Александр Генис: Этим летом исполняется сто лет одной из самых ярких книг ХХ века. Это культурологический бестселлер Освальда Шпенглера “Закат Европы”, которым эта самая Европа зачитывалась век назад. Сегодня эта гениально написанная, но во многом ошибочная книга стала опять актуальна. Сейчас, в разгар новой холодной войны, которая если так и не называется, то таковой является, сейчас, когда во многих странах свободного мира к власти приходят популисты, сейчас, когда ценности либеральной демократии вызывают у многих сомнения, тема заката Запада вновь стала остро актуальной. О Шпенглере и его шедевре мы беседуем с Борисом Парамоновым в рамках его авторской рубрики “История чтения”.
Борис Парамонов: “Закат Европы” – это был мировой бестселлер, этакий проективный портрет эпохи, только что пережившей мировую войну. Настроения были не особенно радужные, и книга Шпенглера с ее не то чтобы пессимизмом, но фатализмом отвечала этим настроением. Отсюда мировой успех. До России, правда, книга добралась не сразу: шла Гражданская война, связи с Европой оборвались, но в конце концов добралась и тут тоже вызвала острую реакцию. В 1923 году ее перевели на русский – первый том, второй появился позднее, в середине двадцатых, и тут уже никакого перевода не было. Дело в том, что если не сам Шпенглер, то восприятие его в русских культурных кругах вызвало резко негативную реакцию со стороны большевистской власти. Группа русских интеллектуалов организовала коллективную акцию – выпустила сборник статей о Шпенглере. Участвовали Бердяев, Франк, Степун и еще один человек – экономист, я забыл его фамилию.
Александр Генис: Яков Маркович Букшпан, единственный из авторов этого сборника, которого не выслали на философском пароходе. А жаль – его в 1939-м расстреляли как шпиона.
Борис Парамонов: Да, и Ленин, прочитав этот сборник (он так и назывался: “Оскар Шпенглер и Закат Европы”), написал письмо в какие-то инстанции, кажется, прямо Дзержинскому в ЧК, поставив вопрос о том, что подобные акции недопустимы, люди, подобные авторам сборника, в советской России не нужны, и надо бы от них избавиться. Расстреливать не стали, но выслали за границу, причем не только участников сборника, но большую группу интеллектуалов – немецким пароходом из Петрограда.
Александр Генис: Это и есть тот знаменитый философский пароход. Так что же, Борис Михайлович, так отвратило Ленина от этой вполне академической книги, чего он испугался? Никакого политического, тем более антибольшевистского послания в этой книге не было. Некая высоколобая культурфилософская эссеистика. Статья Бердяева, например, называлась "Предсмертные мысли Фауста".
Борис Парамонов: На этом уровне, понятно, никаких большевиков не существовало, покрупнее был масштаб. Вот это и вызвало столь острую реакцию вождя. Это как в деле Бродского, один в один, сорок лет спустя: его стихи антисоветскими не были, никакой политики, но он сам был не наш человек, что называется, – жил в мире, в котором до советской власти дела не было. Это и раздражало, и злило, и вызывало реакцию отторжения чуждого элемента.
Александр Генис: Как позднее писал Альбер Камю: нынешним деспотам мало нейтралитета подданных, им нужно соучастие. Но пора поговорить о самом Шпенглере.
Борис Парамонов: У "Заката Европы" есть подзаголовок: "Морфология мировой истории". И вот у него получалось, что мировой истории по существу нет. Есть история отдельных культур, каждая из которых самобытна и никак к другой или к какому-то общему знаменателю не сводима. Таких культурных типов он насчитал восемь, и наиболее развернутую характеристику в первом томе дал двум из них – античной культуре и культуре германо-романского мира, Европы. Он назвал ее фаустовской. В каждой культуре есть некий прафеномен, из которого она самобытно развивается. У античной культуры, названной им аполлонической, таким прафеноменом была телесность – интуиция мира как гармонически организованного, самодовлеющего тела. И у древних греков с римлянами совсем не было интуиции пространства, даже слова такого в греческом языке не было, говорит Шпенглер. Или вот на картинах древнегреческих, на фресках, до нас дошедших, не было голубого цвета – цвета неба, то есть пространства. Самодовлеющее, замкнутое в себе тело – вот прафеномен античной культуры. И дело не в размерах такого тела – греки могли говорить и о космосе, но сам космос у них был неким замкнутым телом, какой бы величины ни был его диаметр. Или возьмем форму государственной организации древних – это полис, отдельно взятый город.
Александр Генис: Каким бы малым он ни был. С одного акрополя часто был виден другой, Платон с Аристотелем считали идеальным полисом тот, где живет от пяти до 10 тысяч граждан. По-нашему поселок городского типа. Шпенглер пишет: “Античный человек ощущает как родину только то, что он может обозреть с крепостных стен родного города”. Зато человек фаустовской культуры страдает, по словам Шпенглера “ностальгией северянина, которая несет в себе что-то музыкальное, парящее и неземное”.
Борис Парамонов: Мир полисов кончился, когда началась государственная экспансия, у греков Александр Македонский, потом Римская империя. Это знаменовало конец данной культуры, аполлоновской культуры.
Александр Генис: И начался переход ее в цивилизацию, которую так не любили люди бель эпок или Серебряного века.
