Когда меняется значение слова, это означает, что происходят глубинные процессы в общественном сознании и в системе ценностей. Например, со сменой экономической системы в России такие слова, как "карьера", "амбиции", "практичность", потеряли негативную окраску. Лексикограф Ирина Левонтина профессионально наблюдает за крупными смысловыми сдвигами в языке. Она ведущий научный сотрудник Института русского языка, кандидат филологических наук, автор популярных книг о русском языке. Книга Левонтиной "Русский со словарем" (2011) вошла в шорт-лист премии "Просветитель", в 2016 году вышла еще одна ее книга – "О чем речь". Сегодня в составе группы специалистов Левонтина работает над созданием "Активного словаря русского языка". В феврале она выступила с публичной лекцией на тему "Новые слова, новые люди, новые ценности" в одной из ульяновских библиотек в связи с тем, что этой библиотеке было присвоено имя Владимира Даля. Это событие стало отправной точкой для этого интервью.
Люди раздражаются и возмущаются, когда в словарь хотят поместить какое-нибудь "некрасивое" слово
– Даль, безусловно, мне очень близок. Я всю жизнь занимаюсь составлением словарей и как лексикограф могу сказать, что словарь Даля совершенно поразителен. Он очень хорош и намного опередил свое время. Про Даля действительно есть много анекдотов (например, про "замолаживает"), пожалуй, он грешил тем, что помещал в свой словарь слова, существование и функционирование которых недостаточно подтверждено. Но это – детали, главное, что он составил прекрасный словарь. Словарь Даля отличается от словарей, которые были до и после него, тем, что это ненормативный словарь. Русская лексикография тяготеет к нормативному уклону, поэтому люди раздражаются и возмущаются, когда в словарь хотят поместить какое-нибудь "некрасивое" слово. Но почему? Слово должно быть в словаре, пусть и со всевозможными пометами, иначе как мы узнаем, что оно стилистически окрашенное, в конце концов, как оно пишется. Словарь Даля – это словарь именно живого русского языка, и он показывает, насколько язык шире того кодифицированного, нормированного литературного языка, который мы знаем по другим словарям. В словаре Даля мы видим слова, которые не встречаем в речи, зато видим связи между словами. Даль как лексикограф мне еще близок тем, что я тоже люблю в языке не "правильность", не нормированность, а его живое движение. И я интересуюсь языковыми изменениями, ведь все новое приходит поначалу как ошибка и раздражает пуристов (как говорил Черномырдин, "никогда такого не было – и вот опять"). "Нет такого слова", – часто говорят люди, когда слышат незнакомое слово.
– Неужели вы допускаете, что когда-нибудь будет разрешено говорить "звОнит"?
– Что значит – разрешено? Вы говорите про нормативный подход. Даль не ничего не разрешает и не запрещает, а просто фиксирует то, что есть. Что касается "звОнит", тут интересная ситуация. Дело в том, что есть некий общий акцентологический, то есть связанный с ударением, процесс. Во многих подобных глаголах ударение сдвигается, скажем, у Пушкина читаем: "Печной горшок тебе дороже, ты пищу в нем себе варИшь". А сейчас мы говорим – "вАришь". Аналогично: "дарИшь" – "дАришь". То, что раньше было нормальным, сейчас изменилось. И никто этого не заметил!
Вообще, язык меняется в принципе, и обычно люди этого не замечают. Но иногда некоторые меняющиеся слова попадают в поле зрения. Вот и слову "звонить" не повезло. Оно под влиянием этой общей тенденции давно бы обрело форму "звОнишь", но в какой-то момент оно попало в фокус внимания, стало упоминаться в различных работах по культуре речи, по этому ударению стали отличать интеллигентного человека от неинтеллигентного, культурного от некультурного. И теперь, я думаю, глагол "звонить" в относительной безопасности: пройдет время, еще сто глаголов изменят ударение, а про "звонить" люди будут знать – все что угодно, только не "звОнит".
