Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода - радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ Личности", который вы также смотрите на телеканале "Настоящее время". Наша программа не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
Сегодня мы продолжаем наш Рождественско-Новогодний концерт, премьера первой части которого состоялась неделю назад. В том, первом концерте, гости "Культа личности" пели и играли на музыкальных инструментах, а этот концерт будет поэтический. Поэзии всегда было много в наших программах, и захотелось собрать фрагменты из передач, с поэзией связанных, в этот отдельный, предновогодний выпуск.
Собака со мной, а вот, пардон, оплошал с рубашкой, не соответствует она наступающему Году Желтого Пса, впрочем, дело поправимо с помощью нашего мага и волшебника Питера Куракулова. Попробуем! Снип-снап- снурре, пурре-базелюрре! Вроде получилось!
Итак, я начинаю наш Новогодний поэтический концерт с самой дорогой для меня, не скрою, передачи уходящего года, гостем которой был замечательный драматург Леонид Зорин, он же - вечно молодой Костик из "Покровских ворот".
Леонид Велехов: Как видите, необычно на этот раз мы начинаем нашу передачу - на бульваре, получившем свое название от старинных московских ворот, которых, впрочем, давно уже нет, но как только я произнесу их название, вы наверняка догадаетесь, о чем пойдет речь… Наверняка, уже догадались. Конечно - Покровские ворота. А герой "Культа личности" сегодня автор пьесы и сценария "Покровских ворот" - Леонид Зорин, замечательный драматург, прозаик, поэт, человек, чья творческая жизнь продолжается без двух лет девяносто!
Да-да, я не оговорился, именно творческий, не просто жизненный путь. Зорин начал сочинять в четыре года, продолжает сочинять и сегодня, когда ему 92. Увы, в отличие от интеллекта и творческой фантазии, ноги его подводят, из дома писатель не выходит, поэтому сегодня мы сами отправимся к нему в гости…
В "Покровских воротах" Леонид Зорин описал свою юность, выведя самого себя в образе Костика, изумительно сыгранного Олегом Меньшиковым, а сами Покровские ворота - это "псевдоним" ворот Петровских, у которых на самом деле прошли первые московские годы приехавшего завоевывать столицу молодого Зорина. Вот этот самый дом номер тринадцать, в котором он снимал комнату, а его альтер эго Костик жил здесь на попечении своей тетушки Алисы Витальевны…
А дальше на протяжении долгой жизни было все - триумфы, разгромы, овации, запреты, изнуряющая борьба с цензурой… Его главным режиссером навсегда остался Андрей Михайлович Лобанов, которому постановка зоринских "Гостей" стоила поста главного режиссера Ермоловского театра, а затем и жизни. Театры обожали его пьесы, не похожие ни на какие другие, никогда не сочинявшиеся в угоду конъюнктуре и злобе дня. "Его", зоринских, театров в одной только Москве было несколько - Вахтанговский, где Рубен Симонов поставил "Варшавскую мелодию" с Юлией Борисовой и Михаилом Ульяновым, Театр Станиславского, когда им руководил Борис Львов-Анохин, Театр Советской Армии, в котором шло несколько зоринских пьес, в том числе "Транзит" - замечательная постановка Александра Бурдонского с Людмилой Касаткиной в главной роли, Театр Моссовета, где его пьесы ставили Павел Хомский и Роман Виктюк… И, конечно, "его" режиссером был Михаил Козаков, поставивший "Покровские ворота" сперва на театральной сцене, а затем уже в кино…
Вот такая большая жизнь, сосредоточенная исключительно на творчестве. А теперь айда в гости к Костику… то есть к классику, в далекий от шумных московских бульваров его молодости, тихий район Аэропорта, где он живет последние шестьдесят лет своей жизни.
Вы следите в той или иной степени за тем, что происходит сегодня в стране?
Леонид Зорин: Конечно, в силу обстоятельств, как вы знаете, моя жизнь теперь замкнута в этих стенах. Ну, что я вам могу сказать? Я очень рад, что я по-прежнему могу писать свободно. Я пишу, и меня печатают. То, что в других отношениях жизнь в чем-то начала напоминать былые годы, о которых мы с вами говорили, - это, конечно, меня печалит. Она стала более жесткой. Тех чувств, которые, например, во мне были при Горбачеве, их сейчас нет. Я вспоминаю Михаила Сергеевича очень хорошо. Он сделал огромное дело. Он повернул совершенно в другую сторону страну. Однажды мне привелось с супругой с ним ужинать вместе в очень узкой кампании, кроме его и Раисы Максимовны, еще был покойный Михаил Александрович Ульянов с женой. И я ему сказал: "Современники люди неблагодарные, Михаил Сергеевич, но потомки воздадут вам по полной программе".
