Александр Генис: Соломон, я предлагаю начать сегодняшний выпуск нашего Альманаха с Чайковского. Один из очень любопытных спектаклей идет сейчас в офф-Бродвей – это не бродвейский театр, но именно вне его обычно и идут необычные, экспериментальные спектакли. Как раз такой маленький театр предложил нью-йоркским зрителям спектакль, поставленный по переписке Чайковского и Надежды фон Мекк. Это ваша тема.

Соломон Волков: Да, это моя тема еще и потому, что меня всегда очень интересовал этот аспект жизни Чайковского – его отношения с меценаткой Надеждой Филаретовной фон Мекк. Это ни на что не похожие отношения.

Я должен сказать, что мой интерес к Чайковскому как к личности можно объяснить тем, что это была крайне необыкновенная личность. Есть композиторы, скажем, Бородин, замечательный автор, но он такой весь правильный, немножко скучноватый в быту. Он был химик знаменитый, генералом был, музыке уделял, может быть, меньше внимания, чем защите прав женщин. А Чайковский весь соткан из противоречий. Он был уверен, конечно же, в собственной гениальности, не побоюсь этого слова, он знал об этом. Он мог быть стальным, когда дело касалось его музыки, не шел ни на какие исправления, уступки, но его обуревали постоянные сомнения при этом. Как сейчас всякий уже знает о Чайковском, он был самый знаменитый гей русской культуры. В то же время человек, у которого 14-летние отношения были с этой самой фон Мекк такие близкие, дружественные, интимные, которые редко бывают в настоящей жизни у мужчин и женщин, даже у мужа и жены. При том что они никогда не встретились лицом к лицу. Даже когда жили в одно время во Флоренции, то специально так устраивали, чтобы даже случайно не встретиться на прогулках. Их переписка, которая вся сохранилась и опубликована, – один из самых замечательных нон-фикшн об истории любви, это реальная любовь, и она просто восхищает.

Александр Генис: Этот сюжет, в спектакле об этом говорится, стал опять актуальным, потому что это эпистолярный роман. А мы живем во время, когда все происходит “эпистолярно”. Мы же все общаемся через социальные связи, не встречаясь с людьми лицом к лицу. Это в высшей степени платоническая любовь. Эти 14 лет заполнены такой любовью, которую трудно сохранить в реальной жизни.

Интересно, когда началась переписка, фон Мекк сказала, что она фактически уже мертвая, потому что ей 45 лет.

Соломон Волков: Она себя ощущала не человеком, а машиной по производству детей для своего мужа.

Александр Генис: Именно поэтому их отношения к браку были весьма странные, ни тому, ни другому брак не нравился. Поэтому они нашли много общего, даже не догадываясь об этом. Ведь фон Мекк понятия не имела о сексуальной особенности Чайковского, она не знала и не могла себе представить такое.

Соломон Волков: Интересно, как это все устроено в спектакле. Два актера на сцене, женщина, которая играет фон Мекк, мне неизвестная актриса, а Чайковского играет довольно известный актер Джои Злотник, очень хороший артист. Они тоже не соединяются на сцене, каждый из них зачитывает свою часть этой переписки, все это сопровождается музыкой и танцовщиком. Длинные занавеси имитируют обстановку XIX века. Все вместе – традиционный ход для американского театра, но новый для российского театра в какой-то степени. Хотя был спектакль "Милый лжец" по переписке Бернарда Шоу с актрисой, его современницей.

Александр Генис: Это старый спектакль.

Соломон Волков: Он шел во МХАТе, Кторов играл Шоу, он пользовался популярностью. Но тоже переводной материал. Странно, насколько мне известно, спектакля по письмам Чайковского и Мекк в России не поставлено. А сейчас этот жанр все больше и больше раскручивается, он удобный.

Александр Генис: Потому что письма безумно интересно читать. Письма Гоголя, письма Пушкина – это же кладезь драматический.

Соломон Волков: Этот же театр в Нью-Йорке поставил спектакль по переписке Ван Гога.

Александр Генис: Называется "Ухо Ван Гога".

Соломон Волков: И о Дрейфусе спектакль.

Александр Генис: Так и называется – "Дело Дрейфуса". Я понимаю почему. Ведь пьес хороших вообще очень мало. Драма – самый трудный жанр литературы. Во всем мире играют одни и те же пьесы Шекспира, Чехова, Брехта. Очень трудно написать новую хорошую пьесу. Но письма обладают внутренним драматизмом. Я, например, представляю себе прекрасно спектакль, собранный из писем Кафки, – это было бы гораздо интереснее, чем ставить самого Кафку, потому что там действует живой человек, а в рассказах Кафки живых людей нет, там есть только вымышленные гротескные образы, которые иногда становятся насекомыми.

