Незаконная буква Ё

Иван Толстой: Я сказал, что наша программа входит в серию "Алфавит инакомыслия", но это неверно – она выбивается из этой серии. Но это не сразу очевидно, по крайней мере для меня. Дело в том, что мы посвятили ее русскому мату, как частному случаю инакомыслия. Есть мнение, что мат не есть разновидность инакомыслия. Я хочу, Андрей, для начала, задать вам вопрос: когда вы впервые услышали матерщину?

Андрей Гаврилов: Трудно сказать. Наверное, в каком-нибудь нежном возрасте. Я не очень согласен с тем, что матерные выражения или матерный язык это выражение инакомыслия, более того, я знаю целые слои населения, где инакомыслие – это отсутствие мата. В любом случае, можно на эту тему поговорить.

Но я помню одну вещь про себя. У Набокова в "Лолите", в той сцене, ради которой "Лолитой" зачитываются шести-семиклассники, автор говорит, что для Лолиты физическая близость была чем-то, что присуще только миру детей или подростков, – чем занимаются взрослые для продолжения рода, ее совершенно не волновало. Вот примерно такое же у меня было отношение к мату. Я долгое время знал, что это язык грубый, скрытый, тайный, но язык подростков. И когда я впервые услышал, как на нем разговаривают взрослые, это меня немножечко шокировало и поразило. Я был абсолютно уверен, что это наш язык. Откуда он взялся, я, конечно, даже не думал. Но сколько мне было лет тогда, я сказать не могу. Если я пытаюсь вспомнить, у меня какие-то страшные воспоминания о пятилетнем возрасте, о четырехлетнем возрасте, чего по идее быть не должно было, учитывая всю обстановку в семье, в нашем окружении, даже во дворе, в котором я рос. А у вас?

Иван Толстой: Мне было ровно пять лет, и я великолепно помню обстоятельства. Это был двор, игра в футбол и после нее – какие-то посиделки. Кто-то, сидя на мяче и перекатывая его под попой, рассказывал анекдоты, в том числе абсолютно матерный анекдот, в котором все нормальные предметы были заменены матерными словами. Анекдот показался мне очень оригинальным и довольно смешным, во всяком случае заслуживающим немедленного пересказа моей сестре, которая была на полтора года меня старше. Она тут же донесла родителям, негодяйка такая, папа вызвал меня и объяснил, чтобы я был осторожен в употреблении всех этих слов. Нисколько меня не ругал, ухмылялся криво. Я не мог бы его рассказать, разумеется, сейчас в эфире. Анекдот очень тупой, очень назывной и прямой, но это была маленькая школа, такой маленький курс всей матерной лексики, которая могла быть включена в очень короткую сюжетно нелепую историю. И до сих пор мне кажется, что эти слова действительно в обществе произносить нельзя. Для меня лично, персонально, они табуированы, я вздрагиваю, когда я, особенно в России, на улице или в транспорте, слышу матерную брань. А вы, Андрей, как вы реагируете на мат вокруг вас?

Андрей Гаврилов: Я реагирую отрицательно, если сказать кратко, это не тот язык, который для меня допустим в качестве открытого языка в обществе, хотя я совершенно спокойно воспринимаю матерные выражения в произведениях литературы, в песнях, в кино. Если я вижу, что это действительно подчеркивает характер героя, то это меня заключает в какую-то капсулу, на меня это не производит ни малейшего отрицательного впечатления. В фильме Кирилла Серебренникова "Изображая жертву" есть знаменитый матерный монолог, который я воспринял совершенно спокойно, потому что герой не мог говорить по-другому. А что касается того, о чем говорите вы, – общественного транспорта, на улицах – меня это коробит, хотя я не могу не заметить, что сейчас те выражения, которые мы считали (и я до сих пор считаю) недопустимыми, стали намного более распространены и теряют немного свой отрицательный, недопустимый вес. Они остаются очень грубыми, остаются бранными, но перестают быть табуированными. Это, по-моему, очень интересный процесс.