Леонид Велехов: Может быть, вообще, это был единственный правитель в истории России со знаком плюс.
Леонид Зорин: На мой взгляд - да. Хотя много было хорошего и в Ельцине.
Леонид Велехов: Я знаю, что вы практически каждый день садитесь за письменный стол, берете ручку и водите ею по белому листу бумаги. Зачем? Вы что-то еще не написали? Вы что-то еще не сказали? Или, может быть, это такое лекарство от старения для вас? Что это такое?
Леонид Зорин: Нет, как лекарство я это не рассматриваю. Это потребность. И когда это перестанет быть потребностью, я и прекращусь.
Леонид Велехов: Вы живете такую долгую жизнь. А она-то быстро прошла?
Леонид Зорин: Мгновенно!
Леонид Велехов: Серьезно?
Леонид Зорин: Конечно. Я прекрасно помню свое детство, какие-то образы детства…
Леонид Велехов: С каких лет вы себя помните?
Леонид Зорин: С четырех лет хорошо, потому что я помню, как в эти годы произошло, скажем, мое знакомство с Утесовым.
Леонид Велехов: Как это было? Это нельзя не вспомнить.
Леонид Зорин: Он приехал в Баку. Были его гастроли. Как он познакомился с моими родными, я не знаю, не помню. Но я помню, как на бульваре мы сидели втроем - я, моя мать и он - и разговаривали.
Леонид Велехов: Леонид Генрихович, вы ведь всегда были фанатиком работы. Вы не были никогда богемщиком. Для вас работа была главной, да?
Леонид Зорин: Конечно!
Леонид Велехов: Я помню, как вы после премьеры, если это была не ваша премьера, в театре, быстро одевались и убегали - не оставались там еще поболтать, выпить и прочее.
Леонид Зорин: Нет, я работал много. Я вам скажу так: с количеством у меня все в порядке, а о качестве не мне судить.
Леонид Велехов: Но мы говорим все время о драматургии, о прозе, но начинали-то вы со стихов.
Леонид Зорин: Было, да.
Леонид Велехов: Я читал ваши стихи, естественно, не детские, которые отец переписывал, но зрелые, совершенно замечательные.
Леонид Зорин: Во всяком случае, я должен сказать, что иногда до сих пор я этим грешу. Я их не обнародую просто, потому что как-то я уже из этого выбился, но для себя я грешу.
Звучит стихотворение Леонида Зорина
Произнося: до свиданья, рассчитываешь на встречу.
Произнося: прощайте, словно идёшь на дно.
Как не дано увидеть мне своего предтечу,
Так и с далёким правнуком встретиться не дано.
Простимся. Никто не услышит ни вздохов, ни укоризн.
Как вышло, так оно вышло, и выткалось так само.
Я написал до востребованья всю эту длинную жизнь
И в отделении связи пылится моё письмо.
Вчерашние наши подружки пополнили армию вдовью.
Вчерашние исполины - теперь они ниже травы.
Сердитые молодые? Одни потеряли здоровье
И уж давно не сердятся. Другие давно мертвы.
Мой друг, я к тебе приникаю душою неутолённой,
Прости меня примирённо и лихом не поминай.
Прощай, мой ковчег нелепый, прощай, мой дом обречённый.
Прощай, моя весточка миру. Песчинка моя, прощай.
Леонид Велехов: Александр Гельман - тоже замечательный драматург и тоже поэт, ставший им, в отличие от Леонида Зорина, уже в зрелые годы. И участием Александра Исааковича в нашей передаче я тоже чрезвычайно горжусь.
Когда на театральном небосклоне внезапно и стремительно взошла звезда Александра Гельмана - а дело было в 70-е годы прошлого столетия - многие, прежде всего коллеги-драматурги, с завистью подумали: вот ведь счастливчик, баловень судьбы, мы годами пробиваем свои пьесы на сцену, ждем премьеры, а тут - пришел неизвестно откуда, увидел и победил! И ведь, действительно, это была богатая на театральные события, пьесы и премьеры эпоха, а Гельман со своим "Заседанием парткома", как конкистадор, сходу завоевал сперва Ленфильм, а затем и главные театральные сцены двух столиц, МХАТ и БДТ. А вслед за ними его пьесы, появлявшиеся почти каждый год, одна за другой, стали ставить десятки театров! И, главное, успех нагрянул совершенно заслуженный. В рутинном и конъюнктурном жанре так называемой производственной пьесы, где до Гельмана плавили на сцене сталь, и одни передовики производства соревновались с другими, еще более передовыми, наш герой пошел совершенно нерутинным и неконъюнктурным путем. Он обнаружил нерв и конфликт - не надуманный, не борьбу хорошего с лучшим, а самый настоящий, жизненный. И мало того: этот конфликт выходил далеко за рамки производственных отношений, распространялся на всю нашу жизнь эпохи так называемого застоя, обнаруживал многие причины этого самого застоя…
Но вот был ли Александр Гельман баловнем судьбы? Не дай никому бог, чтобы его самого судьба так "побаловала" - детством, прошедшим в нацистском гетто в постоянном соседстве со смертью, от которой из всей его большой семьи удалось спастись только ему самому, маленькому Шуне, и его отцу.
