поймали и буквально продали красноармейцам за какую-то мзду, он даже называет эту цифру. Иранские пограничники выдали беглого белогвардейца. И он пишет, что он несколько дней был эмигрантом первой волны, не употребляя этого слова – в его эпоху была "старая" и "новая" эмиграция.

Иван Толстой: В общем, это характерно для многих образованных людей, которые попали в результате Второй мировой войны в Западную Европу. А некоторые и до этого были в Европе – это судьба большинства русских эмигрантов, живших в Прибалтике в межвоенные годы. Они были первой волной, а потом они стали второй.

Михаил Талалай: Но политически Ширяев все-таки не примкнул к первой волне. В своей книге "Ди-Пи в Италии" он описывает свои расхождения. У него уже был советский опыт, у него было другое мировоззрение и он считал, что первая волна уже оторвалась от реальности. У него там есть главка, посвященная Вячеславу Иванову, где он дает несколько ироничный портрет этого мэтра, живущего в такой башне, весь в Серебряном веке. И есть у него еще интересная символическая деталь несхождения с первой эмиграцией. Он был страстным поборником реформирования орфографии, он уже не мог писать на старой орфографии и, со свойственным ему энтузиазмом и пассионарностью, он защищал новую орфографию. У него есть эссе, которое называется "Проклятая буква "ять", где он выражал свои новые политические и культурные воззрения.

Итак, "Ди-Пи в Италии" – книга уникальная, потому что описывает эпоху второй половины 1940-х годов в Италии.

А надо сказать, что сами итальянцы не любят заниматься этой темой и не знают ее. Присутствие массы дипийцев, русских, прибалтийцев на территории Италии, печальные эпизоды их выдачи, эпизоды, когда СМЕРШ прочесывал лагеря под Неаполем и в Римини и выдавал новых эмигрантов. Ширяев описывает, как он проходил эти комиссии, но он уже знал, что нужно притворяться эмигрантом первой войны, поэтому он мимикрировал под старую эмиграцию, и смершевцы теряли к нему интерес. Я пытался найти архивы этих многочисленных лагерей, но это не так-то просто после закрытия ИРО – международной организации, существовавшей на американские деньги. В самих этих городах мне говорили, что мы не знаем, что-то было.

В частности, свою лучшую книгу "Неугасимая лампада" Ширяев писал под Неаполем в местечке, которое ему нравилось, он писал, что они вытянули счастливый билет, попав в этот лагерь, но ему явно не нравилось название этого места – Пагани. И поэтому он на своей книге, как последнюю точку, где он писал эту книгу, написал "остров Капри". Тем более, что с берега Пагани виден остров Капри и, наверное, Ширяев там и написал несколько строчек. Я думаю, что ему там даже не удавалось заночевать из-за дороговизны этого острова.

Иван Толстой: Или это такой Град Китеж для русского верующего человека.

Михаил Талалай: Град Китеж – это было понятие очень важное для Ширяева, и он не раз к этому образу возвращался. И вот в Пагани я специально ездил, ходил к местным историкам-краеведам. Они говорят: да, мы знаем, было что-то у нас, сначала американцы там были, дом отдыха для американских военных, потом жили какие-то странные люди, мы о них ничего не знаем. А сейчас там городской парк.

Иван Толстой: А в корне слова Пагани нет язычества?

Михаил Талалай: Да, конечно, это что-то языческое. "Неугасимая лампада" – с этим произведением Ширяев вернулся в Советский Союз в конце 80-х годов, это была одна из самых успешных книг "Издательства имени Чехова".

Иван Толстой: Это русское издательство в Нью-Йорке, которое выпустило больше ста шестидесяти книг, и одна из них это "Неугасимая лампада".

Михаил Талалай: Мне довелось участвовать в подготовке уже образцового издания, которое вышло на Соловках. Соловецкий монастырь посчитал нужным, чтобы "Неугасимая лампада" вышла там. Ширяев писал, естественно, издалека, какие-то у него там были шероховатости, сдвигаются некоторые датировки, поэтому местные историки все это очень аккуратно, очень бережно отметили в комментариях. Особо следует отметить редакторскую работу священника Вячеслава Умнягина.