То, что слово "кофе" должно быть в мужском роде, придумали большевики
Это типичная ситуация. Если возьмем слово "кофе", то с ним вообще смешная история. Люди всегда думали, что кофе мужского рода, а сейчас его стали употреблять в среднем. Но все как раз наоборот. В справочниках начала ХХ века говорилось, что кофе – среднего рода, ошибочно и не рекомендуется употреблять "кофе" в мужском роде. Если вы читали эмигрантскую литературу – Набокова, Газданова, – то у них кофе везде среднего рода. А то, что слово "кофе" должно быть в мужском роде, придумали большевики. Они вообще любили радикальные решения. Но если мы откроем словарь Ушакова середины 1930-х годов, то мы там прочитаем: кофе – мужского рода и как допустимый разговорный вариант – среднего. То же мы читаем и в большинстве других словарей, тут ничего не изменилось. Я веду к тому, что словам на -о, -е в русском языке естественно быть среднего рода, и те из них, что раньше были мужского рода, постепенно переходят в средний. Скажем, метро – оно ведь тоже было мужского рода. Вспомним песенку в исполнении Утесова: "Но метро сверкнул перилами дубовыми, сразу всех он седоков околдовал". И газета была – "Московский метро". Потом слово перешло в средний род, но этого никто не заметил, никаких криков и призывов учить русский язык не было: случилось, и всё. Но слово "кофе" было замечено и стало камнем преткновения. Теперь ситуацию переломить трудно: все выучили, что только мужской род, это стало делом принципа. Так часто бывает, таково развитие языковых процессов.
– То есть вы предлагаете культурным людям больше не содрогаться, когда говорят "звОнит"?
Мы слышим некоторые слова и опознаем их как социально чуждые, культурно враждебные
– Нет, содрогайтесь, пожалуйста. Дело в том, что язык – двойственный объект сложной природы. Он, с одной стороны, похож на природный объект: он живет по своим внутренним законам и не зависит от воли конкретного человека. Скажем, тысячу лет назад в некоторых сербских диалектах все ударения передвинулись на один слог вперед. Почему? Произошло что-то вроде тектонического сдвига, а это совершенно природная вещь. С другой стороны, язык – культурный объект, а культура предполагает представление о ценностях. Некоторые языковые явления и свойства приобретают ценность, даже сверхценность, как случилось с ударением в слове "звонит", а также с разными произносительными нормами (например, когда мы слышим какое-то южное произношение, оно нам кажется некультурным). Некоторые языковые особенности имеют более высокий статус, некоторые – более низкий. Поэтому мы слышим некоторые слова и опознаем их как социально чуждые, культурно враждебные. "Красава", "вкусняшка" – естественно, я такого никогда не скажу, и если человек это говорит, то я как-то сжимаюсь и отношусь к нему хуже, хотя, казалось бы, ничего страшного: это всего лишь слово, и его почему-то произнес добрый начитанный человек.
– Да, академик Лихачев никогда бы не сказал "годовасик"…
– Он бы много чего не сказал, не сказал бы даже те вещи, которые я говорю, потому что это другая поколенческая норма, уж про "годовасика" я молчу…
– Есть ли в развитом языке эстетический критерий нормы? Например, когда пишут "доброе время суток", меня слегка передергивает: мне эта фраза кажется некрасивой, но мне трудно объяснить почему…
– Это опять же культурная составляющая языка. Она предполагает оценку, предполагает понятия вкуса, престижа и статуса, и есть люди, которых мы готовы считать арбитрами.
– Это зависит от количества людей, которые используют или не одобряют некую конструкцию языка?
– Нет, от качества этих людей. Мы не можем объективно доказать, что какая-то фраза красива или некрасива. В языке полно тавтологий, семантических аномалий, и это нормально. Для языка важно наличие людей, которых все мы готовы признать хорошими носителями языка. Скажем, пока был жив академик Лихачев, он имел непререкаемый авторитет – не в том смысле, что все его утверждения были правильны, а как образцовый носитель русского языка: раз он так говорит, значит, так можно, так хорошо и красиво.
– А старые московские актеры?
она считала безграмотной фразу "смириться с чем-то" и настаивала, что можно только "смириться перед чем-то"
– Это касается только произношения, но это орфоэпическая норма, которая ушла, устарела: "дощщь" и "по средАм", "фОльга" и "кетчУп" – все это ушло и нечего об этом жалеть, потому что язык меняется. Если современные грамотные носителя языка, которых мы все готовы признать грамотными, говорят фольгА, кЕтчуп и йОгурт, то надо признать, что норма изменилась. Лидия Чуковская много писала про падение языковых нравов, но иногда ее претензии поразительны и непонятны. Например, она считала безграмотной фразу "смириться с чем-то" и настаивала, что можно только "смириться перед чем-то" или "примириться с чем-то". Но эта норма ушла. Откуда мы это знаем? Потому что люди, которых мы считаем хорошими носителями языка, говорят "смириться с чем-то". Всё!