Вы сказали, что вы привыкли к смертям… А перспектива собственной смерти вас пугала, страшила?
Александр Гельман: Нет. Я, естественно, хотел жить, я хотел кушать. Как живое существо я, естественно, хотел жить. Дело в том, что огромную роль в моей жизни играло воображение. Не только в детстве, но во всей жизни. Я могу даже сказать, что я воспитанник собственного воображения. Или это особое устройство психики, или это в результате воздействия войны произошло… Нет, это было и до войны. Реальная жизнь, перед тем, как воздействовать на меня, как бы окунается в мое воображение.
Леонид Велехов: Замечательно как сказано!
Александр Гельман: И ко мне она приходит уже… Даже сейчас… Вот мне не нравится то, что делает Путин. Но сам Путин мне интересен. Я его вижу как героя какой-то пьесы, которую уже не я напишу, потому что у меня нет на это сил. Но это будет любопытная фигура на сцене. И это восприятие немножко, как ни странно, смягчает мое отношение к нему. (Смех в студии).
Леонид Велехов: Конечно, потому что вам интересно его разглядывать.
Александр Гельман: Да. Потому что я понимаю, что как возможный герой пьесы, как возможное действующее лицо драмы – даже трагедии, судя по всему – он весьма любопытен. У него есть много интересных ходов, огромная жизнеспособность. Уже несколько раз, будучи в очень сложном, тяжелом положении, он возрождался, находил способы обновлять свои силы... Воображение все время вмешивается в мою жизнь. Иногда это хорошо. Иногда это облегчает жизнь. Я думаю, что меня спасло в гетто именно воображение. Дело в том, что вся наша семья… Самым энергичным в ней был мой папа. Было еще двое мужчин – брат моей мамы и муж сестры моей мамы, были их сыновья. Но люди сразу теряли веру в возможность спастись, опускались, теряли волю. И гибли. А папа нет. Он старался всем помочь. Когда я остался один, он просто всеми силами меня спасал…
Леонид Велехов: То есть он вот так в вас вцепился, да?!
Александр Гельман: Да, он вытаскивал меня на улицу. Раздевал меня и под дождем мыл, обтирал снегом. В общем, я, действительно, обязан ему жизнью.
Леонид Велехов: И, наверное, он вам тоже. Потому что вы для него тоже были каким-то символом жизни.
Александр Гельман: Да.
Леонид Велехов: Господи, какие истории!
Александр Гельман: Я еще раз говорю, до конца в этом нельзя разбираться…
Леонид Велехов: Нужно нам, конечно, выныривать из этой темы, хотя это просто невозможно. То, что вы рассказываете, настолько серьезно, настолько глубоко и настолько вызывает чувство сопереживания, что очень трудно от этого рассказа оторваться. Закрывая эту тему, я хочу только сказать, что я знаю: вы в результате вашего жизненного опыта противник отождествления Советской власти и нацистской.
Александр Гельман: Что бы не говорили сегодня о трагических ошибках нашего руководства во время войны, какие бы новые тяжелые факты не вскрывались, я не могу забыть, как солдатики Красной Армии нас освободили.
Леонид Велехов: С какими словами онивас освободили?
Александр Гельман: Ой… "Живы, жиды?! Живы?!" (Смех в студии). И мы все были счастливы. Никто не обиделся. (Смех в студии). Я помню, как люди плакали от радости. Конечно, что бы мы не говорили, это невозможно… Поэтому мы можем говорить о том, что Сталин и Гитлер во многом похожи по своим действиям, по своему отношению к своим народам, но полного отождествления этих двух воюющих стран я не могу признать.
Леонид Велехов: Вынырнули из войны. "С войной покончили мы счеты". Ефремов все-таки главный режиссер в вашей жизни, да?
Александр Гельман: Да, конечно! Кроме того, и чисто человеческие отношения... У нас были и политические, и социальные взгляды общие. Мы были (и я остаюсь) сторонниками социализма с человеческим лицом.
Леонид Велехов: Все еще верите в него?
Александр Гельман: Социализм скандинавской модели.
Леонид Велехов: Это хороший социализм, спору нет.
Александр Гельман: Я думаю, что для нашего общества это наиболее подходящая форма. Но что у нас произошло? Мы от дикого социализма перешли к дикому капитализму. Мы не смогли никак избавиться от дикости. А в чем заключается дикость? Дикость – это когда не уважается человек, когда на человека наплевать, когда его жизнь – копейка. Это самая главная наша пословица. Если говорят о какой-то идее нашей великой, вот наша реальная идея: жизнь – копейка. Это главная проблема, я считаю, российского общества: изменение отношения к человеку.
