Александр Генис: Такой зимы еще не было, говорят нью-йоркские старожилы. Я сам и говорю. За 41 год не видал ничего подобного. Еще в апреле сугроб ночевал у нашего крыльца. Самое обидное, что я знаю, чем это кончается – скоропалительной жарой. Чего я не люблю в Нью-Йорке, так это путаницы с временами года. Их тут на одно меньше, чем положено: осень, зима – и сразу лето. Не успеешь снять плащ, как надо надевать шорты. Переход от холода к жаре совершается за несколько часов. Даже цветы торопятся распуститься как сумасшедшие. Но в этом году после непривычно долгой, прямо как в России, зимы, истосковавшиеся по теплу ньюйоркцы встречают весну с восторгом и бросаются на природу. Для этого вовсе необязательно покидать город. Пожалуй, только в Нью-Йорке дикая природа прекрасно чувствует себя в самом центре мегаполиса – в Централ-парке.
Вот этому чуду Нью-Йорка мы и посвятим вторую половину сегодняшнего “АЧ”.
(Музыка)
Александр Генис: В Европе парк – итог экспансии и эволюции. Разрастаясь, город захватывал, как Париж – Булонский лес, окрестную природу либо насаждал ее. Но в Америке парки иногда всего лишь меняли названия. Переклеивая этикетки, лес превращали в парк. Так произошло в Бронксе, где обнесли оградой первозданную рощу и включили ее в ботанический сад.
Даже в Манхэттене, на самой северной окраине острова, есть густо заросший холм, который остался таким, каким был до того, как сюда пришли белые люди, включая меня. Прожив рядом с ним 15 лет, я наслаждался им как дачник. Весной собирал ландыши, осенью – грибы, зимой (мясо на морозе!) жарил шашлыки, на которые приходили полюбоваться зайцы и бездомные.
Но Централ-парк – другое дело. Он уникален по замыслу. Когда его придумали, Новый Свет был еще не только новым, но и не прирученным. На Диком Западе, начинавшемся, как до сих пор считают гордые жители Манхэттена, по ту сторону Гудзона, скакали мустанги, бродили бизоны, снимались скальпы и трудились ковбои. Первыми ньюйоркцы любовались в зоопарке, вторых ценили за копченые языки, третьи рассматривали в музеях, о четвертых читали в вестернах, которые были романами, пока не попали в кино.
В парниковых условиях тесного Манхэттена Центральный парк должен был стать Диким Западом для внутреннего употребления горожан. Он был искусственным, но настоящим заповедником девственной Америки. Как театр в театре, Централ-парк утрировал природу. Заключенная в каменную коробку, она расцвела раем, пренебрегающим ценой и пользой. Не как Диснейленд с его карикатурной географией, не как национальные парки с их нетронутой красотой, не как романтические сады с их поэтическим произволом, а как макет Нового Света в натуральную величину. Строго вписанный в правильную фигуру парк демонстрирует свое умышленное происхождение. Зато попавшая внутрь природа живет на свободе. В расчерченном по линейке Манхэттене Централ-парк дарует живительную передышку от геометрии.
Это противоречие создает неповторимый характер Нью-Йорка. Он легко обходится без главной, такой как Красная в Москве или Тяньаньмэнь в Пекине, площади. В Нью-Йорке ею служит большая поляна Центрального парка.
Однажды я видел, как она вместила море людей. Волнами вытекая из метро, они рассаживались на траве в ожидании гуру. На встречу с далай-ламой пришла пестрая толпа, в которую мне и довелось затесаться. Там были хиппи – еще длинноволосые, но уже с лысиной. Панки с ухоженными ирокезами. Ненакрашенные девицы в венках из одуванчиков. Но были там и солидные адвокаты в галстуках. И строгие, похожие на учительниц дамы. И веселые монахи-францисканцы с тонзурами. И бритоголовые буддисты. И ортодоксальные евреи с завитыми пейсами. Нас берегли верховые полицейские. Их любовно ухоженные кони позировали зевакам и сдержанно косились на сочную траву.
Добившись тишины, к микрофону вышел вождь голливудских буддистов Ричард Гир.
– Под цветущими вишнями нет посторонних, – процитировал он хайку в своем переводе и представил старика в круглых очках.