Я написал биографический очерк, воссозданный в последние годы, уже когда я занимался публикацией его книг. Потому что после "Ди-Пи в Италии" произошли разного рада события в моей публикаторской жизни. Вышла книга "Ди-Пи в Италии", которую издавало аргентинское издательство "Наша страна". И хотя я очень аккуратно упомянул "Нашу страну", ко мне обратился главный редактор Николай Казанцев, написал, что все-таки издательство наше еще существует, газета выходит, а вы публикуете, не спросив. Тем не менее после первого почти конфликтного момента ситуация стала бурно развиваться, потому что тот же самый редактор "Нашей страны" мне предложил: а почему вам не издать еще что-нибудь из Ширяева, то, что он публиковал у нас или в каких-то других изданиях? И связал меня с Андреем Власенко, врачом, живущим в Америке, большим любителем русской литературы второй волны, который стал оказывать огромную помощь. Он стал искать по забытым периодическим изданиям, по американским библиотекам, проводить гигантскую техническую работу, на которую мало кто способен – сканировать эти пожелтевшие листы и переводить их в современную электронную форму. И вместе с ним мы издали уже целую серию публикаций Бориса Николаевича Ширяева.

В книге "Италия без Колизея" были собраны очерки Ширяева из разных источников (и "Русская мысль", и "Часовой", и "Наша страна"), в которых он описывает Италию 1940–50-х годов. Этот сборник вышел несколько лет тому назад в издательстве "Алетейя".

Затем новый поворот – очерки Ширяева, посвященные Русскому подворью в Бари. Так как это важнейшая часть моих исследований, обнаружив целую серию его очерков начала 1950-х годов, посвященных русским в Бари, я решил издать отдельную книгу "Никола Русский" (он так назвал один из своих очерков, посвященный этому очагу русской жизни в Бари). Это уникальное свидетельство, так как Ширяев тогда был единственным русским путешественником, который в начале 50-х годов добрался в Бари. В то время строительство русского храма было остановлено практически, и он своими статьями будировал зарубежную общественность, чтобы помогали, откликнулись. И, действительно, не без помощи Ширяева этот проект был до конца доведен. В 1955 году (Ширяев еще застал это событие) храм-памятник в Бари был освящен.

Затем у нас с Андреем Власенко возникла мысль собрать тематические статьи Ширяева, посвященные русской литературе, и два года тому назад вышла книга, которую мы тоже назвали по одной из статей Ширяева "Бриллианты и булыжники". Получился увесистый том в пятьсот страниц.

Ширяев страстно любил русскую литературу, сам был писателем, прекрасно ее знал. Его траектория литературоведа была очень интересная: он преподавал русскую литературу в советской школе в глухой провинции на Ставрополье, с приходом немцев остался в оккупации, и его послали преподавать русскую литературу казакам в казачий стан на севере Италии. Я думаю, что у него уже вызрело, благодаря личной судьбе, несколько политизированное отношение к русской литературе, которое окончательно созрело во время его публицистической и литературоведческой деятельности уже будучи дипийцем. В чем оно заключалось? Поток русской литературы он разделил на "бриллианты" – это для него Лесков, в первую очередь, его светоч, его любимый писатель, Алексей Константинович Толстой, Лев Толстой и Достоевский, и затем он этот поток ведет даже в советскую эпоху и, например, Шолохов, как ни странно, для него тоже "бриллиант". И он ссылается при этом на генерала Краснова, который, создавая эту казачью армию в составе вермахта, говорил: "Шолохов – наш". Так что они простили Шолохову "Поднятую целину".

А "булыжники", по мнению Ширяева, – это те камни, которые давали даже замечательные, великие русские литераторы, но которые не способствовали культурному росту и здоровому духу России и подготавливали некое падение. В частности, Серебряный век, согласно Ширяеву, – это уже какая-то гнильца, изъян. Блок, Цветаева, особенно ему не нравилась парижская Парнасская школа, которые, по его мнению, совсем уже отошли, оторвались от главного потока, нужного для русского народа. Потому что по своим политическим воззрениям он – народный монархист. Народ и народный монарх. У Солоневича это высказано.

Иван Толстой: Это немножко объясняет, почему книжка "Ди-Пи в Италии" вышла в Аргентине, в стране Солоневича.