Борис Парамонов: Об этом несколько позднее, Александр Александрович. Пока другую очень важную мысль шпенглеровской культурологии надо указать: полное стилистическое единство всех феноменов данной культуры. Ну вот, собственно, мы уже это сказали: телесная ограниченность античного космоса и организация государства в форме полиса, город-государство. Или деньги, к примеру: у древних греков и римлян деньги – это монета. А в новоевропейской культуре – это кредит. То есть внетелесная форма.
Тем самым мы перешли к характеристике новоевропейской культуры, фаустовской, как называет ее Шпенглер. Ее прафеномен – это интуиция бесконечного пространства, ее порыв ввысь и вширь.
Александр Генис: Вот вам цитата под руку: “Уже само слово “даль” имеет в западной лирике всех языков щемящий душу осенний оттенок, которую тщетно мы стали бы искать в греческой и латинской лирике”.
Борис Парамонов: У фаустовской культуры даже математика иная, чем у древних, в ее основе не число, как у греков, а отношение. Это культура бесконечных пространств, отсюда такие явления, как перспектива в живописи, уже указанный кредит, а также рождение техники, опять же ориентированной на завоевание пространства: например, артиллерия. Все время подчеркивается стилистическая связь всех явлений данной культуры.
Александр Генис: Здесь, именно в первом, но не в куда более слабом втором томе, Шпенглер поднимается до поэтических высот, его книга становится культурологическим романом. Как чудесно он, например, пишет о “фаустовской лесоподобной музыке контрапункта”. Бах у него строит кафедральный собор из звуков.
Борис Парамонов: И еще одна важная мысль культурфилософии Шпенглера. Он говорит, что различные культуры никак друг на друга не похожи, не сводимы содержательно, но у них есть черты формального сходства, они одинаково проходят этапы некоего временного существования, структурно сходственные с подобными этапами в других культурах. Например, Шпенглер говорит о внутреннем, формальном опять же тождестве таких явления в разных культурах, как буддизм в Индии, древнегреческий стоицизм и современный социализм. Общая черта этих трех феноменов – отказ от метафизического творчества и переход на позиции этического утилитаризма.
Александр Генис: А это как раз и связано с переходом культур в цивилизацию.
Борис Парамонов: Да, это общая судьба культур – иссякновение в них творческих импульсов и переход к утилитарным задачам. Это и есть переход культуры в цивилизацию. Прежде всего исчезает религиозный импульс, религии больше не рождаются. Ищут уже не истину, а пользу. Рождается феномен громадных городов, мегаполисов, мировых столиц, как называет это Шпенглер. Жизнь утрачивает органический характер, механизируется. Например, крестьянин рожал столько детей, сколько получится. Но смешно представить себе современного горожанина многодетным.
Александр Генис: Это актуально для сегодняшнего острейшего в Америке вопроса об абортах, о праве женщины на прерывание беременности.
Борис Парамонов: Вообще вопрос о правах женщин, можно сказать. О каких правах можно было говорить в органических культурах, когда женщина призвана была исключительно к семейной жизни и родам. Но в том-то и дело, что в цивилизациях органика сменяется техникой, и этот процесс неостановим. Это судьба всех культур, говорит Шпенглер. "Закат Европы" кончается цитатой из Сенеки: судьба послушных ведет, а непослушных тащит.
Александр Генис: Борис Михайлович, а какова сегодняшняя оценка Шпенглера? Мне кажется, что эта оценка просто неизбежно делается негативной, если вспомнить то, что он написал о России во втором уже томе "Заката Европы".
Борис Парамонов: Да, тут вышла большая неувязка. Нужно вспомнить, что очень большим недостатком построений Шпенглера критики сочли отсутствие в его культурологии темы христианства. Во втором томе он эту тему поставил, отнеся христианство к феномену так называемых магических культур, каков у него, например, ислам, арабская мусульманская культура. Главная черта магических культур – существование в них священного текста, Книги с большой буквы как непосредственного послания Бога. Тем самым снимается вопрос о самостоянии личности, о ее не только правах, но даже просто о возможности самостоятельного мышления: мышление – это уже действие в нас Бога, о какой автономии мысли может быть речь.
Александр Генис: С этим связаны и его предсказания о России.
Борис Парамонов: О России у Шпенглера говорится следующее. Он говорит, что Россия, в отличие от Европы, от фаустовской культуры с ее пафосом свободного деяния человека, в которой по существу христианство не было действенным фактором, – в отличие от этого Россия – страна подлинно христианская, и она осуществит, говорит Шпенглер, Иоанново христианство во всем своем строе. Реформу Петра он называет обреченной в России, псевдоморфозом. Большевики, по Шпенглеру, – поздние и вульгарные последыши Петра, но русский крестьянин со временем уничтожит большевиков и построит вот это самое Иоанново христианское царство.
Александр Генис: Вышло в точности наоборот, как сейчас говорят, не крестьяне уничтожили большевиков, а большевики – крестьян.
Борис Парамонов: И вот такие проколы у Шпенглера заставляют отнестись к его культурологии с оправданным скептицизмом. Он блестящ и убедителен, когда пишет о прошлом, дает свои изумительные характеристики культурным феноменам европейской истории. Но будущего он не угадал.
Александр Генис: Другой скандал второго тома – отсутствии у Шпенглера Японии с Китаем. Он считал их безнадежными и не заслуживающими какого бы то ни было места в его будущем, а нашем настоящем. Показать бы ему страны со второй и третьей экономикой в мире.
Борис Парамонов: Это и говорит о том, что в истории, вопреки Шпенглеру, нет предопределенного развития, она не органична, а свободна, не биология в ней действует, не органика, а свобода.