Соломон Волков: Но особенно актуальный аспект этого спектакля тот, что в спектакле звучат новые письма. Это письма Чайковского своему брату Модесту, который, как и Петр Ильич, был геем. Они были довольно откровенны в своей переписке.

Александр Генис: И вот тут я хочу обратить ваше внимание на письмо, которое мы недавно получили от нашей слушательницы Евгении Долиненко, которая обращается к вам. Я прочту это письмо:

"У меня вопрос Соломону Волкову по поводу Чайковского. Насколько мне известно, он говорил о том, что существует автобиография Модеста Чайковского, но ее якобы не публикуют по определенным соображениям. Известно ли господину Волкову что-то об этой автобиографии? Очень бы хотелось увидеть эту автобиографию, но о ней ничего неизвестно. Что думает об этом господин Волков? Спасибо".

Что думает господин Волков?

Соломон Волков: Господин Волков об этом разговаривал много лет назад с Полиной Ефимовной Вайдман, она, к сожалению, уже скончалась. Она была хранительницей дома-музея в Клину, выдающийся специалист по Чайковскому. Дело было на конференции в Америке, международной конференции, посвященной Чайковскому. Уже тогда было известно, что существует неоконченная автобиография Модеста Ильича, брата композитора, известного драматурга, автора либретто к "Пиковой даме" и пьес, которые в свое время шли с успехом в России. Незаурядная фигура, автор первой монументальной посмертной биографии Чайковского, кроме всего прочего, это, может быть, сейчас самый важный труд, который он очень хорошо выполнил.

Так вот, есть автобиография, где Модест Ильич откровенно говорит о своих гомосексуальных увлечениях. По этой причине, конечно же, эта автобиография в советское время находилась под строгим арестом, никто даже не думал, что ее возможно опубликовать. Тогда на этой конференции я спросил Полину Вайдман об этом, она сказала, что да, мы обдумываем, как это можно сделать, мы работаем над этим. Насколько мне известно, до сих пор автобиография Модеста Чайковского так и не появилась, потому что изменился в известной степени климат культурный России. Я все чаще встречаю заявления, исходящие от уважаемых людей, которые должны быть информированы, которые вообще отрицают, абсолютно не на сто, а на двести процентов установленный факт, что Чайковский был геем. Люди в стиле 1940–50-х годов лезут просто на стенку, чтобы доказать, что это все выдумки, что это буржуазная пропаганда прогнившего Запада.

Но, как я уже сказал, сам по себе этот факт, во-первых, всенародно известен, уже, по-моему, разошелся даже по анекдотам, а во-вторых, он подтвержден значительным числом опубликованных в том числе и в России документальных материалов, в том числе и перепиской Петра Ильича со своим братом – опять-таки, в свое время это нельзя было публиковать, цензурировалось, не вошло в собрание сочинений Чайковского, – где были опубликованы письма. Но усилиями Валерия Соколова, композитора, выдающегося, я считаю, исследователя жизни Чайковского, эти письма были опубликованы той же самой Полиной Вайдман в 2009 году.

Буквально недавно они вышли в английском переводе в Америке, издательство Йельского университета, под редакцией Марины Костолевской, профессора Бард-колледжа, где проходил не так давно фестиваль, посвященный Чайковскому. Книга называется "Письма Чайковского. Открывая фамильные архивы", основана на вышедшей в 2009 году книги под редакцией Полины Вайдман книги "Неизвестный Чайковский". Книга эта вышла стараниями музыковеда и издателя Марка Зильберквита.

