В Великобритании в издательстве Оксфордского университета опубликована книга под названием "Долгое похмелье. Новая путинская Россия и призраки прошлого" (The Long Hangover. Putin’s New Russia and the Ghosts of the Past). Ее автор – корреспондент газеты "Гардиан" Шон Уокер, более десяти лет проработавший в России. Книга посвящена анализу внутренней и внешней политики современной России, идеологии и мифологии путинского режима, его попыткам создания новой гражданской идентичности, нового путинского человека, реабилитации им советского прошлого. Значительное место в ней уделено Владимиру Путину и его влиянию на все сферы жизни в стране, природе его власти, персональным комплексам и фобиям российского президента. О своей новой работе Шон Уокер рассказал в интервью Радио Свобода

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

​Приносим извинения Шону Уокеру и читателям сайта Радио Свобода за неточности в переводе, появившиеся в первой публикации этого интервью 3 марта.

По мнению Шона Уокера, россияне переживают долгое похмелье со времени коллапса Советского Союза. Многие еще не пришли в себя после психологической травмы, вызванной изменением их национальной идентичности. Опьянение имперским величием, военным могуществом и "единственно верным учением" привело к нынешнему духовному и душевному похмелью, длящемуся уже четверть века. Именно эти люди, по мнению английского журналиста, и составляют электорат Путина.

Анализируя политическую и идеологическую специфику путинского режима, автор книги проницательно отмечает, что главная его особенность – перманентное производство иллюзий: политических, националистических, исторических, культурных, духовных. Российский человек "путинского разлива", пишет Шон Уокер, заворожен призраками прошлого, о чем говорит и подзаголовок его книги. Одна из глав "Долгого похмелья" так и называется: "Прошлое становится настоящим". Уокер много ездил по России – вплоть до Колымы, особенно его привлекали маленькие провинциальные города, где он любил говорить с людьми о волнующих их проблемах. По его словам, они в большей мере, чем москвичи, инфицированы официальной пропагандой и в массе своей настроены пропутински. Однако, когда британский журналист пытался получить от них ясный ответ на вопрос, почему они голосуют за Путина, он чаще всего получает путанные, невразумительные ответы вроде "больше никого нет" или "выбираем между плохим и худшим". Из этого Шон Уокер делает вывод, что внешне довольно широкая поддержка Путина покоится на очень зыбком фундаменте, способном обрушиться при серьезном политическом дуновении. Еще одна тема, затрагиваемая в книге, – использование официальной пропагандой победы во Второй мировой войне в качестве манипулирования народным сознанием с целью возрождения имперской советской идеологии и консолидации нации вокруг вождя. Культивируемый пропагандой миф о войне призван, по мнению автора книги, возвратить народу грезу о величии родины, которую у него отняли после превращения России во второстепенную региональную державу с низким уровнем ВВП и доминированием сырьевой экономики.

Говоря о так называемой "несистемной оппозиции", автор "Долгого похмелья" отмечает ее недееспособность, раздробленность и отсутствие у нее серьезной социальной базы. Он вообще отрицает наличие в России даже зачатков гражданского общества и обращает внимание читателя на ее оголтелую милитаризацию и создание мобилизационной экономики. Отдельная тема книги – политическая миссия, которую возложил на себя Владимир Путин. Автор отмечает, что "ностальгическая реставрация", составляющая ее идеологическую основу, направлена на возрождение Великой России советского образца, окруженной буферной зоной государств-сателлитов. В этом Уокер, в частности, усматривает цель евроазиатского проекта Путина, смысл аннексии Крыма и агрессии на востоке Украины. Одна из глав книги посвящена политизации спорта в путинской России, опять же по советскому образцу. Уокер присутствовал на зимних Олимпийских играх в Сочи, изучил подноготную допингового скандала и подоплеку получения Россией лицензии на проведение чемпионата мира по футболу и пришел к выводу, что в реальности все было сделано для того, чтобы участником игр выглядело государство, которое и должно пожинать спортивные лавры, предназначенные для прославления режима.

Следует отметить приязнь, сочувствие и уважение, которые проявляет Шон Уокер к России и ее народу, отделяя эти понятия от политического режима и правящего класса. "Россия, – отметил он по возвращении в Англию, – осталась у меня под кожей". Вернувшись в Лондон, он попытался обобщить впечатления от десятилетнего пребывания в России и понять, как повлиял распад СССР на ментальность и идентичность его граждан, что представляет собой этот "побочный эффект" коллапса коммунизма.