Михаил Талалай: Да, эти связи были связаны с идеологией Ширяева, преклонением перед Николем II, он всячески искал контакта с Великими князьями в Европе. Книга написана ширяевским богатым, ярким языком, но с особым подходом – Ширяев смотрит на русскую литературу своеобразно. Он очень тепло пишет о Паустовском, который ближе, по его мнению, к "бриллиантам", чем к "булыжникам". Особенно в этой книге он пестовал вторую волну. Мы там опубликовали многочисленные рецензии, посвященные его собратьям из Второй волны, где он рассказывает об этом недопонимании, несхожести в культурных оценках с Первой волной. Во время сбора этого материала нашлось огромное количество статей Ширяева на чисто исторические темы, которые мы сознательно отсеяли, готовя сборник, вышедший в этом году. Так что в этом году – продолжение, пандан к литературе, Борис Николаевич Ширяев об истории.

Он очень успешно сочетает в себе филолога, литератора, писателя и историка, потому что он учился на истфаке в Московском университете у Ключевского. Он ссылается часто на Ключевского, а в гимназии его учителем истории был будущий советский академик Богоявленский, и в некоторых статьях он вспоминает уроки истории еще в гимназии. Такие светила обрамляли его детство и юность. Сам Ширяев не думал делать сборник из своих исторических статей, и мы в качестве названия взяли название одного из его циклов – "Люди земли русской". Здесь, нам кажется, его народность, любовь к биографическому жанру одновременно, в названии этого цикла удачным образом проявляется. Здесь начинается отсчет еще со Средневековья, центральная статья посвящена Сергию Радонежскому. Конечно, для Ширяева это важнейшая фигура, он заново переосмысляет житие преподобного Сергия, и для него он важен как собиратель земли русской, как человек земли русской и как государственник. Эта статья, как ни удивительно, была переведена на итальянский еще при жизни Ширяева, я случайно нашел ее в одном маргинальном католическом журнале под названием "Чудо преподобного Сергия". И далее через Новгород, через Украину – есть ряд статей, посвященных проблематике Украины времени соединения украинских земель с Московией, и возможность перспективы, на которую он достаточно трезво смотрел.

И отдельная глава, прекрасно написанная, посвящена Богдану Хмельницкому. Публикуя эту главу, я послал ее своим киевским и московским коллегам, так как я не специалист в этой области, и они были очень приятно впечатлены художественной высотой и качественной исторической проработкой. По сути дела, это могла быть отдельная книжка о Богдане Хмельницком, но теперь она составляет часть нашей толстенной книги – опять больше пятисот страниц. Затем цикл "Люди земли Русской" – отдельные библиографические очерки, посвященные скромным русским людям, по мнению Ширяева, забытым труженикам. Его интересовали, в духе Лескова, не героические революционные фигуры, а работники русской истории, работники русской культуры. В частности, там одна статья про городового – "Хранитель порядка" – насколько была важна и близка к народу эта фигура, вычеркнутая и очерненная историей. То есть Ширяев-публицист старался вытянуть забытые и оклеветанные, по его мнению, целые категории российской жизни.

Иван Толстой: Вы послали в подарок Никите Михалкову книжку с этим очерком?

Михаил Талалай: Может быть, стоит, чтобы эта книга попала ему на стол. И следующий большой блок из этой книги – исторического направления рассказы, но связанные уже с жизнью Ширяева. Пару соловецких эпизодов, которые не вошли в "Неугасимую лампаду" по каким-то причинам.

Иван Толстой: Часто бывало, что по причине объема. Там было ограничение. Самая большая книжка – 416 страниц. А если бывало больше, то они делали двухтомник, а если на двухтомник не набиралось, то надо было выкидывать что-то. Часто – прозаическая типографская проблема.

Михаил Талалай: Я об этом не подумал, но, может быть, так и было. И разного рода следующие эссе, которые выходили в разное время. Я разложил просто по полочкам – как шла жизнь Ширяева, так я эти эссе и расположил. Это не мемуары, это исторические очерки о давних временах. В частности, очень яркие очерки он написал о Средней Азии. Соловки были переполнены, поэтому там устроили разгрузку - ему десятилетний срок каторги скостили и послали в Среднюю Азию, в Ташкент. И там такие советские неожиданные эпизоды, когда белогвардеец, соловецкий каторжник вдруг становится корреспондентом ряда среднеазиатских газет. Культурный человек, хорошо писал. Он писал не только эти статьи, а писал заготовки для местных аппаратчиков, какие-то выступления. В общем, был литературным негром для среднеазиатского аппарата.