В этом спектакле, с которого мы начали наш сегодняшний разговор, по переписке Чайковского с Фон Мекк, читаются так же и отрывки из писем Чайковского брату Модесту. Я хочу прочесть один замечательный, как мне кажется, фрагмент из одного письма Чайковского к брату о его любви, опять-таки вполне задокументированной, и это уже не секрет, как когда-то, к скрипачу Котеку, прелестному молодому человеку и очень хорошему скрипачу. Этот фрагмент используется, в частности, в спектакле, о котором мы говорили. Я хочу сказать, что ничего более трогательного, связанного с любовными переживаниями человека, я никогда не читал. Я думаю, что это чувство разделят со мной и наши слушатели. Петр Ильич пишет брату в 1877 году:

"Я влюблен, – как давно уж не был влюблен. Догадайся в кого? Он среднего роста, белокур, имеет чудные, коричневые (с туманной поволокой, свойственной сильно близоруким людям) глаза. Он носит pince-nez, а иногда очки, чего я терпеть не могу. Одевается он очень тщательно и чисто, носит толстую золотую цепочку и всегда хорошенькие из благородного металла запонки. Рука у него небольшая, но совершенно идеальная по форме. Она столь восхитительна, что я охотно прощаю ей некоторые искажения и некрасивые подробности, происходящие от частого соприкосновения кончика пальцев к струнам.

Я его знаю уже 6 лет. Он мне всегда нравился, и я уж несколько раз понемножку влюблялся в него. Это были разбеги моей любви. Теперь я разбежался и втюрился самым окончательным образом. Не могу сказать, чтоб моя любовь была совсем чиста. Когда он ласкает меня рукой, когда он лежит, склонивши голову на мою грудь, а я перебираю рукой его волосы и тайно целую их, когда по целым часам я держу его руку в своей и изнемогаю в борьбе с поползновением упасть к его ногам и поцеловать эти ножки, – страсть бушует во мне с невообразимой силой, голос мой дрожит, как у юноши, и я говорю какую-то бессмыслицу. Однако же я далек от желания телесной связи. Я чувствую, что если б это случилось, я охладел бы к нему. Мне было бы противно, если б этот чудный юноша унизился до совокупления с состарившимся и толстобрюхим мужчиной. Как это было бы отвратительно и как сам себе сделался бы гадок! Этого не нужно.

Мне нужно одно: чтобы он знал, что я его люблю бесконечно, и чтоб он был добрым и снисходительным деспотом и кумиром".

Александр Генис: Соломон, нам остается одно – прокомментировать название спектакля.

Соломон Волков: Спектакль называется “Tchaikovsky, None but the lonely Hearts” – это перевод первой строки романса Чайковского на слова Мея, его перевод из Гете: "Нет, только тот, кто знал". Этот романс звучит в спектакле, и неслучайно, потому что он стал невероятно популярным в Америке в транскрипции американского композитора, но главное, в исполнении не кого иного, как Фрэнка Синатры, который поет это по-английски, поет, по-моему, замечательно. Мы сейчас поставим эту запись, я думаю, что не все наши слушатели знают, как Синатра когда-то исполнял романс Чайковского. Итак, Синатра и Чайковский.

(Музыка)

Александр Генис: Наш Альманах выходит в эфир в те дни, когда весь мир смотрит чемпионат по футболу, русский чемпионат по футболу. Это, конечно, большая проблема, потому что для многих это несовместимо с моральным чувством. На этот раз чемпионат мира проходит в стране, которая пренебрегает спортивными правилами, занимаясь государственным допингом, в стране, которая ведет агрессивную войну в Украине, в стране, которая, сбив малайзийский самолет, не признает за собой вины, короче говоря, в стране, которая натворила много такого, что портит этот мировой праздник. И все-таки футбол – это нечто такое, что многим позволяет забыть о политике.

В связи с этим я хочу рассказать о новой книжке, которая вышла к чемпионату мира по футболу, – это сборник “Русские писатели о футболе”, называется он так: "Игра народная", составители Сергей Князев и Алексей Портнов. Книга красивая, яркая, вышла в редакции Елены Шубиной. Она попала на прилавки как раз вовремя – к чемпионату. Книга собрана из эссе и отрывков, посвященных футболу, в том числе там и мои четыре больших эссе о футболе, я и сам не знал, что их так много. Там есть много знакомых: Андрей Рубанов, Ираклий Квирикадзе, Евгений Водолазкин, есть и классики: есть Мандельштам, его стихотворение о футболе, есть стихотворение Вознесенского, есть замечательные воспоминания Шендеровича. Короче говоря, книга интересная. Особенно мне понравилось, что включены стихи Заболоцкого, потому что никто не писал ничего более ярого о футболе. Давайте я напомню первую строфу.

Ликует форвард на бегу.

Теперь ему какое дело!

Недаром согнуто в дугу

Его стремительное тело.

Как плащ, летит его душа,

Ключица стукается звонко

О перехват его плаща.

Танцует в ухе перепонка,

Танцует в горле виноград,

И шар перелетает ряд.