– Вероятно, для меня самым меня самым важным была утрата самосознания, причем произошло это на двух уровнях: на индивидуальном и государственном. То, что произошло на индивидуальном уровне, видно на примере войны на Украине, на примере находящихся там сепаратистов – коммандос, как мы их называем – утративших смысл существования и политическую ориентацию. Такой эффект существует и на государственном уровне, на макроуровне, где мы наблюдаем попытки создания новой национальной идентичности. В некоторых бывших советских республиках, скажем, в прибалтийских, это было сделать легче, чем в других. Там к советскому периоду относились, как к ошибке, называя его оккупацией. «Мы просто восстановим независимость, которую у нас отняли 50 лет назад и вернемся в Европу», – говорили там. В этих республиках было проще сформировать новую идентичность. В центральноазиатских республиках создателям новой национальной идентичности пришлось приложить больше креативных усилий, создавая полуисторические представления. Что лично меня удивило – и это я наблюдал и в России, и в Украине – так это отсутствие хорошо осознанной новой идентичности, осознания себя частью новых государств. Конечно, при этом существовало множество идей и мнений, что значит быть русским или украинцем, и дебаты об этом велись на протяжении столетий. Но если вы посмотрите на период 1999-2000-х годов, когда Путин пришел к власти, то в то время не было понимания, какой страной должна быть Россия: должна ли она быть частью Европейского союза, став огромной восточной частью ЕС, или превратиться в традиционное православное русское общество, или стать своего рода мостом между Востоком и Западом. Думаю, что у Путина в то время не было представления о том, чем должна стать его страна.

– Значит ли это, что Путин намерен реставрировать советскую систему?

– Не думаю, что он к этому стремится. Как человек, воспитанный в советской системе, он в какой-то мере испытывает ностальгические чувства в отношении советского прошлого. Но сейчас, когда его друзья детства и ближайшие соратники стали миллиардерами, не думаю, что он помышляет о возврате к СССР. Думаю, что его, как и многих в России, больше всего заботит не возврат к Советскому Союзу, а то как произошел его распад и во что вылились 90-е годы. Вспоминаю интервью, которые Путин давал в 90-е, – когда он еще был в какой-то мере откровенен. В одном из них он рассказал о своем опыте работы в дрезденской резидентуре во время крушения Берлинской стены и бурных протестов. Он сказал, что в то время не осознавал, что советская система не работает, что экономика в упадке и что Советский Союз разваливается. Что его печалило тогда больше всего, сказал он, – это то, что на его месте ничего не возникнет и люди покинут страну. Думаю, что элемент ностальгии по Советскому Союзу у Путина присутствует, и это явствует из таких его проектов, как Евроазиатский союз, цель которого интеграция бывших советских республик. Как и многие русские его поколения, он считает неестественным, что Украина превратилась в независимую страну. Он вообще не считает ее отдельной страной. Тем не менее не думаю, что Путин хотел бы восстановить советские государственные институты и идеологию. Нет, не думаю.

– Тем не менее, вы пишете о том, что Путин, выдвигая себя на новый президентский срок, полагает, что у него есть особая миссия. Что он считает своей миссией?

– В своей книге я цитирую статью Путина, написанную в декабре 1999 года, за несколько дней до того, как Ельцин сделал его президентом. В ней он пишет о стоящих перед Россией экономических и социальных трудностях, о том, как их преодолеть. Он, в частности, пишет, что впервые за 200-300 лет своей истории Россия рискует превратиться во второразрядную, даже третьеразрядную державу. Он призывает россиян к единству перед лицом этих угроз. Путин видит свою миссию в том, чтобы с помощью объединения и сотрудничества россиян справиться с этими вызовами. И если поначалу Путин не исключает, что в один прекрасный день Россия может стать членом ЕС и даже НАТО, то позднее он считает своей задачей добиться уважения Запада и превратить Россию в первостепенную державу. Путин превратил Олимпийские игры в Сочи в свой персональный проект, призванный продемонстрировать величие и могущество России. В конце концов он решил, что добиться превращения России в первостепенную державу можно с помощью силы. Результатом этого стали аннексия Крыма, агрессия в Украине и война в Сирии.

– Вы много пишете о том, как ностальгический миф и ритуальное возвеличивание победы в Отечественной войне используется путинским режимом для политической манипуляции народным сознанием.