Заметки очень интересные, это не автобиографические статьи, а обзоры, что происходило в тот момент, с некоторыми флешбеками в эпоху Гражданской войны. В частности, он вспоминает как его приговорили к расстрелу, когда купили у иранских пограничников, но его спас Фрунзе. И неожиданно он с некоторой теплотой пишет о Фрунзе. По его мнению Фрунзе (он, конечно, перегибает) был не совсем красный, он радел за Россию, для него Россия была больше, чем мировая пролетарская революция. Фрунзе спас тогда Ширяева. Он пригласил его на собеседование, узнал, что Ширяев хорошо разбирается в коневодстве, и сказал ему: "Вы не будете расстреляны, а мы вам даем поручение быть коневодом". И послал его в какой-то табун. И здесь Ширяев проводит несколько странную мысль, что Фрунзе за то, что он был не совсем красным, не совсем советским, за это и поплатился смертью, вроде бы, на врачебном столе.

Отдельный блок, который тоже мог бы быть отдельной книжкой, я одно время даже пытался издать ее, – это прогулки по Москве. В Италии Ширяев вспоминает московскую жизнь в таком ироническом ключе. Там что-то есть похожее на Булгакова, что-то есть от Ильфа и Петрова, с которыми Ширяев успел познакомиться. Для меня это был культурный шок: такие разные миры. Он между ссылками и каторгами периодически появлялся в Москве, где его снова задерживали после очередной встречи с Ильфом или Петровым. Это иронический очерк советской Москвы. Ширяев в перекличку его дает с Москвой дореволюционной, и понятно, на какой стороне у него симпатии. Затем часть его рассказов уже оккупационного периода (это не художественная проза), а затем уже письма нового эмигранта и его историко-политические очерки, преимущественно – об отношении западной демократии к антисоветскому движению. Он критически относится к западному либерализму, который, по его мнению, не вполне в курсе того, что именно происходит в Советской России.

И в этой же книге мы подключили большой блок о русской интеллигенции. Это и статьи самого Ширяева, и статьи его оппонентов или людей, с ним согласных. Оказывается, в 1950-е годы в эмигрантской прессе развернулась бурная полемика о том, кто такой русский интеллигент и виноват ли он, что произошла русская революция или, напротив, это произошло наперекор ему. Ширяев защищал интеллигенцию как таковую, считал ее лучшей частью русской нации, и считал даже Сергия Радонежского одним из первых русских интеллигентов. У него есть отдельная статья "Подсоветская интеллигенция". Ему очень и энергично, и увлеченно возражали, обвиняли интеллигенцию во всех грехах и гибели России. Сейчас, перечитывая, там есть очень многие интересные сентенции. Мне кажется, что они просто изначально не договорись о понятиях, что такое интеллигенция, и надо было сначала определить, о чем они спорят, потому что все люди были из одной ладьи, это все были выброшенные или бежавшие из советской России, и радели они об одном и том же. Так что эта большая книга "Люди земли Русской" перекликается с большим томом уже чисто художественной литературы.

Я первоначально несколько настороженно отнесся к предложению издательства "Росток" подготовить том художественной литературы, потому что все, что я раньше делал Ширяева, – это была публицистика, эссеистика и мемуары. Та же "Неугасимая лампада" – такое пограничное произведение, кончено, это высокохудожественный текст, но тем не менее это исторический очерк. А здесь речь идет о том, чтобы издать чисто художественные тексты Ширяева, который обрел голос писателя в 1950-е годы. Хотя, и это недавно открытый мною сюжет, вымысел, нарацию Ширяев предпринял еще на Соловках. Там существовал печатный орган, куда писали зэки, и его первые чисто вымышленные сюжеты появились там. И этот пласт его первоначальной жизни еще ждет своей публикации. Так что такая ниточка протягивается к 1920-м годам.

Иван Толстой: Я хочу познакомить наших слушателей с несколькими фрагментами из ширяевских книг, подготовленных стараниями моего собеседника историка Михаила Талалая.

Из книги "Люди земли Русской. Статьи о русской истории", Санкт-Петербург, "Алетейя", 2017 год. Ширяев – студент истфака Московского университета, слушатель Ключевского.