Это битва, это гладиаторы.

Соломон Волков: Вы знаете, я не люблю футбол, никогда не был его поклонником, но это стихотворение Заболоцкого я обожаю.

Александр Генис: А я люблю и футбол, и Заболоцкого. Но еще интересная часть этой книги – это воспоминания о Шостаковиче и футболе. Этот текст написал Александр Нилин, там много забавных историй, связанных с Шостаковичем, например, о том, как он пригласил к себе на обед всю команду "Зенит", они тихо сидели за столом, не зная, что делать, пока кто-то не стал играть на гитаре, а потом попросили и хозяина сыграть. Немедленно сел за фортепиано Шостакович и долго играл для футболистов, Нилин сказал, что они остались очень довольны друг другом. Известно, что Шостакович всегда интересовался футболом. Почему, как вы считаете?

Соломон Волков: Тема "Шостакович и футбол" одна из самых интересных и загадочных, во всяком случае нуждающихся в комментариях, какой-то дешифровке страниц его личности.

Меня всегда в творцах помимо их творчества интересовала личность. Люди говорят: зачем нам знать, какова была личная жизнь, вкусы, пристрастия Н.Н.? Мы будем наслаждаться его поэмами, романами, симфониями и так далее. Нет, это абсолютно неправильная точка зрения. Понимание того, что увлекало человека в его приватной жизни, неминуемо проливает свет новый на его творчество так же. То же самое у Шостаковича. Я познакомился с Шостаковичем, когда он не то что футбол (рассказывают, что он в молодости сам гонял мяч), но не мог пальто надеть без посторонней помощи. Он жаловался, что когда ходит, то боится, что он стеклянный и разобьется, каждый шаг ему давался с трудом. Было очень тяжело на него смотреть, когда он вставал. При этом он еще пытался пальто надеть на меня, помочь мне, я уже отбивался как мог.

Шостакович не пропускал ни одного матча. Он вел дневник, в который записывались самые важные дела, ежедневный дневник на протяжении 30 лет. Он сохранился, в архиве. Так вот там есть и результаты всех матчей, которые проходили на территории СССР, даже если Шостакович на них не был. Он записывал фанатически, не пропуская ни одного матча.

Александр Генис: Он был великим знатоком футбольной статистики.

Соломон Волков: Он дружил с людьми, которые занимались этой статистикой. Один раз газета "Красный спорт" даже напечатала статью Шостаковича, обзор матча. Корреспондент внезапно заболел, и обратились к Шостаковичу. Письма, опубликованные Шостаковичем, дают какое-то представление о его подлинной страсти. Он там пишет: "Я нежно полюбил это поучительное зрелище. Являюсь теперь после опыта некоторого зрителем академического толка".

Для него это было поучительное зрелище, которое он нежно полюбил. Между прочим, на матчах есть фотографии, где он выглядит абсолютно счастливым человеком, улыбка до ушей, совершенно не свойственная Шостаковичу. Он если и улыбался в жизни, то немножко у него разворачивались кончики губ, а тут рот просто открыт, я такого смеющегося Шостаковича никогда не видел в жизни. Но при этом, как вспоминают его спутники по футболу, он не кричал и не свистел, но в письмах писал "ликую и трепещу перед каждым матчем". Вот такие интересные контрасты.

В чем дело, в чем причина этой любви? Моя теория заключается в том, в молодости он был очень активен, он не был таким скромнягой, он не был человеком не от мира сего, он был очень земным человеком, и футбол давал ему возможность выхода в активную стихию, в народную или квазинародную, я уж не знаю. Он ощущал себя частью народа – это раз. И два – это была возможность свободного высказывания. Это была та область, где можно было громко судить, выражать свое мнение. Он этого не делал, но он, очевидно, получал удовольствие от того, что это делали люди вокруг него. Как вам кажется?

Александр Генис: Вы знаете, в этом очерке о Шостаковиче и футболе написано так: "Вынужденно подозрительный, на футболе Дмитрий Дмитриевич воспринимал людей, составляющих аудиторию, близкими себе по общему интересу". Это похоже на то, о чем вы говорите.

Но у меня есть еще одна гипотеза. В сталинское время были безопасные занятия, например шахматы. Обратите внимание, что во всех сталинских фильмах всегда играют в шахматы, и у Германа в его гениальном "Лапшине" тоже все время играют в шахматы, потому что шахматы были безопасным занятием, это была такая передышка от страха. Футбол, мне кажется, играл такую же роль. Матч представлял то время и то место, которые выходили за пределы государства. Хотя, конечно, спорт всегда связан с политикой, тем не менее, на стадионе люди вели себя иначе и жили иначе. Может быть, для Шостаковича это была та самая передышка.