Леонид Велехов: В самом обществе.
Александр Гельман: Да, в самом обществе. Почему у нас плохая медицина? Потому что мы не требуем настоящей медицины.
Леонид Велехов: Потому что люди со всем этим согласны. Почему у нас плохая власть? Потому что люди за нее голосуют.
Александр Гельман: Да. Это совершенно не касается только начальства. Начальство впитывает в себя те черты общества, которые ему выгодны.
Леонид Велехов: Ну, конечно.
Александр Гельман: И это делает любая власть, любое начальство, в любой стране. Но там, где есть развитое гражданское общество, там власти приходится с ним считаться. Хотя тоже ищут разные лазейки, разные пути, чтобы обманывать общество.
Леонид Велехов: Поэтому для социализма со скандинавским лицом нам бы людишек таких, как шведы! И не только в качестве власти, но еще и в качестве общества. (Смех в студии).
Александр Гельман: Ничего не сделаешь.
Леонид Велехов: Замечательные, благородные шведы.
Александр Гельман: В конце концов, мы должны отдать себе отчет, что такие людишки не могут появиться в год-два.
Леонид Велехов: Сколько уже ждем!
Александр Гельман: Насчет – ждем. Я сравнивал, как работала немецкая интеллигенция после войны, после фашизма, и как работала наша интеллигенция, в том числе я сам, после сталинизма. Колоссальная разница. Немецкие писатели, композиторы, поэты создали огромный пласт антифашистской культуры. У нас не произошло этого.
Леонид Велехов: Увы, заговорились. А я бы хотел, чтобы вы стихами закрыли наш замечательный разговор.
Александр Гельман: Ну, давайте.
Леонид Велехов: Тут на ваш выбор.
Александр Гельман: Вот стихотворение "Памяти Олега Ефремова".
После смерти, Олег, кто угодно
может с тобой делать все что угодно,
одни говорят - ты был не совсем на высоте,
на меньшей высоте, чем от тебя ждали,
другие - ты был на недосягаемой высоте,
на гораздо большей - чем от тебя ждали.
О, эти, которые стоят с рулеткой в руках,
отмеряют с точностью до миллиметра,
кто недопрыгнул, кто перепрыгнул…
Как их много, Олег,
как они довольны
результатами своих измерений,
скушать готовы друг друга,
но свой замер не позволят
изменить ни на один миллиметр.
Властью своей над ушедшими
они пользуются умело, азартно, бесстыдно,
с такой уверенностью в своем праве,
что это не может не вызывать восхищения.
Ты уходишь все дальше, все дальше,
а время твое возвращается, возвращается.
Ты знавал очаровательных дам:
Цензуру Никитичну,
Цензуру Леонидовну,
теперь у нас Цензура Владимировна.
Опять востребован твой лукавый талант
обращения с начальством,
опять надо притворяться шутом
или напиваться,
чтоб не видеть выражения
собственных трезвых глаз,
слово "опять" от частых употреблений
с каждым днем набухает, тяжелеет -
вот-вот сорвется,
упадет нам на голову.
Ты уходишь все дальше, все дальше,
а время твое возвращается, возвращается.
Леонид Велехов: Шикарно!
Всеволоду Мейерхольду и его музе Зинаиде Райх мы посвятили в этом году отдельную передачу. Гениальный Мастер не просто любил поэзию - он открыл поэтический, метафорический язык театральной режиссуры.
Как Пушкина не красного словца ради называют солнцем русской поэзии, так Всеволод Мейерхольд наряду с его учителем Станиславским – это солнце русского театра. Если Пушкин создал современный русский язык – и поэтический, и жизненный, то Станиславский и Мейерхольд создали язык театра. Станиславский – систему актерского творчества, а Мейерхольд по сути дела придумал режиссуру как самостоятельный вид творчества, созидание синтетического художественного целого, которым является спектакль. А, продолжая аналогию, русский и советский театр ХХ века – это такое же уникальное и не имеющее себе равных и аналогов в истории явление, как и русская литература XIX века.
Список прямых учеников Мейерхольда, ставших великими актерами и режиссерами, едва ли не длиннее, чем у Станиславского: Эйзенштейн, Охлопков, Пырьев, Ильинский, Жаров, Бабанова, Мартинсон, Гарин, Самойлов, Свердлин, Штраух, Юткевич, Козинцев, Плучек, Равенских…
В его театре, который он без ложной скромности назвал своим собственным именем, его величали Мастером. И так его звал весь театральный мир.