Далай-лама улыбнулся и сказал несколько слов, которые могли бы показаться банальными всем, кроме собравшихся.
– Мы все едины, когда нам хорошо.
Наутро (я специально проверял) на месте стотысячного сборища не осталось ни одной грязной бумажки. Будто поляну стряхнули, словно скатерть.
(Музыка)
Александр Генис: Централ-парк появляется в бесчисленных фильмах, о нем поют песни и сочиняют музыку, в том числе и ту, что звучит в этой программе. И конечно, о нем написано множество книг. В рамках нашей архивной рубрики “В тему дня” мы предлагаем беседу корреспондента "Американского часа" Ирины Савиновой с Мари Уинн (Marie Winn), автором любопытной книги "Центральный парк ночью: еще о тайнах городского животного мира".
Ирина Савинова: Чем Центральный парк Нью-Йорка отличается от других его парков?
Мари Уинн: Своей красотой. Он действительно красивее других. Но в остальном он не отличается, скажем, от Проспект-парка, Пелам-бэй-парка и других парков Нью-Йорка. В них всех могут спокойно существовать дикие животные. Другое дело, что Центральный парк – знаменитость, его упоминают чаще всего, о нем пишут книги, его снимают в кино. Джеймс Болдуин, Сэлинджер, Эдит Уортон писали о нем. В 1940-х годах о нем был написан мюзикл, который так и называется – "В Центральном парке". К тому же он прямо рядом с моим домом. Но он не уникален. Всем паркам города есть что показать.
Ирина Савинова: Центральному парку – особенно…
Мари Уинн: Он был спланирован парой известных архитекторов, Воксом и Холмстедом, в середине 19-го века. Они также были дизайнерами Проспект-парка, парка в Париже и многих других по всему свету. Все городские парки напоминают нам о природе, но с другой стороны, они похожи на сценическую постановку с декорациями для сцен из жизни дикого животного мира. В Централ-парке все привезено и посажено с целью напоминать именно неукрощенную природу. Конечно, я не говорю о парке в целом. В нем есть много площадок для спортивных игр, много аллей для прогулок. Однако мы с нашей группой сделали центром наших исследований именно дикую часть парка.
Ирина Савинова: И кого же можно встретить в такой дикой местности? Какие виды животных живут в парке?
Мари Уинн: В лесистой местности Центрального парка, да и в других городских парках, живет больше представителей животного мира, чем мы догадываемся. Конечно самые заметные – крупные существа, млекопитающие. Енотов чаще других можно встретить. Такое красивое животное. Их отдаленные родственники есть в других странах, но наш енот – местный, североамериканский. Я пока не говорю о ночных существах. Днем в парке много белок. Наших, североамериканских, серых. Ночью можно видеть летучих мышей, они тоже млекопитающие, но люди забывают об этом и считают их птицами. В парке четыре вида летучих мышей. Их трудно увидеть ночью и услышать тоже, но у нас есть специальный прибор, регистрирующий звук выше той частоты, которую улавливает человеческое ухо. Этот прибор превращает звуки, издаваемые летучими мышами, в пощелкивание. Если выходить в парк после захода солнца, прибор начинает трещать – значит, есть летучие мыши, да и можно заметить их темно-серые силуэты, в особенности возле фонарей, где они любят охотиться на ночных бабочек, прилетевших на свет.
Ирина Савинова: Если говорить о ночных животных, нельзя забыть сов...
Мари Уинн: В парке совы занимают особенное место. Они – самое интересное в его ночной жизни. Есть невероятно красивые совы, которые появляются в парке после того, как заканчивается сезон спаривания. Они делают это в других местах, не в парке, а потом возвращаются в него. Это большая рогатая сова, одна из двух самых крупных в Северной Америке, длинноухая сова, с кисточками на ушах, и небольшой сычик. Обнаружить их с парке легко – у нас есть помощники, птицы. Сойки и даже небольшие певчие птички при виде силуэта отдыхающей днем на дереве совы начинают устраивать страшный гам. И орнитологи-любители знают, что если есть стайка во всю орущих птиц, нужно взять бинокль, поискать в гуще веток и пожалуйста вам – сова. Но в парке есть другая разновидность сов, которая появилась не сама собой, а была специально завезена. Это ухающая сова. Их было выпущено 32 особи. Когда-то давно в парке жили ухающие совы, но потом почему-то исчезли. В этот раз они прижились. Это маленькие птицы размером с европейского дрозда или малиновки.