"Достижение "Октября"

"Американец Дэн Гриффитс, говорят, приводит в своей книге 261 определение социализма. Я этой книги, к сожалению, не читал, но глубоко уверен, что 262-го, самого полного при своей краткости, в его книге нет.

Слышали его немногие и дано оно профессором В. Ключевским в коридоре Московского Императорского университета при следующих обстоятельствах.

После одной из его лекций, студенты, увидав, что любимый профессор "в ударе", окружили его при выходе из аудитории и стали засыпать вопросами. Попросили также формулировать понятие социализм.

– Социализм, это такой государственный порядок, – отчеканил уже слегка дребезжащим голосом Василий Осипович, – при котором всем, без различий пола, возраста, национальности, религии, рода занятий и культурного уровня, жить будет в равной мере, – тут он сделал короткую паузу, – невыносимо!

Тогда никто из нас, студентов, этой формулы не понял и не оценил. Гнет кровавого царизма отнимал у нас подтверждающие ее аргументы, экспортируя их носителей то в Шушенское, то в Женеву. Потом царизм пал. "Февраль" импортировал главных носителей идеи социализма при любезной помощи германского генштаба. Они блестяще аргументировали В. О. Ключевского. Русский мужик понял аргумент сплошной коллективизации. Рабочий воспринял аргумент стахановщины и к нему прилежащие. Интеллигенция не поняла, за немногими исключениями, несмотря на блестящую аргументацию Ежова и Жданова…"

Предвоенный Ширяев

"Лицо под маской"

"Совместная со студентами вузов и техникумов, в которых я преподавал, работа в музее, да и сам провинциальный уклад жизни в Ставрополе и Черкесске (быв. ст. Ваталпашинской) сближала меня с ними. На лекциях и я, и они, мы были принуждены носить маски. Этого требовала неизбежная в подсоветской жизни самозащита.

Но переключаясь в сферу совместной деловой работы, мы неизбежно становились более людьми, более самими собой, чем это было возможно в обстановке учебного заведения. Мы продолжали остерегаться друг друга, но искренние ноты прорывались в наших словах все чаще и чаще... Нередко студенты задавали мне вопросы о жизни в дореволюционной России, часто прибегали к помощи моей тогда еще очень крепкой памяти, спрашивая, по большой части дополнений к творчеству глубоко интересовавших их запрещенных или просто изъятых из советских библиотек поэтов, от Гумилева до Хомякова и даже Надсона, которым очень интересовались девушки.

Из таких заданных вскользь вопросов я узнал о существовании у многих студентов таинственных тетрадок с запрещенными стихами и афоризмами изъятых авторов, например, цитат из "Бесов" Достоевского. Порою они читали мне свои стихи, в которых звучали живые, искренние ноты... Особенно ярок в моей памяти один юный студент-комсомолец, донимавший меня требованиями оценки его интимного творчества. Стихи его были поэтически грамотными перепевами лермонтовских настроений. У этого юноши были большие и чистые голубые глаза, которыми он, казалось, хотел заглянуть ко мне в душу, и мне бывало очень тяжело отвечать на его вопросы сухими, трафаретными фразами.

Однажды, улучив минуту, когда никого около нас не было, он страстно зашептал мне:

– Поймите, поймите, Борис Николаевич, что не советский я человек, совсем не советский...

– Никому никогда не говорите этого, – ответил я ему.

– Да, ведь, я только вам...

– Даже и мне. Ни к чему хорошему это не приведет ни вас, ни меня, – ответил я, но не удержался и добавил: – Пока...

– Пока?.. – переспросил он со страстной надеждой. – Пока что?

– Пока не придет время, – неопределенно ответил я.

В первые дни войны этот студент пришел ко мне на квартиру.

Его не призывали, но он хотел идти добровольцем, и решил спросить совета у меня. Он снова повторял мне, что он "не советский", и стремится в бой не за советский строй, а за... за что – он сам сказать не умел.

На войну он все же пошел, и, как я узнал потом, был убит в первых же боях".

Вот Ширяев – журналист на оккупированной территории, свидетель войны.

"Колхозный эксперимент Розенберга"

"…Вторгнувшись в "восточное пространство", социалисты от Гитлера увидели там, неожиданно для себя, не хаос на полях и в хлебных амбарах (что главное), но стройную, четкую систему полного закабаления крестьянина при столь же полном лишении его плодов своего труда, систему организованную социалистами от Маркса.