У меня такое впечатление, что у нового поколения эти слова имеют чуть-чуть другой смысл. Не значение – подростки прекрасно его понимают. Я так уверенно об этом говорю, потому что я живу напротив школы, и когда я гуляю с собакой, а старшеклассники прогуливают уроки, я погружаюсь невольно во всю эту их словесную атмосферу. Вот если для нас каждое табуированное слово, подсознательно или нет (пусть в этом разбираются психологи), имело вполне конкретное физиологическое значение, сразу где-то внутри тебя вставал образ того, что это слово обозначает, то для нового поколения, мне кажется, эти слова потеряли физиологичность. Они остались грубыми, они остались бранными, они прекрасно знают, что эти слова означают, но физиологичности в ругательстве, в употреблении этих слов уже нет. Если раньше ты посылал человека куда-то или на что-то и вставал образ, куда именно (у знаменитого американского комика Ленни Брюса был целый монолог, целый номер про то, что если уж тебя туда посылают, значит там, наверное, хорошо, и он тоже представлял себе, конкретизировал, что означает то или иное слово), то сейчас тебя просто грубо послали подальше. И если мне нужно сделать усилие, чтобы оторваться от физиологичности выражения, то молодым людям сейчас надо сделать усилие, чтобы представить себе физиологичность этого выражения.

​Иван Толстой: Согласен, мат превратился в связку и смазку, в союзы и предлоги, которые совершенно не нуждаются в этом своем плотском, физиологическом и анатомическом выражении. Более того, я бы даже сказал, что грамматика напоминает и подсказывает, что это так, как вы говорите, потому что послать на три буквы раньше писалось "иди ты на…" и потом три буквы, а теперь пишется слитно, особенно в интернете. Или – "мне пофиг". Я употребляю приличный вариант этого выражения. Опять-таки, "по" с трехбуквенным словом пишется в фейсбуке (или на олбанском языке, как недавно говорили) слитно, и это означает что-то совершенно другое, это экспрессия, которая имеет коннотацию совсем не в анатомии и не в физиологии.

Но прежде чем перейти к тому, с чего я начал, то есть возможности инакомыслия, выражаемого матом (и вы отрицаете эту возможность, и не только, кстати, вы), давайте коснемся словарного определения, что такое мат. Интернет провел за нас необходимую базовую работу, сведя в небольшую статью многие знания. Я процитирую. Даже не буду говорить, откуда, потому что у меня получилась сборная солянка.

"Русский мат или матерный язык, матерная ругань, матерщина, устаревшее – лая матерна, – в русском и близким к нему языках это бранные слова и выражения, употребление которых не допускается общественной моралью, предназначенные преимущественно для оскорбления адресата или отрицательных оценок людей и явлений. Матерными считаются высказывания, в состав которых входят слова, образованные от матерных корней. Список таких корней определяется по опросам носителей языка и традиционно содержит от четырех до семи общеизвестных корней".

Я должен сказать, что в целом ряде словарных статей в интернете абсолютно все матерные слова и выражения приведены, более того, эти статьи приближены или оказываются совершенно научными в лексикографическом смысле этого слова, так что желающие могут все прочитать, даже поинтересоваться этимологией, корневым происхождением этих слов. Это корневое происхождение весьма любопытно. И интернет утверждает, со ссылками на авторитетные источники, что мат вовсе не татарского лингвистического происхождения, не монгольского, а общеевропейского, по-видимому, индоевропейского, и у меня есть и собственные наблюдения на этот счет. Увы, они не для эфира. Я знаю одну французскую красивую фамилию, которая происходит от трехбуквенного матерного слова, только во французском языке она звучит чуть по-другому. А ведь кажется – красота, медитеранийство, красное вино, вкусные сыры…

Так вот, интернет утверждает, что исходный смысл слова мат – голос. Он дошел до нас в словосочетаниях вроде "кричать благим матом". Но в белорусском языке, родственном русскому, с этой версией не согласны. Есть выражение "скакать лихим матом".