– Как вы относитесь к так называемым "граммар-наци" и являетесь ли вы таковой?
– Совершенно не являюсь. Кроме того, сомневаюсь в их существовании, по-моему, это какой-то фантом. Кроме того, те люди, которые терроризируют других по поводу ошибок, как правило, сами не очень хорошо владеют русским языком, обычно они владеют каким-то ограниченным набором правил.
– Когда читаешь современные пресс-релизы, видишь, что обычно это абсолютно безжизненные шаблонные тексты, построенные по одной схеме: по поручению кого-то в рамках чего-то проведено такое-то мероприятие, на котором присутствовало порядка такого-то количества людей, далее пафосная цитата от первого лица. Можно ли с этим бороться? Это же мертвый язык…
– Это такой профессиональный жаргон, который формируется в любой профессии. Почитайте заключения врачей, там тоже будут свои штампы. Даже я, когда пишу заключение для суда, тоже следую каким-то шаблонам. Это удобно для восприятия людьми определенной специальности. Если любой текст будет писаться как стихотворение и в нем будет какая-то композиция, при этом компоненты смысла расположены в разных местах, то его будет труднее воспринимать. Для свежего человека это, конечно, неприятное переживание. Если таким языком пишутся не пресс-релизы, а журналистские публикации, то это уже глупо: обычный читатель не нанимался читать этот птичий язык, ему хочется, чтобы было интересно и написано обычным языком.
– Почему язык чиновников так легко перекочевывает в СМИ – как напрямик, так и посредством пресс-служб?
– Смотря какие СМИ. Если журналист ленив, то он близко к тексту излагает то, что ему сказали. Хороший профессиональный журналист перерабатывает материал, который получает, излагает его в соответствии с жанром, требованиями издания, своим индивидуальным стилем. Тогда не будет копирования языка чиновников.
– Есть такие слова, которые словно склоняют журналистов к их употреблению, особенно если слово приглянулось первому лицу региона, например, слово "кластер". У нас тут появился даже "казачий кластер". Нужно ли противостоять этому соблазну?
Языком надо пользоваться сознательно, понимая, что ты говоришь и как окрашено то или иное слово
– Слово "кластер" имеет смысл, иногда его полезно употребить. Но употреблять слова бездумно и не к месту вообще плохо, причем любые слова, включая ругательства и научные термины. Языком надо пользоваться сознательно, понимая, что ты говоришь и как окрашено то или иное слово. Это важнее, чем абстрактные требования правильности.
– Приходилось ли вам сталкиваться с таким явлением, когда чиновники разного уровня гнут под себя орфографию русского языка? Например, пишут с большой буквы "правительство".
– Есть общее правило, которое предполагает, что в собственных наименованиях, которые состоят из нескольких слов, с большой буквы пишется только первое слово. Но наши чиновники, чтобы себя возвысить, с большой буквы пишут каждое слово. Например, Государственная Дума по общему правилу должна писаться так: Государственная дума. Если "государственная" опущено, тогда "дума" выступает в качестве собственного наименования и пишется с заглавной. Но реально пишут – Государственная Дума. Да, это проявление почтения к себе и своей должности. Есть латинское изречение: "И Цезарь не выше грамматиков". В данном случае Цезарь хочет быть выше.
– Что с этим делать? Смириться как со стихией?
– Это философский вопрос. В каких-то случаях можно что-то объяснить, в каких-то нет. Что касается "Государственной Думы", с этим уже бесполезно бороться, потому что выпущено множество официальных документов с такой орфографией.
– Ладно, Госдума – она большая. А как вам нравится – Ульяновская Городская Дума?
– Это нехорошо, это нарушает общие представления. Я бы написала – Ульяновская городская дума, по общему правилу. Вообще, правила удобны, когда из них мало исключений. А когда есть правило, а из него миллион исключений, то это нельзя выучить. Люди, которые так предлагают именовать городскую думу, заранее идут на то, что другие люди будут ошибаться.