Родственные сердца возрадовались.

– Что может быть лучше! Рационально во всех отношениях. Остается лишь насажать своих фюреров и лайтеров на места бежавших предколхозов и все в порядке.

Для русского крестьянина это было тоже полной неожиданностью. Ждали всего, даже возвращения помещиков, и не очень-то этого боялись ("договоримся, мол"), но только не колхозов. Это убеждение было создано самими большевиками, неустанно кричавшими, что фашизм и нацизм – слуги капитализма.

– Слуги капитализма – следовательно, слуги частной собственности, – логично решил крестьянин, которому было вбито в голову, что фашисты и нацисты – не социалисты.

Фронт стремительно прокатывался через совхозы и колхозы, не давая им ни "распоряжений", ни органов местной власти. В городах тотчас же начинали действовать комендатуры, но деревня оставалась беспризорной. В колхозах лишь эпизодически появлялись полковые фуражиры, реквизируя телку или пяток овец. В большинстве случаев обе стороны проявляли полную корректность: собственных свиней и кур немцы не брали, крестьяне же сами указывали наиболее жирных телок общественного стада и добавляли от себя овощей, фруктов, меду, если такое находилось. Фуражиров поили водкой и кормили яичницей.

…

Через 1-2 месяца начинало постепенно подтягиваться гражданское управление – коричневые "гольдфазаны" Розенберга, в лице множества отделов и управлений: полеводческих, лесных, животноводческих, заготовительных и пр. В колхозах и совхозах появлялись лайтеры и фюреры, но их явно не хватало даже для рационального с точки зрения немцев выкачивания продуктов, не говоря уже о каком-либо организованном руководстве. В помощь им назначался уездный (районный) начальник. Он формировал земельное управление, обычно копируя колхозников.

Утрата уверенности населения СССР в ликвидации колхозов немцами, сыграла колоссальную роль в ходе войны: четыре миллиона пленных в 1941 г. превратились в такое же количество антинемецких (порой одновременно и антисоветских) партизан в 1943 г. Думается, что под Сталинградом колхозный фактор сыграл не меньшую, а большую роль, чем огонь "Катюши" и измена итальянцев.

Опыт сохранения колхозов при смене правительства дал совершенно ясную формулу вывода: %

– Новое русское правительство, сохранив колхозы даже временно, станет самым кратковременным".

Послевоенный Ширяев-аналитик.

"Путь ложных солнц"

"Мы живем в таком политическом климате, в котором слова утрачивают свою ценность и свой смысл. Мы живем в условиях словесной инфляции, которая создала черную биржу слов", – сказал на Берлинском конгрессе "борьбы за свободу культуры" один из самых смелых, самых честных и самых свободных внутренне людей современности — Артур Кестлер.

На английском языке это утверждение было ново, но на русском оно было уже много раз повторено И. Л. Солоневичем и рядом других журналистов, главным образом, "новых", смогших раскрепостить себя от трагического для мировой интеллигенции "гипноза левизны".

Но А. Кестлер все же не совсем прав. Подобные слова, принявшие в себя множество, порой противоречивых, значений, теряют каждое из них в отдельности и все вместе, но, взамен их, приобретают одно новое.Это новое их значение — бессмыслица.

Начнем с политической семантики "права и лева", А. Кестлер называет эти термины "вредным анахронизмом, порожденным парламентами XIX века". Неоспоримо, что коммунисты занимали и занимают в представительных органах мира крайний, "левый" фланг. Неоспоримо и то, что, действуя беспрерывно в "левом" направлении, те же "левейшие среди левых" марксисты построили в Европе и Азии беспримерную по целостности и стройности систему реакционного полицейского государства, об осуществлении каковой не смели и мечтать "правейшие из правых" идеологи XIX века типа Аракчеева и Меттерниха.

А. Кестлер считает весь "левый лагерь" ничем иным, как "эмоциональной ловушкой, лишающей силы сопротивления реакции всех вступивших в него, демобилизующей их в борьбе против реакции "слева" "в силу общей "левизны".

Не об этой ли реакции "слева" пророчески говорил уже много лет назад, сам побывавший в "левом лагере" и ушедший из него, П. Б. Струве?