– Среди западных лидеров и в западной прессе много говорят о том, что Путин намерен воссоздать Советский Союз и что он ностальгирует по нему и, конечно, повторяют его фразу о том, что коллапс Советского Союза стал крупнейшей геополитической катастрофой ХХ века. Однако я думаю, что все сложнее. Думаю, вы правы и речь идет о манипулировании ностальгией по Советскому Союзу. Однако нужно быть предельно осторожным. 1991 год и коллапс Советского Союза напоминают 1917 год. Обе эти даты привели к разобщению России. Там нет консенсуса по поводу того, что 1991 год стал катастрофой и что необходимо восстановить Советский Союз. Существуют миллионы семей, считающих, что они жили лучше в 70-е годы и в начале 80-х годов, чем теперь. И многие из них правы. Такие люди есть не только в России, но частично и в центральноазиатских бывших советских республиках и на востоке Украины. Впрочем, не следует идеализировать Советский Союз. Российские власти играют на том, что Советский Союз якобы распался не из-за неэффективности экономики и политической системы и из-за того, что люди хотели перемен, а из-за заговора Запада и сговора с ним Горбачева. И если такого рода риторика не срабатывает среди московского среднего класса, то в провинции, особенно в маленьких городах, деревнях и в пришедших в упадок бывших индустриальных центрах такого рода ностальгия очень популярна. Такого рода ностальгия апеллирует в гораздо большей мере к современной реальности, чем к реальности прошлого. Понятно, что, если вы живете в жалких условиях, то намного вероятнее, что вы будете считать убогие времена 70-х временем процветания и подъема.

– Вы пишете, что Великая Отечественная война стала в России символом национального самоутверждения. Но почему с этой целью используется победная эйфория, подменившая горечь колоссальных и невосполнимых человеческих потерь?

– Одна из важных тем моей книги – стремление Путина использовать Вторую мировую войну и советскую победу в ней в качестве основного средства для создания новой российской идентичности. Как и все мифы, созданный миф о войне обладает огромной эмоциональной силой и затрагивает миллионы российских семей. И это естественно. Если вы посмотрите на несколько прошедших десятилетий, то обнаружите, что именно этим событием люди больше всего гордятся в России и что 9 мая стало самым главным праздником. Я работал в Москве с конца 2003 года и до нынешнего года и могу проследить за атмосферой празднования дня победы. Если поначалу еще вспоминались ужасы войны и принесенные колоссальные жертвы, то постепенно это было заменено мифом о войне, и празднования стали походить на радостную эйфорию. Уже ничего не говорится о связанных с войной пакте Молотова-Риббентропа, об оккупации Восточной Европы, о депортации чеченцев и других народов, о сталинизме, о том, что происходило перед войной – о 30-х годах. История войны превратилась в нечто, напоминающее религиозный ритуал. Пару лет назад министр культуры Мединский даже утверждал, что даже мифические герои войны, даже если существуют документы об их мифичности, должны восприниматься как реальные герои. Здесь возник какой-то религиозный подход. В России такое сомнение в реальности мифа создает такой же эффект, как, скажем, отрицание Холокоста на Западе. Это естественно, конечно, что люди хотят чем-то гордиться, быть причастными к великому событию. Но в путинской России это превратилось в национальный миф. Конечно, как я пишу в своей книге, в каждой стране существует свой миф о войне, свое представление о ней, но в современной России это вышло далеко за пределы того, что можно наблюдать в моей собственной стране.

– В одной из глав вы описываете работу Путина в дрезденской резидентуре КГБ в момент крушения Берлинской стены, когда толпа штурмует штаб-квартиру восточногерманской тайной полиции «Штази». Вы отмечаете, что этот эпизод навсегда врезался в его память и что тогда он опасался за жизнь. Вам не кажется, что эта дрезденская психологическая травма оказала серьезное влияние на внутреннюю политику российского президента?

– Да, думаю, что этот инцидент оказал на него влияние. Собственно, коллапс Советского Союза повлиял на многих людей. Особенно выразительным мне представляется знаменитый момент в этом инциденте, когда Путин пытался дозвониться до московской штаб-квартиры КГБ и ему сказали, что Москва молчит. Все это сказалось на его последующем поведении. Если взглянуть на нынешнюю политическую философию Путина, то центральным моментом в ней оказывается страх перед коллапсом государства и приоритет государственного суверенитета. Конечно, в этом частично присутствует и момент самосохранения, поскольку он находится на вершине авторитарной государственной пирамиды. Мы видим влияние этого дрезденского эпизода в его реакциях на украинский майдан, на американское вмешательство на Ближнем Востоке, на российской интервенции в Сирии. Линия его поведения сводится к предотвращению революций и коллапса государства. Эти же вещи он говорит о событиях 1917 и 1991 годов в России. Путин может гордиться новой Россией или советской Россией, но он никогда не скажет доброго слова о Ленине и Октябрьской революции. Оглядываясь назад, Путин видит падение режимов, революции, утрату иллюзий, коллапс государства и последовавшее десятилетие хаоса. Впрочем, сам Путин преуспел в 90-х. Конечно, влияние этого дрезденского эпизода в его биографии было существенным.

– Как вы объясняете загадочный политический взлет заурядного подполковника КГБ? Почему судьба остановила свой выбор на никому не известном мелком чиновнике петербургской мэрии? Почему Путин? Случайность или Промысел?