По общепринятой версии, старорусское слово "мат" выводится от "мать" и является сокращением выражения "матерная брань", "материться", "посылать к матери". Выражение "трехэтажный мат", которым в русском обычно "облагают", характеризует не сложное построение оскорбительной фразы, а использование в ней явлений разнородных по языковому происхождению.

Очень много ссылок, примеров, цитат из самых разных авторов, словом, все желающие могут с этим познакомиться. Перейдем к высказываниям участников нашей программы, Андрей?

Андрей Гаврилов: Я сначала хотел бы пояснить, почему вдруг у нас с вами возникла мысль (вы, возможно, с ней согласны, я не согласен), почему мат – это признак инакомыслия. Понятно, что очень интересно проследить его происхождение, понятно, что этимология каждого слова или выражения может быть совершенно неожиданной, может быть лингвистическим откровением, но откуда взялась мысль о том, что это может быть признаком инакомыслия? Мне кажется это очень интересным, потому что, насколько я понимаю, в советское время, когда регулировалось абсолютно все, до последней запятой, регулировался и язык, на котором говорили люди в реальной жизни, в книгах, кино и театре. И он был зарегулирован настолько, что некоторые выражения, вполне безобидные и не матерные, тоже считались мало допустимыми, просто потому что они были грубыми. Оттуда же взялся этот анекдот про двух ремонтников в школе, которые утверждали, что они никогда не ругались матом, а наоборот, вежливо просили: "Будьте добры, пожалуйста, перестаньте мне капать расплавленным оловом на лысину".

Иван Толстой: Замечательный был анекдот.

Андрей Гаврилов: Именно потому, что партийная идеология пыталась проникнуть даже в живую человеческую речь. И вот тогда признаком недовольства этой идеологией, с моей точки зрения (не инакомыслием, но недовольством), и стал матерный язык. В одном из концертов Галич предваряет свою песню словами, что там будут некоторые выражения, "но мы же все люди интеллигентные, мы понимаем, для чего я их туда ввел". И поет песню, не смягчая некоторые строки. Мне кажется, что признаком инакомыслия мог бы стать матерный язык (с моей точки зрения, так и не стал) именно потому, что это была форма внутреннего протеста против сглаженного, абсолютно обезличенного, лишенного всяких эмоций официального русского языка.

​Иван Толстой: Полностью с вами согласен, что это некая форма эскапизма, возражения, упрямства или показывания некоей лексической фиги в кармане, когда зарегулированная лексикография, словоупотребление входят в противоречие с живой человеческой природой, с эмоциональным миром человека, и он хочет выплеснуть свои эмоции, этот свой нормальный чувственный мир хочет выразить в такой эмоционально свободной речи.

Андрей Гаврилов: Кстати, позже, чем та эпоха, о которой мы обычно с вами говорим, позже лет на десять, возникла песня Бориса Гребенщикова, в которой есть замечательные строки: "Тебе не нравится, как я излагаю, заведи себе копирайт на русский язык". Вот против такого копирайта мат и был направлен.

Иван Толстой: Я бы даже, зрительно представляя, что такое мат и другие формы табуированной лексики, поставил мат в центр, в середину некую – это максимально табуированная лексика, хотя мы помним, что 15 лет назад открываешь какую-нибудь из российских газет или интернет, и мат льется совершенно свободно, как из забытого крана. Тем не менее, сейчас мат находится в некоем центре табуистики, вокруг него есть как бы расширяющиеся круги, расходящиеся, вокруг него – блатная музыка, некая феня, то есть тоже табуированный язык, но в меньшей степени, за который, по крайней мере, штрафов не будет. Затем идет общая брань, просто ругательства, которые тоже не приветствуются воспитанным обществом. И, наконец, самая широкая сфера, которая уже почти переходит в разговорный язык, звучит часто с трибун, которую можно по телевидению услышать, – общий жаргон, и профессиональный, и общегражданский. То есть это такие концентрические круги, которые сходятся в эту точку, в этот девятый адов круг лексики – в мат.