Но, ведь, "левизна" была синонимом прогресса на протяжении всего XIX века? Она сохраняет это родство с ним и в наши дни, именно в этом ее обаяние, сила ее гипноза. Следовательно...

...Следовательно, все представление о политическом прогрессе, господствовавшее в минувшем веке, было ошибочным, ибо привело к злейшей, невиданной реакции. В этой ошибочности его и скрыта причина переживаемого миром кризиса.

Вывод ясен: чтобы излечить болезнь, нужно, прежде всего, устранить ее причину и лишить питания ее возбудителей. Чтобы успешно бороться с всемирной (а не "русской") коммунистической реакцией, в идейном плане, нужно, прежде всего, подвергнуть полной ревизии все "левые" подъездные пути к ней, всю "левизну" XIX века в целом.

Катастрофа Второй мировой войны и страх перед Третьей поставили во весь рост концепцию, высказанную А. Кестлером:

— Совпадают ли в наши дни понятия "левизны" и прогресса? Не нуждается ли их взаимоотношение в коренной и всесторонней ревизии?

… Иначе говоря, двигаясь в "левом" направлении, к цели, поставленной XIX веком, не пришли, ибо иной, кроме как массовой демократии (народоправия) быть не может.

Шествуя "влево", мир пришел к крайнему "правому" – к полной реакции в СССР и подчиненных ему странах, к реакционным устремлениям умеренно "левых" в других государствах,

"Левое" стало "правым". "Вертячка" завершила свой круг".

Михаил Талалай: В 1950-е годы он решил свой жизненный опыт выразить в некую эпопею с названием "Птань". Это река в Средней России, вокруг которой и происходят разного рода события русской истории первой половины 20-го века. Это и дореволюционный помещичий, крестьянский и дворянский быт, который Ширяев еще помнит, потому что он из тех краев, это Гражданская война, где он уже не очевидец, а участник.

Иван Толстой: Немножко напоминает идеи Бориса Пастернака, его ранние названия "Доктора Живаго", скажем, "Рыньва" назвать книгу.

Михаил Талалай: В итоге, я нарушил волю писателя, не стал давать нашей книге название "Птань", и издатели со мной согласились. Вдоль берегов Птани проходит крушение старой России, сюда же приходят немцы, здесь же оккупация, отсюда бегут люди, которые каким-то образом были связаны с оккупационным режимом. Это была целая трилогия. Поначалу опубликованы были "Последний барин", "Ванька-Вьюга", "Овечья лужа". И затем к ней Ширяев добавил повесть, которая стала наиболее известной – "Кудеяров дуб". И по этой повести мы решили назвать весь этот сборник. "Кудеяров дуб" – это одна из очень противоречивых книг на скользкую тему. Я тут недавно просматривал интернет, какой-то читатель пишет, что эта книга будет нескоро опубликована в России. Слава богу, через полгода после той интернетовской заметки она вышла в издательстве "Росток".

И тема, которая в последние годы звучала с еще большим надрывом и с большей полемикой – тема коллаборации, тема русских людей – патриотов, как Ширяев, которые посчитали возможным использовать немецкое оружие, немецкие штыки против Сталина, против тоталитаризма. Ширяев попробовал дать художественное описание неожиданных, не описанных раньше в нашей русской прозе и разных событий, и персонажей, и pro, и contra.

Иван Толстой: Сам Ширяев винтовку в руках держал?

Михаил Талалай: Нет, Ширяев же филолог, литературовед, он работал всегда своим пером, поэтому при оккупационном режиме он был издателем нескольких газет, одним из первых разоблачил ГУЛАГ в этих газетах. И при этом, естественно, это коллаборация. Этот сюжет вспоминается при обсуждении сложной биографии Ширяева, в частности, когда он бежал уже при наступлении Красной армии в Германию, а оттуда в Италию к Краснову и казакам, у него был короткий момент, когда он попал в пропагандистскую школу на территории Германии, во власовскую уже школу.

Иван Толстой: В Дабендорфе?