И конечно, у Мастера Мейерхольда была своя Маргарита. Ее звали Зинаида – Зинаида Райх. Мейерхольд был ее старше на 20 лет. Он сделал из нее великую актрису. Оба они приняли мученическую смерть от Советской власти, от рук сталинских убийц. Но трагическому финалу предшествовала прекрасная, полная гениальных творческих озарений жизнь, о которой лучше, чем Пастернак в стихе "Мейерхольдам" не скажешь:
Желоба коридоров иссякли.
Гул отхлынул и сплыл, и заглох.
У окна, опоздавши к спектаклю,
Вяжет вьюга из хлопьев чулок.
Рытым ходом за сценой залягте,
И, обуглясь у всех на виду,
Как дурак, я зайду к вам в антракте,
И смешаюсь, и слов не найду.
Я увижу деревья и крыши.
Вихрем кинутся мушки во тьму.
По замашкам зимы замухрышки
Я игру в кошки-мышки пойму.
Я скажу, что от этих ужимок
Еле цел я остался внизу,
Что пакет развязался и вымок,
И что я вам другой привезу.
Что от чувств на земле нет отбою,
Что в руках моих – плеск из фойе,
Что из этих признаний – любое
Вам обоим, а лучшее – ей.
Я люблю ваш нескладный развалец,
Жадной проседи взбитую прядь.
Если даже вы в это выгрались,
Ваша правда, так надо играть.
Так играл пред землей молодою
Одаренный один режиссер,
Что носился как дух над водою
И ребро сокрушенное тер.
И, протискавшись в мир из-за дисков
Наобум размещенных светил,
За дрожащую руку артистку
На дебют роковой выводил.
Той же пьесою неповторимой,
Точно запахом краски, дыша,
Вы всего себя стерли для грима.
Имя этому гриму – душа.
Леонид Велехов: Об Осипе Мандельштаме, этом чуде из чудес русской поэзии, мы беседовали в нашей студии со знатоком его творчества Павлом Нерлером.
Осип Мандельштам – не имеющее ни предтеч, ни продолжателей чудо русской поэзии.
Есть иволги в лесах, и гласных долгота
В тонических стихах единственная мера,
Но только раз в году бывает разлита
В природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою зияет этот день,
Уже с утра покой, и трудные длинноты,
Волы на пастбище, и золотая лень
Из тростника извлечь богатство целой ноты.
В России, тем более в поколении Мандельштама, в эпоху Серебряного века были великие поэты, были гениальные, но вот так, извлекая ноты из тростника, а музыку стиха из самой музыки сфер, стихи не писал никто.
И одновременно этот Щегол русской поэзии, Скворец, Щелкунчик, Ангел в светлой паутине, как угодно назовите его, пользуясь его же образами и самохарактеристиками, живший, казалось, всецело в мире музыки слова, рифм и образов, был поразительно смелым, зорким и гражданственным человеком. Он и только он мог написать в 1933 году:
"Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца, –
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны –
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, – то малина
И широкая грудь осетина".
Павел Нерлер: По-моему, в этом основная пружина Мандельштама – хотеть "соответствовать", но не мочь. И рад бы, а не могу.
Прочту стихотворение, которое это лучше всего выражает. Это стихотворение как раз того времени. Оно в августе написано 1933 года, то есть месяца за два-три до "Мы живем, под собою не чуя страны". Оно нам очень многое пояснит в том, о чем мы начали говорить. Я не из того поколения, у которого память была заточена на стихи, хотя, конечно же, я многое помню наизусть, но все-таки не так, чтобы быть в себе уверенным на сто процентов, поэтому загляну в книжечку. "К немецкой речи", посвящено Борису Кузину.
"Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За все, чем я обязан ей бессрочно.
Есть между нами похвала без лести
И дружба есть в упор, без фарисейства –
Поучимся ж серьезности и чести
На западе у чуждого семейства.
Поэзия, тебе полезны грозы!
Я вспоминаю немца-офицера,
И за эфес его цеплялись розы,
И на губах его была Церера...
Еще во Франкфурте отцы зевали,
Еще о Гете не было известий,
Слагались гимны, кони гарцевали
И, словно буквы, прыгали на месте.
Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
Мы вместе с вами щелкали орехи,
Какой свободой мы располагали,
Какие вы поставили мне вехи.
И прямо со страницы альманаха,
От новизны его первостатейной,
Сбегали в гроб ступеньками, без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна.
Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.
Когда я спал без облика и склада,
Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.
Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык – он мне не нужен.
Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
Для новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился, слова шипят, бунтуют,
Но ты живешь, и я с тобой спокоен".
Леонид Велехов: Замечательно! И читаешь замечательно стихи.