Мы поговорили перед программой с некоторыми людьми, которые отметились в области употребления табуированной лексики, в ее понимании или каком-то ином осмыслении, представлении ее общественности, и первым нашим экспертом будет писатель Дмитрий Быков, который в 1995 году в соавторстве с некоторыми другими литераторами напечатал специальный выпуск газеты "Современник", где он сотрудничал, посвященный русскому мату. Каждый материал был так или иначе представлен этим табуированным языком. Я задал Дмитрию Быкову вопрос: может ли русский мат быть выражением какого бы то ни было инакомыслия? Вот что он ответил.

​Дмитрий Быков: Мат всегда был в России, наоборот, универсальным народным языком, а видеть в нем язык инакомыслия, который был здесь уделом двух-трех процентов населения, это значит все-таки непозволительно льстить большинству россиян. К инакомыслию россияне не склонны, а к мату склонны в высшей степени. Это потому, что мат, с точки зрения так называемой фоносемантики, это такие словосочетания, такие сочетания букв, звуков, которые позволяют разрядить психологическое напряжение, избавиться от боли. Мат ведь наш первый помощник в минуты отчаяния, сильного болевого синдрома. Так что придавать ему какой-то особенный смысл я бы не стал. Не говоря уже о том, что мат – это язык народной экспрессии. Я не согласен с покойным академиком Лихачевым, который считал мат языком начальства, но я считаю, что мат это язык большинства, и в этом смысле он является как и эвфемизмом всяких эротических терминов, в России не приживающихся, так и именно упомянутым способом разрядки. А инакомыслие, то есть способность думать независимо от пропаганды, это удел очень небольшого количества людей, и, чтобы их сразу не убили, они пытаются закосить под большинство активным употреблением мата. Но их все равно сразу разоблачают, потому что их мат, как у Юза Алешковского, он сильно эстетизированный, в отличие от, по выражению Александра Никонова, "смазочного мата", то есть мата-артикля в лексике большинства.

Иван Толстой: Я обратился с тем же самым вопросом – может ли русский мат быть выражением, убежищем для инакомыслия – к писателю, лексикографу Алексею Плуцеру-Сарно, который в свое время выпустил два тома словаря, из чуть ли не дюжины запланированных: первый из них посвящен трехбуквенному слову, а второй – пятибуквенному, обозначающим, соответственно, мужские и женские гениталии, с тем чтобы Алексей Плуцер-Сарно разъяснил нам, как нужно относиться к русскому мату в этом преломлении.

Алексей Плуцер-Сарно: Проблема здесь заключается в том, что самого мата как такового не то что не существует, но это такая огромная тотальная иллюзия русского языка, это такие придуманные киты или черепахи, на которых стоит великий и могучий.

Помните диалог Ролана Быкова в одном из фильмов? "Вы кто такой?" – "Я – жертва землетрясения". – "Но ведь землетрясения не было". – "Землетрясения не было, а жертвы есть".

Вот и русский мат – в силу существующих запретов и ужаса перед некоторыми словами на буквы "х", "б" и "ё" возникает некое напряжение, и действительно, какие-то слова начинают восприниматься как ужасно непристойные. Кроме системы запретов есть и чисто внутриязыковые процессы. Например, в 19-м веке еще можно было взять апельсин, банан или яичко и "залупить" его от кожуры. Это совершенно невинный, приличный глагол. Затем, в начале 20-го века, из языка контексты, связанные с апельсинами, бананами и прочими фруктами, исчезли и остался один несчастный одинокий пенис, который и можно было очистить от кожуры. И поэтому появилось существительное, которое мы уже не можем произнести в эфире. В силу чисто языковых процессов исчезновение каких-то контекстов и жесткой связки оставшегося контекста с сексуальной деятельностью возникает ощущение непристойности. Затем уже Государственная дума должна собраться в полном составе и со всей своей языческой мощью наброситься на этот несчастный маленький пенис, чтобы запретить произносить какие-то невинные слова. И дальше – пошло-поехало. И мы имеем то, что мы имеем, этих самых могущественных китов, на которых стоит весь русский язык. И даже сейчас в эфире мы не можем позволить себе потоки столь прекрасной матерщины, которую я так люблю.