Михаил Талалай: Да. И там он сфотографировался в порочащем снимке, который стал известен. Его там приняли, как говорят церковные люди, в сущем сане. Он был капитаном в царской армии, а там на него надели тоже какую-то офицерскую форму власовской армии. Поэтому есть фотография Ширяева в форме РОА. К Власову он относился несколько отстраненно, а казаки его очень тронули, он провел несколько месяцев среди казаков и собирался написать еще одну часть к своим "Ди-Пи в Италии" – "Казачий стан". Мне очень жалко, потому что я много занимаюсь историей казачьего стана, нашел итальянские документы, естественно, очень много и на русском языке, и свидетельство Ширяева очень бы пригодилось. К сожалению, он не довел до конца свой замысел, о казачьем стане не написал ничего художественного, хотя в некоторых его эссе какие-то отрывки, встреча с Красновым, в частности, и некоторыми другими яркими фигурами казаков там и сям встречаются. Ширяев – это один из редчайших примеров в современной России, который, несмотря на то что он сфотографировался в форме власовца, благодаря его ярким текстам, его художественному таланту и, конечно, благодаря книге "Неугасимая лампада", ставшей краеугольным камнем, обличением той эпохи, его возвращение в современную русскую культуру все-таки состоялось благодаря достаточно многочисленным публикациям.

Я обнаружил место, где он похоронен в Сан-Ремо, и этом году мы провели впервые панихиду на могиле Ширяева. Благодаря небольшим гонорарам, которые он получил (в 50-е годы это еще не раскрученный курорт), он купил небольшой участок земли и самостоятельно с женой и сыном они построили очень скромное жилище, где он и провел последние годы. Сейчас там все уже перестроено, там современные виллы и дачи появились. Похоронен он был на городском кладбище, но так как его вдова и сын уехали из Италии после кончины Бориса Николаевича, никогда на его могилу не приходил священник, никогда не было панихиды. И в этом году весной, когда я был с одной лекцией в Сан-Ремо, я попросил местного православного батюшку приехать со мной на кладбище, и мы вместе пропели "Вечную память" рабу божию Борису. При этом я батюшку предупредил еще об одном интересном моменте биографии Ширяева: он к концу жизни стал католиком. Это много обсуждалось в русской эмиграции, что народный монархист, узник Соловков, автор эссе о Сергие Радонежском вдруг стал католиком, это вызвало замешательство у многих эмигрантов. Ширяев никогда не давал никаких объяснений, просто стал русским католиком, стал участвовать в съездах русских католиков и прочее. Мне лично кажется, что здесь сыграла основную роль его любовь к Италии, его желание полностью погрузиться в итальянскую жизнь и некая даже благодарность католикам, которые спасли его от СМЕРШа и от насильственной репатриации в 40-е годы. Он откровенно пишет в "Ди-Пи в Италии", что в "Руссике", в гнезде католиков в Риме, ему дали все необходимое – и средства, и адреса, – и в итоге несколько лет он жил при одном католическом храме в Риме, просто в подвале какой-то церкви, потом какую-то хибару построили. Поэтому он любил католиков, дружил с ними, и под конец жизни решил даже определиться со своей конфессией. Но это не стало препятствием для совершения молебна на могиле Бориса Николаевича Ширяева.

Несмотря на мои обильные публикации Ширяева, существует главный изъян во всей этой моей деятельности. Основное мое направление в Италии, и то, что очень способствует моим поискам, – это сотрудничество или общение с родственниками, с потомками. В случае с Ширяевым это главная для меня проблема, что до сих пор мне не удалось установить контакта с его внуком. Я его нашел через интернет, его зовут Виктор Лоллиевич Ширяев. Сын Лоллий Ширяев уехал в Америку, он уже покойный. Виктор Лоллиевич – молодой человек, ему меньше 30 лет, он живет на западе Америки. Я через адресные книги выяснил все возможные адреса, писал из Италии, мои американские друзья писали ему из Америки, я нашел даже его страничку в Фейсбуке и через Фейсбук его бомбардирую. Хотя в России столько дедушкиных книг издано – никакого интереса. Пусть бы он хотя бы гонораром попросил поделиться. Которого нет, кстати, все эти издания уже так, для культуры.

Иван Толстой: Может быть, боится той злополучной фотографии?

Михаил Талалай: Здесь мы можем только гадать. Мне лично кажется, что да, решено отрезать всю Россию, всю эту сложную русскую историю, все эти ГУЛАГи, Власова, Краснова, куда-то в дальний угол, подальше от Калифорнии и прочих красивых мест.