Павел Нерлер: И вот эти стихи – это попытка сформулировать как бы такое кредо: он, порвавший с советскими писателями, хотел бы вообще уйти из русского языка, из русской речи, частью которой является его поэзия. И даже у него есть какие-то виды. Почему здесь Гете? В это время, как раз 1933 год, юбилей Гете. Готовилось его юбилейного издание. И он такую попытку даже предпринял, но не с Гете, а с Данте до известной степени. Это тоже попытка уйти, но ничего не получается. Он остается в стихии русского языка, и об этом эти стихи. Искреннее желание сделать что-то, что ему теоретически кажется правильным, и искренняя невозможность это сделать, потому что это сильнее его.
Леонид Велехов: Евгений Евтушенко умер 1 апреля уходящего года. На протяжении всей своей долгой жизни он возмущал общественное и литературное спокойствие. Одни его ценили и любили, другие - ненавидели и завидовали.
Евгений Евтушенко был кумиром нескольких поколений советских любителей поэзии, и даже далекие от поэзии люди знали и знают это имя. Его поэтическая судьба была такая счастливая, а его жизнь в лучах славы такая долгая, эффектная и полнозвучная, что ему многие завидовали и, завидуя, в чем только не обвиняли. В приспособленчестве и конформизме, в поэтической поспешности и изобилии стихов на злобу дня… Ни одно из этих обвинений к нему не прилипало, потому что опровергалось самими стихами и искренностью, которой дышали даже несовершенные его строки.
Конформист? Кто еще из братьев-поэтов в августе 1968 года, когда советские танки вошли в Прагу, раздавив и размазав по ее мостовым последние надежды на социализм с человеческим лицом, осмелился написать что-нибудь подобное:
Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.
…
Прежде чем я подохну,
как - мне не важно - прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.
Пусть надо мной - без рыданий
просто напишут, по правде:
"Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге".
Стихи на злобу дня, поэтическая скороспелость? Кто еще был так дальновиден, чтобы в самом начале 60-х годов, вскоре после оглушительного разоблачения сталинских преступлений и сразу после выноса Сталина из Мавзолея, написать:
Нет, Сталин не умер,
Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли из мавзолея его,
Но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
Евгений Александрович Евтушенко, закончивший свой, без малого 85-летний земной путь 11 апреля на старом кладбище в Переделкине, конечно, не нуждается в защите. За него убедительнее всего говорят его лучшие стихи. Опять же, кто еще в 70-е годы прошлого века, когда и слова-то такого, Россия, не было ни в поэтическом, ни в жизненном лексиконе, мог так обратиться к нашей несчастливой земле? И как, опять же, современно звучат эти строки, написанные 45 лет назад:
А, собственно, кто ты такая,
с какою такою судьбой,
что падаешь, водку лакая,
а все же гордишься собой?
А, собственно, кто ты такая,
когда, как последняя мразь,
пластмассою клипсов сверкая,
играть в самородок взялась?
А, собственно, кто ты такая,
сомнительной славы раба,
по трусости рты затыкая
последним, кто верит в тебя?
А, собственно, кто ты такая?
и, собственно, кто я такой,
что вою, тебя попрекая,
к тебе прикандален тоской?
Леонид Велехов: Анна Ахматова и Алексей Баталов - Королева русской поэзии и ее рыцарь, покинувший этот мир в уходящем году, - стали героями передачи, гостем которой был Михаил Ардов, хорошо знавший и любивший обоих.
Когда мы задаемся вопросом, как русская культура сумела сохраниться и пронести себя сквозь 70-летнее господство Советской власти и Шариковых, отряженных этой властью на укрощение искусств, мы в первую очередь должны вспомнить о тех домах и семьях, где ценности старой культуры берегли и передавали, как эстафету, из поколения в поколение. Легендарный "дом на Ордынке" – точнее квартира писателя Виктора Ардова и актрисы Нины Ольшевской в доме на Большой Ордынке, 17 – классический пример такого дома, в который любили приходить Ахматова, Пастернак, Зощенко, и такой семьи, которая дала России замечательного актера Алексея Баталова и замечательного писателя-мемуариста Михаила Ардова.
Алексей Владимирович Баталов, которого не стало в июне этого года, казался на экране воплощением того человеческого типа, который называется чеховским интеллигентом, даже когда он играл абсолютно советских молодых людей или вовсе простых рабочих. А уж когда его доводилось играть героев Чехова, Толстого, Булгакова, здесь и вовсе между образом и исполнителем, как говорят актеры, иголку нельзя было просунуть…
Эта актерская манера, тонкость, культура собственно человеческих чувств – все шло оттуда, от дома, от родителей, и, конечно, от Анны Ахматовой, которая проводила в доме на Ордынке больше дней в году, чем в родном Питере, и с которой братьев Баталовых-Ардовых, несмотря на разницу в возрасте, связывала дружба, и прежде всего, конечно, чувство рыцарского преклонения перед королевой русской поэзии.