Что касается музыки, то в этом очерке говорится о балете "Золотой век", герои которого футболисты, и даже название первоначальное было "Динамиада".

Соломон Волков: Немножко не так – не только футболисты. Балет был написан по сценарию, который сочинил режиссер Ивановский, довольно известный, сценарист, но как раз это либретто Шостаковичу не нравилось. Музыкальная идея балета была основная для Шостаковича – противопоставление двух танцевальных сфер. Это – танцевальная сфера Запада с его растленными фокстротами и здоровая танцевальная музыка советского общества. Ему хотелось это показать. Он всю жизнь увлекался западными ритмами, джазом, например, и фокстроты – важная составная часть его ранних балетов, там замечательные есть фокстроты.

Сюжет основывается вот на чем: советская команда, которая включает в себя и боксеров, и теннисистов, и фехтовальщиков, и футболистов, едет на выставку под названием "Золотой век", в какую-то не идентифицированную западную страну, в большой капиталистический город. Там спортсмены сталкиваются с местными фашистскими молодчиками и их предводителем. От фашистов выступает некая дива, которая пытается соблазнить капитана советской команды. Это капитан всей команды, но одновременно он еще и футбольный капитан. Когда эти фашисты нападают на советскую команду, то капитан хватает футбольный мяч, поднимает его, а фашисты думают, что это бомба, и кидаются врассыпную. Кончается тем, что советских спортсменов проклятые фашисты арестовывают, но потом с помощью прогрессивных рабочих этой неустановленной западной страны их освобождают. Сюжет очевидно пропагандистский, агитационный, очень незамысловатый, это еще мягко говоря. Шостаковичу он не нравился, но ему так хотелось эти две танцевальные стихии столкнуть, что он взялся все-таки за это дело, и балет был поставлен в 1930 году под названием "Золотой век". Продержался недолго, отзывы критики были довольно ругательные, хотя все отмечали достоинство музыки Шостаковича. Впоследствии Григорович возобновил этот балет, но уже сильно переделав сценарий. Он шел в Большом театре, и тоже под названием "Золотой век". Сейчас время от времени в разных местах этот балет восстанавливается, но, конечно, сценарии меняются. Вообще, у балетов Шостаковича не очень счастливая судьба.

Шостакович всегда хотел написать футбольный марш, ему хотелось что-то чисто футбольное. Для балета это футбольное нечто не сочинилось по неизвестным нам причинам, но такой футбольный марш написал один из друзей Шостаковича – композитор Матвей Блантер.

Александр Генис: Когда он написал этот футбольный марш, то Шостакович с гордостью сказал: "Вот что наш Мотя сочинил".

Соломон Волков: “Мотя” был чрезвычайно любопытным персонажем, с которым я был знаком. Потому что журнал "Советская музыка", где я работал, помещался в том же самом здании, что и Союз композиторов, там без труда я перезнакомился со всеми композиторами, которые там прогуливались. Блантер ходил и попыхивал сигарой. Он был небольшого роста, с красным лицом, и с сигарой выглядел очень импозантно.

Футбольный марш – это давняя российская история. Когда до революции футбольные матчи проходили, то перед началом исполнялся гимн "Боже, царя храни". Конечно, после революции "Боже, царя храни" исполнять нельзя было, нужен был какой-то другой марш. Футбольный обозреватель Синявский... а тут я в скобках замечу, что при моем ничтожном интересе к футболу, тем не менее, в своей жизни я сыграл две роли на самодеятельной сцене у нас в школе в Риге, одна из них была голос Синявского, который комментирует футбольный матч, роль пользовалась грандиозным успехом – это было мое единственное соприкосновение с футболом. Так вот, Синявский уговорил своего приятеля Блантера в 1938 году написать такой марш. Блантер явился с секундомером на стадион, точно проверил, сколько времени занимает начальный этап матча, когда футболисты выбегают на стадион. Оказалось – минута. Такова история, такова легенда, что он в эту минуту уложился, и получился замечательный футбольный марш, который очень нравился Шостаковичу. Этим футбольным маршем Блантера, который, конечно, знает каждый болельщик и не болельщик вроде меня тоже знает, мы и закончим нашу передачу.

(Музыка)