– К вопросу о нормотворчестве в языке. У меня есть два справочника Розенталя, 1989 и 2015 года издания. Первый рекомендует писать название религиозных праздников и постов с маленькой буквы: рождество, пасха, святки и т. д. В позднем издании все это уже с большой буквы. Кто это решает?
Любая попытка издать новые правила орфографии и пунктуации наталкивается на сопротивление общества: "Академия наук хочет все испортить! Хочет продать нас американцам!"
– Написание с прописных и строчных букв очень завязано на идеологии. Если мы возьмем справочник по орфографии и пунктуации 1956 года и посмотрим, как пишется словосочетание "вооруженные силы", то увидим: если вооруженные силы Советского Союза, то это – Вооруженные Силы, если стран Варшавского договора, то – Вооруженные силы, а если стран НАТО – вооруженные силы. Понятно, что это чистая идеология, которой уже никто не следует. Зато возникла проблема с религиозными терминами. Ясно, что раньше слово "бог" писали с маленькой буквы, но после перестройки, когда на религию перестали наступать, наоборот, религия начала наступать, ситуация в корне изменилась, происходит гиперкоррекция. Бог, конечно, пишется с большой буквы, если речь идет о монотеистической религии, если это греческий античный бог, то, конечно, с маленькой. Но сейчас люди в порыве благочестия и этих богов часто пишут с большой буквы. Часто неясно, что как писать. Я для словаря описывала слово "дар", и там было выражение – "святые дары". Я проконсультировалась с кем только можно, и что мы видим? И в светской, и в церковной литературе "святые дары" пишутся по-разному, всеми возможными способами: святые дары, Святые Дары, Святые дары, святые Дары – присутствуют все четыре варианта. Можно предлагать какие-то критерии и аргументы, но единого мнения нет. И дело не только во влиянии, а в том, как это разумно устроить.
Вы спрашивали, кто это регламентирует? Есть орфографическая комиссия Института русского языка, которая заседает, принимает решения, они находят отражение в разных словарях. Но никаких законов тут не существует. В 1956 году были приняты правила русской орфографии и пунктуации, с тех пор они устарели, там сплошные "Вооруженные Силы", там не описываются новые слова, но любая попытка издать новые правила орфографии и пунктуации наталкивается на сопротивление общества: "Академия наук хочет все испортить! Хочет продать нас американцам!" Это трудная вещь, нигде не написано, как должны приниматься нормы. Есть закон о русском языке как государственном, есть постановление министерства о рекомендованных словарях, опять же при использовании русского языка как государственного. В практическом отношении есть ЕГЭ, справочники, где есть нормы, противоречащие другим словарям. Как с этим быть? Сказать трудно. Я не считаю, что государство должно регулировать орфографию, употребление языка и так далее. Но в нормальном обществе есть институции, пользующиеся общественным уважением и доверием. На мой взгляд, большинство людей считает, что в Академии наук работают грамотные специалисты. Если на словаре стоит гриф Института русского языка АН, я бы как нормальный человек считала, что вряд ли там написана ерунда. Хотя ошибки могут быть в любом словаре. Так что Розенталь ни при чем: при советской власти была одна ситуация, сейчас другая. Можете ссылаться на орфографический словарь Лопатина, который выпускается нашим институтом. Он, кстати, оперативно реагирует на языковые изменения.
– Есть ли у русского языка, при всем его богатстве и гибкости, пределы, которые ему недоступны, причем именно потому, что он – русский, а не иной?
Русский язык очень большой, и не стоит бояться, что он будет испорчен заимствованиями
– Если он чего-то не может, то он это заимствует. Все языки разные: у одних лучше получается одно, у других – другое. Слова легко заимствуются, а вот разные виды силлабо-тонической поэзии лучше согласуются с одними языками и хуже с другими. Да, бывают ограничения. Например, русский синтаксис не очень удобен для разных баз данных, торговых номенклатур, потому что там удобнее единообразие формы, а в русском языке слова склоняются, и это мешает. Из-за этого возникают всякие новообразования типа "пастила со вкусом йогурт" и так далее. Языки – как люди, у них тоже разные склонности.