Ирина Савинова: Кто посещает парк, кто наблюдает за здешней природой?
Мари Уинн: Прежде всего замечу, что люди приходят сюда просто отдыхать, заниматься спортом, прогуливать детей и выгуливать собак. Но есть другие, их довольно много, и я из их числа. Кто интересуются чем-то определенным в дикой природе парка. Я имею в виду не дикую природу человека, а животный мир. Будь то мотыльки, птицы или лягушки, мы их отыскиваем, наблюдаем их поведение, проводим много времени, пытаясь узнать о них больше.
Ирина Савинова: Раз в парке ведут нормальную жизнь многие виды животных, экологическая ситуация должна быть благоприятной...
Мари Уинн: Важность роли, которую играет парк в глобальной экологической ситуации, трудно переоценить. Вот вам один пример. Дважды в год парк предоставляет свою территорию миллионам певчих птиц для отдыха в пути из мест, где они размножаются, в места, куда они мигрируют в поисках источников пищи. Путь очень-очень долгий, и им необходимо передохнуть, подкрепиться и попить воды. И пища, и вода у нас в парке к их услугам. При том, что везде каменные джунгли, не будь у птиц такого места для отдыха, как парк, они просто погибли бы. Миграция – очень тяжелая часть жизни птиц. Поэтому городские парки, где птицы переводят дух, имеют огромное значение.
Ирина Савинова: Как животные в парке и люди сосуществуют друг с другом?
Мари Уинн: По-разному. Возьмем енотов. Отношения с людьми пошли в неправильном направлении. Множество людей приходит в парк с сумками и даже ведрами, полными еды для енотов. И еноты очень расхрабрились, они выходят даже до наступления сумерек, ожидая раздачи вкусных вещей, таких как спагетти с соусом, пицца и много чего другого. Енотов развелось столько, что скоро парк не сможет справляться с их поголовьем. На самом деле этих зверей незачем кормить – вокруг и так много еды: они ловят небольших рыбок и раков в озерах и ручьях, едят ягоды, наконец, питаются птенцами и бельчатами – они ведь всеядные. С этой точки зрения роль людей отрицательная.
Зато совам люди могут помочь. Совы часто погибают под колесами автомобилей. Мы можем добиться сокращения числа часов, во время которых разрешен проезд по парку. Особенно – в то время, когда совы вылетают на ночную охоту. Мне бы хотелось, чтобы в это время машин не было на дорогах парка.
Ирина Савинова: Ваша книга о парке ночью. Чем интересен именно ночной парк?
Мари Уинн: Пожалуй, самое интересное в наблюдении парка ночью – это таинственная жизнь насекомых. То, что происходит ночью, никогда не увидишь днем. На выставленный нами свет слетаются невиданной красоты ночные мотыльки, облепливают деревья, выделяющие привлекательный для них сок. Я видела только несколько видов ночных насекомых, а их десятки тысяч. Цель у нас – опознать как можно больше. Некоторые из них – красивые и большие, как бабочки.
Ирина Савинова: Кто ваш любимый персонаж в книге?
Мари Уинн: По-моему, главными героями книги получились ночные мотыльки с задними крыльями. Я знаю, мы им очень надоедали, но зато смогли описать бОльше разновидностей, чем эксперты по ночным мотылькам в нашем регионе. Когда они раскрывают передние крылья, видно, как красивы задние, окрашенные в оранжевый, желтый и бархатно-черный цвета. Эти мотыльки – характерные представители ночной жизни города, но их мало кто видит. И еще много страниц посвящено ухающим совам с их иногда комическими, а иногда трагическими судьбами.
Ирина Савинова: Но, пожалуй, самые известные жители парка – семья краснохвостых ястребов, свивших гнездо над окном дома в роскошном районе Пятой авеню.