– Думаю, что Путин оказался в нужное время в нужном месте, был знаком с нужными людьми, умело маневрировал в тогдашней политической системе, вошел в доверие к таким людям, как Березовский и Ельцин, которые значительно его недооценили. Когда Путин стал политиком в конце 1999 года, он не был особенно популярен, он казался серой, лишенной харизмы фигурой. Конечно, и на Западе среди политиков можно наблюдать людей с наличием или отсутствием харизмы. Путин – это тот редкий случай, когда харизму выращивают. Если сравнить Путина 1999 года, когда у него было полное отсутствие харизмы, с Путиным 2003 или 2004 годов, то отмечаешь возникшую у него новую манеру говорить, новую уверенность в себе. Если говорить о его огромной популярности, то, конечно, достичь ее нельзя было бы без контроля над большинством российских СМИ. На это повлиял и тот факт, что он находится у власти на протяжении 18 лет. И когда он говорит с людьми, его воспринимают не как часть проблемы, а как часть ее решения. И когда оказываешься в российской провинции, где масса экономических и социальных проблем, где местные власти коррумпированы, и спрашиваешь людей, как они относятся к Путину, то в ответ слышишь, какой он потрясающий человек и что он чуть ли не единственный человек, который хочет улучшить положение в стране. На демократическом Западе обычно политики во время своего «политического медового месяца» сулят избирателям решение многих проблем, однако через год-два или после первого президентского срока они несут вину за их нерешение. В России же по-прежнему разыгрывается сценарий доброго царя и злых бояр. Однако популярность Путина была бы очень непрочной, если бы в России осознали, что он и его окружение – это люди, которые борются не за улучшение политической системы, а за ее сохранение.

– Тем не менее, вы ведь не будете отрицать, что сейчас Владимир Путин бьет рекорд популярности в народе. В чем причина этого? Только ли пропаганда сыграла здесь свою роль?

– Думаю, что его рейтинг популярности реален, и пропаганда свое дело сделала. Однако, на мой взгляд, поддержка Путина носит довольно хрупкий, ненадежный характер. В России существует незначительное меньшинство его убежденных сторонников и такое же незначительное меньшинство его ярых противников, а между ними – значительная прослойка неуверенных людей. Когда их спрашиваешь, почему, поддерживают ли они Путина, в ответ слышишь, что да, поддерживают, но, когда им задаешь второй вопрос о причине поддержки, они начинают говорить, что ему просто нет альтернативы или что государство без него развалится. Мне приходит в голову сравнение их ответов с ситуацией, когда вы ищете кафе для обеда, находите его, оно кажется подходящим, но вам говорят, что существует намного лучшее кафе, где вы, возможно, измените свое мнение. Для Кремля очень важно, чтобы эти новые альтернативы, этот новый выбор не был реализован. Поэтому поддержка Путина этой неуверенной прослойкой мне представляется мне очень хрупкой. Впрочем, поддержка эта достаточно весомая, чтобы продержаться ближайшие несколько лет. Что произойдет после 2024 года и как будет происходит переход власти после путинского периода, – большой вопрос, который задает сейчас себе российская политическая элита и который пока не имеет ответа.

– В одной из глав вы описываете свою поездку на Колыму и под впечатлением увиденного и услышанного сравниваете отношение к преступлениям сталинских времен в России с тем, как решили проблему преступлений, совершенных во время Гражданской войны в Испании и во времена Франко в Испании. Применим ли испанский опыт решения этой проблемы к России?

– В какой-то мере это сравнение было порождено ставшим привычным у западных исследователей сопоставлением коммунистического и нацистского режимов, сталинского и гитлеровского. Главное различие в решении этой проблемы в Испании и России заключается в том, что в России пришедшиеся на 30-е годы кровавые репрессии прекратились, но породившая их система продолжала существовать, и об этих репрессиях нельзя было говорить. Сравнение решений этой проблемы в Испании и России вызвано тем, что и в Испании основные репрессии происходили во время испанской гражданской войны и во времена режима Франко в 30-е-начале 40-х годов. И когда Франко умер в 1975 году, появился шанс на восстановление справедливости. В Испании решили предать забвению прежние распри и жертвы, просто не упоминать о них. В стране пришли к такому консенсусу с помощью негласного соглашения, названного «Пактом о забвении». В Испании сочли, что было бы контрпродуктивно продолжать распри и вспоминать прежние преступления с обеих сторон. Различием между Россией и Испанией мне представляется национальный элемент: если не задавать вопросов о депортации чеченцев, невозможно понять, что происходило в Чечне в 90-е годы. Этот элемент трудно игнорировать при решении проблемы о репрессиях в России. И другая трудность: Отечественная война становится в России чуть ли не ли объектом религиозного поклонения, и в связи с этим возвеличивается фигура Сталина – главного вдохновителя репрессий. Если в Испании решили все забыть и оставить за собой, то в России сталинскому репрессивному режиму придается величие и новый имидж в связи с победой в войне. И в этом проблема.