– В одной из статей вы писали, что язык сам ассимилирует то, что ему нужно, и отбросит то, что ему не нужно. У других авторов, например, у Бродского, тоже было отношение к языку как к некой метафизической сущности. Вы действительно относитесь к языку как к живому организму, мистическому субъекту?
– Мистики тут нет, но есть много загадочного и непонятного, такого, что мы, может быть, когда-нибудь поймем, но пока не понимаем. Например, взять элементарные словечки типа "ведь": если начать описывать, как это работает, потратишь много страниц, да и то это будет неточно, настолько сложно это устроено. При этом любой простой или даже глупый человек, совершенно не задумываясь, использует эти слова, потому что в голове для этого есть сложный механизм, и вот это на самом деле загадка.
Многие культурные люди пушкинского времени писали с огромным количеством ошибок
Русский язык очень большой, и не стоит бояться, что он будет испорчен заимствованиями или что его можно как-то сломать. А вот то, что языки вообще нельзя уничтожить, – это неправда. Языки, на которых говорит небольшое число людей, могут погибнуть. Для языка плохо не заимствования, не сленг, не мат, а плохо, когда он употребляется мало или однообразно. Например, в эпоху глобализации ученые из разных стран, в том числе из нашей, пишут свои работы сразу по-английски, чтобы они стали доступны во всем мире. Но это приводит к тому, что их родной язык становится инвалидом, то есть вот этот сегмент языка – язык науки – усыхает. В некоторых направлениях, интегрированных в мировую науку, и для русского языка есть такая опасность. Некоторые темы уже трудно обсуждать по-русски. Но поскольку наша наука весьма оторвана от мировой, в целом пока такой опасности нет. Тем не менее ученым нужно прикладывать специальные усилия, чтобы не терять этот сегмент русского языка: надо писать на русском и преподавать на русском, чтобы сохранялась преемственность. А сейчас некоторые молодые ученые даже кокетничают тем, что они не могут что-то сказать по-русски. Вот это действительно опасно.
– Почему в последнее время так много людей делает ошибки в простых словах: "ни когда", "не причем"… Перестали отличать неопределенную форму глагола от глагола третьего лица настоящего времени, то есть путают "-ться" и "-тся".
Чем меньше государство будет вмешиваться в язык, тем лучше
– Тут много разных причин: и интернет, и школьное образование, и прочее. Но есть одна любопытная вещь: изменился культурный статус грамотного письма. Когда мы считаем, что интеллигентный человек не может писать с ошибками, это наше ограниченное представление. Многие культурные люди пушкинского времени писали с огромным количеством ошибок, более того, орфография тогда не была четко регламентирована, это уже потом лексикограф и филолог Яков Грот это все более-менее упорядочил. Большое значение грамотности придавалось в советское время. Мы помним, как талантливые физики и химики не могли поступить в университет, потому что в сочинении нельзя было сделать больше одной-двух орфографических ошибок и трех-четырех пунктуационных. Для современного школьника этот уровень вообще недостижим. Сейчас бы по тем требованиям никто не поступил. Раньше было невозможно, чтобы человек, который много знает и читает, писал бы неграмотно. Теперь таких людей довольно много. Например, кто-то в детстве жил за границей, читал много книг, но пропустил тот период, когда дети пишут бесконечное число упражнений. Так бывает. Поэтому статус орфографии, безошибочно отделяющей культурного человека от некультурного, утерян.
– Считаете ли вы, что должна быть государственная политика в отношении языка, и если да, то каких вещей она должна касаться?
– Я считаю, что чем меньше государство будет вмешиваться в язык, тем лучше.
– А вот Франция, например, методично продвигает свой язык за пределами страны, прикладывая усилия, чтобы мир говорил по-французски.
"А как у вас называются зайчики на вербе?"