Мари Уинн: Вкратце дело было так. В 1992 году, когда ястребов у нас еще не было, в парке поселился один самец. Орнитологи-любители стали за ним наблюдать. Потом у него появилась подруга. И все мы следили за развитием их интимных отношений. Они свили гнездо не на дереве, как это принято у этого вида птиц, а на карнизе – над окном квартиры на девятом этаже. Дом смотрит на Центральный парк, и, сидя на лавочке, можно было наблюдать жизнь в гнезде. Удачи и неудачи при зачатии. Последних было меньше – ястреб стал отцом 24 детей. Мы видели, как они высиживают птенцов, учат их летать и жить. Его успехи с разными партнершами. Не то что он был донжуан, просто одна попала под машину, другая съела отравленную ядом крысу и умерла. Потом он сошелся с Лолой и так с ней и остался. Всем им мы дали имена: сначала была Первая любовь, потом появилась Первая мама, наконец – Лола.
Ирина Савинова: Как люди могут помочь остальным обитателям Центрального парка?
Мари Уинн: Есть совершенно очевидные вещи. Нельзя бросать мусор, нужно ходить только по дорожкам, а не переться напролом через засаженные растениями и травой участки. Идя по траве, мы экономим несколько секунд, но вытаптываем траву, земля разрыхляется, корни деревьев страдают. Этому нужно учить. Хорошо, что меня слышат сейчас многие: ходите по дорожкам. Парк – очень красивое место, но такое незащищенное – уж слишком много в нем людей.
Ирина Савинова: Считаете ли вы возможным заселять парки новыми видами животных?
Мари Уинн: Нет, не думаю. Животный мир сам приходит в парк. Особенно птицы: сами прилетают и улетают. В этот процесс не нужно вмешиваться.
(Музыка)
Александр Генис: Продолжая поднятую нашим собеседником тему обитателей Централ-парка, я хочу вспомнить о памятниках.
Если начать прогулку с южного входа, то вскоре вы попадете на аллею памятников. Открывает ее щуплый Шекспир. За ним в один ряд стоят решительный Колумб, романтический Роберт Бернс, корпулентный Вальтер Скотт, бурный, как “Аппассионата”, Бетховен. Парад гениев завершает древний мыслитель, задрапированный во что-то античное. Если бы не подпись, никто бы не узнал в нем изобретателя телеграфа Морзе. И опирается он не на колонну, а на телеграфный ключ. Есть в этом симпатичная, чисто нью-йоркская черта. Сразу видно, что в XIX веке телеграф казался не менее романтичным, чем вся шотландская поэзия. Нью-Йорку, пожалуй, больше подходит не грандиозное величие многометровой статуи Свободы, которая служит эпиграфом ко всей Америке, а сдержанные, хоть и лирические эмоции по более скромному поводу, вроде открытия проволочной связи. Не зря же Нью-Йорк опоэтизировал свой знаменитый Бруклинский мост. В каком еще городе про мост слагаются песни, стихи, даже оперы?
Чем дальше мы заходим в парк, тем глубже погружаемся в прошлое. На смену памятникам духа появляются валуны, оставленные ледниками. И тут же чуть ли не соперничающая с ними в возрасте самая древняя достопримечательность Нью-Йорка. Это – египетский обелиск Игла Клеопатры. За три с половиной тысячи лет он постарел меньше, чем за последние пятьдесят. Но теперь его очистили от городской копоти, и он стоит как новенький.
Подходя к нему, я от нетерпения всегда прибавляю шаг, хоть и понимаю, что, прожив 35 столетий, обелиск меня подождет. В последний раз, пялясь на любимый памятник, я не заметил хлипкого очкарика и чуть не сшиб его с ног.
– Идиот, – закричала жена, удержав меня за полу, – ты хочешь лишить нас Вуди Аллена.
(Музыка)
Александр Генис: В Централ-парке всегда можно было встретить и других знаменитостей. Чаще всего – Жаклин Кеннеди, которая любила гулять и бегать вокруг водохранилища. Теперь эта кольцевая дорожка носит ее имя. Еще одной первой леди, бывшей жене бывшего президента Саркози, настолько понравился наш парк, что она обменяла на него Париж и мужа. Но больше всего Центральный парк ценил художник Бахчанян.