А как вам кажется, тут не было какого-то элемента влюбленности?
Михаил Ардов: Думаю, что – нет. Теперь вот что я вам расскажу. Мой друг Александр Павлович Нилин. Он в свое время, когда в АПН работал, брал у Баталова интервью. И задал ему вопрос: "Вот сейчас, когда к тебе пришла такая слава, у тебя голова не закружилась?" На что Баталов ему сказал: "Ну, что такое моя популярность в сравнении с величием Ахматовой?" Так что он понимал, с кем имеет дело.
Леонид Велехов: Она ведь много его фильмов застала, причем, из числа лучших – и "Летят журавли", и "Девять дней одного года". Она это все смотрела?
Михаил Ардов: Я думаю, может быть, не все. Я, честно сказать, не помню. Но думаю, что что-то смотрела.
Леонид Велехов: А как складывались их отношения, когда он из родительского гнезда вылетел и переехал в Лениград? Кстати, как Ахматова чаще называла город – Ленинградом или Питером?
Михаил Ардов: Я этого не помню. Если позволите – на эту тему, но все же немного отвлекусь. Есть совершенно замечательное стихотворение покойного, увы, замечательнейшего поэта Льва Лосева:
"Родной мой город безымян,
всегда висит над ним туман
в цвет молока снятого.
Назвать стесняются уста
трижды предавшего Христа
и всё-таки святого.
Как называется страна?
Дались вам эти имена!
Я из страны, товарищ,
где нет дорог, ведущих в Рим,
где в небе дым нерастворим
и где снежок нетающ".
Леонид Велехов: А завершим мы наш поэтический концерт на современной и иронической ноте, которую сам телевизионный бог велел исполнить поэту-правдорубу Игорю Иртеньеву.
А мне остается с вами попрощаться, дорогие наши зрители и слушатели, до 2018-го и от имени съемочной группы "Культа личности" - а это продюсер программы Наталья Огаджанянц, режиссер монтажа Петр Куракулов, журналист и оператор Андрей Королев и я, автор и ведущий передачи, - поздравить вас с наступающим Годом Желтого Пса. Счастья вам, а нам - новых с вами встреч!
Имя, лицо и, главное, конечно, стихи Игоря Иртеньева стали широко известны в благословенные для свободы слова 90-е, точнее даже, во второй их половине, когда на популярном и качественном в ту пору телеканале НТВ появилась одна из самых качественных передач, пародийно-сатирическое новостное обозрение "Итого", где Иртеньев исполнял роль самого себя, поэта-правдоруба Игоря Иртеньева. Писать хорошие стихи, причем не только сатирические, он начал задолго до этого. Однако, как известно, телевидение это та катапульта или, на худой конец, подкидная доска, которая выбрасывает артиста или поэта в световую полосу славы и в мгновение ока превращает в знаменитость, иногда даже в звезду. И повезло тому, кому повезло, кто попал в эту световую полосу, но только беда в том, что долго в ней мало кому удается удержаться, а выпасть из нее для многих, если не для большинства, – настоящая трагедия. А вот наш поэт-правдоруб все пережил спокойно – и минуты звездной славы, и их окончание. Хорошие, остроумные стихи – как писал, так и продолжает писать. Общественный свой темперамент, заставлявший в пору "Итого" откликаться на каждый политический чих, сохранил в полной мере, хотя на политические чихи рифмованной строкой откликается пореже, не в еженедельном режиме. Но правду – как рубил, так и рубит: про Путина, про Украину, про Крым, про состояние умов дорогих соотечественников…
Как поэт, как литератор вы начали с иронии, с шуток или с какого-то другого поэтического жанра?
Игорь Иртеньев: Вы знаете, я обошелся без пубертатной лирики. Я не писал этих юношеских стихов. Вернее, там была такая история. Я помню дебют в этом качестве. В возрасте примерно 16 лет я начал писать стихотворение, оно начиналось следующим образом:
"Он тихо умер на рассвете
Вдали от бога и людей.
Светило солнце,
Пели дети,
Омыта струями дождей,
Планета мерно совершала
Свой долгий повседневный путь"...
Я написал эти строчки. А потом меня что-то толкнуло под руку, и я закончил:
"Ничто страдальцу не мешало
Спокойно ноги протянуть".
Это было по существу мое первое стихотворение.
Леонид Велехов: Кривая как-то сразу туда и вывезла, куда надо.
Игорь Иртеньев: Да. В этом уже был как бы некий алгоритм заложен, который у меня сохранился, видимо, по сию пору – совмещение высокого и низкого, прозы и поэзии.
Леонид Велехов: А вот как вы себя внутренне позиционировали в советское время – как диссидент тайный или как пофигист?
Игорь Иртеньев: Конечно, к своим 18-19 годам я уже про это все понимал, но, наверное, во мне такой конформизм был. Это все было на уровне анекдотов, но я в эту систему был, в общем-то, вписан.