– Мы часто ориентируемся на экспорт, но я считаю, что бытование русского языка в России важнее, чем продвижение его за границу. Важнее повышать качество обучения учителей русского языка, увеличивать часы на изучение языка, улучшать программы, учебники. А продвижение языка в виде симпозиумов в дорогих отелях Парижа, куда съезжаются чиновники и произносят пустые речи, никому не нужно. Нужно другое. В русском языке много диалектов, многие из которых погибают. Если бы государство действительно интересовалось русским языком, оно бы вкладывало деньги в диалектологические экспедиции, составление диалектологических карт и атласов. Это делается в нашем институте, но возможностей мало: часто людям даже не выделяют денег на экспедиции. Можно было бы поощрять составление диалектных словарей в регионах: местные университеты могли бы это делать. Кроме того, есть региональные варианты литературной нормы, которые у нас долгое время или не признавались, или оставались на периферии внимания. Считалось, что есть литературный язык, на котором говорят в Москве и Петербурге, и диалекты. На самом деле это не так, потому что грамотные люди в Екатеринбурге говорят не так, как грамотные люди в Москве. Там есть разные слова типа "вехотка" (мочалка) или "мультифора" (прозрачный файл), которых за пределами области не знают, но так говорят в Екатеринбурге грамотные люди, носители языка, значит, это литературный язык. Такие явления есть в каждом городе, и описание региональных вариантов литературной нормы нам еще предстоит. Люди часто в интернете обсуждают подобные вещи. "А как у вас называются зайчики на вербе?" – "Какие еще зайчики? Может, котята?" – "Котята? Это вы сережки на вербе так называете?" Вот что важно, а не то, чтобы "землю в Гренаде крестьянам отдать", то есть обучать где-то русскому языку людей, которым это не важно и неинтересно.
Есть много другого важного. Вот у нас в институте работает служба русского языка, куда можно позвонить и бесплатно спросить, как что-то пишется или как построить фразу, например, как правильно писать – "отклонения не выявлены" или "отклонений не выявлено". И там сидит человек и отвечает, что, согласно такому-то словарю, пишется так-то и так-то. Это прекрасное дело, это работа для народа, но такие вещи не финансируются, государство это не интересует.
Кроме того, невозможно продвигать язык отдельно от всего остального. Если у нас будет хорошая интересная жизнь, насыщенная культурная программа, если все будут хотеть сюда приехать, ничего продвигать будет не надо, люди сами будут хотеть выучить наш язык.
– Вы работаете над созданием "Активного словаря русского языка". Что это за словарь и зачем он нужен?
– Он активный, потому что там используются слова неустаревшие, но не только поэтому. Известно, что словари делятся на активные и пассивные. Пассивные словари нужны для понимания, в них должно быть как можно больше слов, но описание должно быть кратким. В активном словаре необязательно много слов, но их описание должно быть исчерпывающим. Вам должны сказать не только что значит это слово, но как оно употребляется, с каким предлогом, в какой ситуации, с чем оно сочетается, с чем нет, с какой интонацией произносится и не может ли обидеть человека в определенной ситуации. Мы привлекаем все возможности современной лингвистики. Словарь составляется под руководством академика Апресяна. Мы дошли до буквы К. В словаре будет примерно 12 тысяч слов. Туда войдет основная лексика языка, потому что бывают еще крошечные словари на три тысячи слов, есть учебные словари на пять тысяч слов.
– Какими источниками вы пользуетесь для определения активности слова? Измерениями частоты употребления?
Неприятно, когда человек пишет, не приходя в сознание
– Активность надо отличать от частотности: слово может быть не очень частотным, но без него не обойтись в какой-то ситуации. Сначала мы целый год работали над словником (списком слов, которые войдут в словарь), у нас коллектив из 12 человек, и по каждому слову мы решали голосованием, включать его или нет. И тем не менее до сих пор возникают вопросы: а зачем мы это слово включили, давайте уберем. Или наоборот: как мы могли пропустить такое слово? Давайте срочно вставим!
– Экспертного сообщества из двенадцати человек достаточно?
– Кому-то может показаться, что наши решения не оптимальны. Но это авторитетные специалисты с большим опытом.
– Это словарь для изучающих язык или для его носителей?
– Это научный словарь, он, скорее, для лингвистов, для авторов словарей, которые на базе этого словаря могут строить учебные словари, словари синонимов, двуязычные словари.
– Что бы вы порекомендовали современным журналистам? Каких языковых ловушек следует избегать?
– Я бы порекомендовала по возможности относиться к языку сознательно и не писать абы как. Даже если человек пишет коряво, но знает, почему он хочет писать именно так, то – на здоровье. Неприятно, когда человек пишет, не приходя в сознание.