– Это – мой летний дворец, говорил мне Вагрич, называя Зимним дворцом – Метрополитен. Живя рядом с обоими, он пользовался ими по назначению. Музей был складом прекрасного, парк – собранием друзей. Вагрич знал каждую тропинку наизусть, каждое дерево – в лицо, каждую тварь – на вид и вкус.
В искусстве Бахчанян предпочитал минимальный сдвиг, отделяющий пафос от пародии. Наиболее знаменитый пример – ленинская кепка. Надвинув ее вождю на глаза, художник превратил Ильича в урку. Тот же минимализм Вагрич исповедовал в рыбалке. Не признавая удочки, он всегда таскал в кармане леску с крючком и забрасывал снасть где придется, но всегда с успехом. Чаще всего в то самое искусственное озеро, которое обвивает тропа Жаклин Кеннеди и охраняет многометровая проволочная ограда. Когда-то этой водой поили город, теперь ею пользуются чайки, лягушки, рыбы и, пока не умер, Бахчанян. Ловко перебрасывая крючок через забор, он таскал белых окуней, разжиревших без рыбаков. А еще Вагрич собирал в парке грибы, летом – ягоды на варенье. Забираясь в заросли шекспировского холма, где высажены все упомянутые бардом растения, Бахчанян сочинял свои абсурдные и очень смешные тексты.
Как-то Бахчанян привел меня к пруду возле игрушечного замка Бельведер и поведал о случившейся здесь трагедии.
– Умники из дирекции парка, – рассказывал он, – решили украсить водоем золотыми рыбками. Нарядно и выгодно, решили они, потому что живут эти симпатичные твари до тридцати лет, один раз запустил – и любуйся годами.
И действительно, рыбки с наслаждением плескались, навевая, как считают одомашнившие их китайцы, беззаботные думы. Старожилы радовались, туристы – тем более. Но еще больше милые рыбки понравились местным кусачим (это порода, а не темперамент) черепахам, которые к утру съели всех.
– В живых никого не осталось, – подытожил Вагрич, – как у того же Шекспира.
(Музыка)
Александр Генис: – Квадратный сантиметр жилья в Манхэттене, – задумчиво сказал мне Виталий Комар, – стоит больше, чем такая же площадь на моей картине.
Я хотел из вежливости возразить художнику, но не мог, ибо спорить не приходится. Бешеные цены только распаляют вожделение. Жители нашего города одержимы порнографией недвижимости. Взрослые, казалось бы, люди прилипают к витринам риелторских контор и горячо спорят о том, как расставят мебель в квартирах, где им никогда не жить.
– Сюда, – говорит она, рассматривая план просторного чулана без кухни, но в Аптауне, – влезет диванчик для мамы.
– Возможно, – соглашается он, – лучше бы ей отдельную комнату, причем в Буффало.
Сам я не мелочусь, ибо давно присмотрел 10-комнатную квартиру в старинном, помнящем обоих Рузвельтов доме возле Музея естественной истории, где старший из двух президентов изображен в штатском, но на коне.
– Три камина, – читает жена объявление вслух, – вид на Централ-парк и двусветная зала для танцев.
– И просторная, – подхватываю я, – слышишь, просторная библиотека.
– К тому же не так дорого, – приценивается жена, – 18 миллионов.
– Пятьсот лет откладывать, – прикинул я на глазок.
А что делать, если Манхэттен – остров, причем если судить по ценам, сокровищ? Он расположен чудовищно неудобно. Как Венеция, но там хоть машины запрещены, а тут их – миллион, и все стоят в пробках. И все же во всей известной нам части Вселенной нет адреса желаннее.
– Будущее, – скажут вам, – здесь начинается раньше, прошлое никогда не исчезает, настоящее растягивается в гармошку, и за углом каждого сторожит чудо.
В общем, это правда, и я даже знаю, как оно, чудо, называется: Централ-парк. Ни в одном городе (если не считать самого зеленого – Вашингтона, который забыли достроить) нет такой огромной дыры в городском пейзаже. Аккуратный, вырезанный по линейке парк в 43 гектара растягивается на полсотни кварталов. Начинаясь у статуи меланхолического Колумба на 59-й улице, он тянется до входа в Гарлем на 110-й. Но, пронизывая город, Центральный парк к нему не относится, ибо живет в согласии лишь с собственными эстетическими законами и философскими теориями.
(Музыка)