Леонид Велехов: Ну, конечно. Двоемыслие, двойная жизнь была у всех нас. Не из головы это Оруэлл придумал, не из пальца высосал.
Игорь Иртеньев: Да.
Леонид Велехов: А какие-нибудь такие сатирические стишки с антисоветским душком писали?
Игорь Иртеньев: Это был не антисоветский душок. Это был просто душок несоветский. Одно из первых моих стихотворений было… Вот тот стишок я написал в 1963 года, а следующий я написал где-то в 1979. 16 лет я вообще ничего не писал. Просто как Илья Муромец – написал и все. (Смех в студии).
Леонид Велехов: Хорошее сравнение, скромное.
Игорь Иртеньев: Да. Он в 33 года с печи слез, а я в 32. И написал:
"По небу летят дирижабли,
По рельсам бегут поезда,
По синему морю корабли
Плывут неизвестно куда.
Движенье в природе играет
Большое значенье, друзья,
Поскольку оно составляет
Основу всего бытия.
А если в процессе движенья
Пройдешь ты, товарищ, по мне,
То это свое положенье
Приму я достойно вполне.
И, чувствуя вдавленной грудью
Тепло твоего каблука,
Я крикну: "Да здравствуют люди,
Да будет их поступь легка!"
Леонид Велехов: Шикарно!
Игорь Иртеньев: Вот советское или антисоветское? Бог его знает.
Леонид Велехов: Но оно такое философическое, скорее, социально-философское.
Игорь Иртеньев: Да, вот я начинал с таких стихов. Они не сразу печатались. Потом они стали в какой-то момент выходить. Несколько лет упорно редактура их отвергала. Но потом они как-то пошли потоком…
Леонид Велехов: Что-нибудь еще из тех лет вспомните? Интересно сравнить.
Игорь Иртеньев: Могу, пожалуйста. Вот одно из первых.
"Сияло солнце над Москвою,
Была погода хороша,
И наслаждалася покоем
Моя уставшая душа.
Внезапно сделалось темно,
Затрепетали занавески,
В полуоткрытое окно
Ворвался ветра выдох резкий,
На небе молния зажглась
И долго там себе горела…
В вечернем воздухе, кружась,
По небу кошка пролетела.
Она летела, словно птица,
В сиянье грозовых огней
Над изумленною столицей
Великой Родины моей.
По ней стреляли из зениток
Подразделенья ПВО,
Но на лице ея угрюмом
Не отразилось ничего.
И, пролетая над Арбатом,
К себе вниманием горда,
Она их обложила матом
И растворилась без следа".
Леонид Велехов: Замечательно! (Смех в студии).
Игорь Иртеньев: Ну, вот такое было. Понятно, что в то время это никоим образом напечатано быть не могло, в 1980 году. Или, например, чуть позже двумя годами.
"По улице идет автобус,
В нем едет много человек.
У каждого - свои заботы,
Судьба у каждого - своя.
Вот инженер тире строитель.
Он строит для людей дома,
И в каждый дом, что им построен,
Души частицу он вложил.
А рядом с ним в большой зюйдвестке
Отважный едет китобой.
Он кашалотов беспощадно
Разит чугунным гарпуном.
А рядом с ним стоит рабочий.
Его глаза огнем горят.
Он выполнил четыре нормы,
А захотел бы - смог и шесть.
А рядом женщина рожает,
Еще мгновенье - и родит!
И тут же ей уступят место
Для пассажиров, что с детьми.
А рядом - футболист известный
С богиней Никою в руках.
Под иберийским жарким небом
Ее он в честном взял бою.
А рядом - продавщица пива
С косою русою до пят.
Она всех пивом напоила,
И вот теперь ей хорошо.
А рядом в маске Дед Мороза
Коварный едет контролер.
Ее надел он специально,
Чтоб всеми узнанным не быть.
Но этой хитрою уловкой
Он не добьется ничего,
Поскольку есть у всех билеты,
Не исключая никого".
Леонид Велехов: Очень изящно! Как вы смотрите в будущее?
Игорь Иртеньев: С пессимизмом. Я понимаю, что финальный вопрос требует как бы такого – раз! – антраша. Хоп! – и красиво приземлиться. (Смех в студии). С пессимизмом.
Леонид Велехов: То есть приземлились плашмя. (Смех в студии).
Игорь Иртеньев: Да.
Леонид Велехов: Тогда давайте выруливать.
Игорь Иртеньев: А давайте, мы сейчас все-таки сделаем так финальную точку.
"Все накрылось медным тазом,
Но покуда тлеет разум
Ощущения конца
Все же нету до конца".
Леонид Велехов: Блестяще! Сальто-мортале вышло в полной мере! Спасибо!