Иван Толстой: Вы сказали: Дума накидывается "со всей языческой мощью". Наверное, лучше сказать со всей христианской мощью или, точнее, православной мощью, потому что язычество гораздо свободнее, насколько я понимаю историю культуры, относилось ко всем этим обсценным ныне лексемам.

Алексей Плуцер-Сарно: Вы, наверное, имеете в виду язычество в таких относительно свободных странах, как Древняя Греция и Древний Рим. Я думаю, что российское язычество – не столь гуманное и свободное. Как мы знаем из трудов выдающихся филологов, современное православие замешано в значительной степени, да простят меня все православные, на язычестве. И такое двоеверие, как известно, существует в культуре. Человек, мелко крестясь, когда ему дорогу перебегает черная кошка, одновременно сплевывает через левое плечо, потому что думает, что это черт. Даже если он не думает, то где-то в глубинах его бессознательного черти и демоны копошатся. Поэтому, конечно же, мат в своих праистоках восходит к языческим заговорам, культам, совокуплению с Матерью сырой землей, но не отменяет того факта, что

Государственная дума со всей мощью своей языческой деменции набрасывается на несчастные языческие устаревшие символы. Конечно, там мифология таится.

Если мы возьмем букву "ё", то мы увяжем ее с глаголом, а затем пойдут "ёлки-палки, лес густой, едет Ваня холостой". И возникнет вопрос: что за такие елки, почему лес такой густой и почему Ваня холостой? Как бы сексуальная тематика возникает в детском невинном стишке. Да потому, что это те самые палки, которые Ваня холостой кидает направо и налево. А тут уже и "ёж твою ять", и "ёкалыманджары", и "ёжики-праёжики", и, конечно, "ёкарный бабай" знаменитый, который не очень сильно отличается от того Вани холостого. Конечно, вся эта символика – лесная, дремучая – восходит к каким-то языческим праистокам. И наша дремучая Государственная дума тоже должна гордиться своими праязыческими, я бы даже сказал, сказочно-мифологическими первоосновами, к которым она периодически припадает. Первоосновами и, как сейчас говорят, духовными скрепами.

Иван Толстой: Ну, вспомним тут и "ёндерпупс" Льва Николаевича. Во всяком случае, все началось гораздо раньше, чем Государственная дума вернулась с каникул, не так ли? Все началось потому, что вся эта лексика относится к области богохульствования. Само богохульствование есть выражение несогласия, есть оппозиционность, есть в какой-то степени инакомыслие, или я не прав?

Алексей Плуцер-Сарно: Ну, вторично, конечно, возникает такой контекст, потому что, если третья ступень уже идет, уже мы забросили язычество, забыли о Государственной думе, но уже когда наложены запреты, то целая группа особо интеллектуальных товарищей, которая нарушает различные запреты, конечно, воспринимает в том числе и нарушение запрета на мат как некое не то что инакомыслие, но демонстративное нарушение некоей границы, которую наш главный враг – государство – проводит со всех сторон свободной личности, как такой круг или дьявольская звезда, которую нельзя преступить – это нельзя, то нельзя, и так далее. Вот в этом смысле старая советская диссидентская матерщина, конечно, была связана с этим чувством глубокого удовлетворения от нарушения хоть какой-то границы.

Иван Толстой: Алексей, а в чем психологический корень у русских неприятия, чурания мата?

​Алексей Плуцер-Сарно: Я не думаю, что "у русских". Что имеется в виду? Все 120 миллионов или только половина – 60? "У русских" – это некая абстракция, как "молодежь" – "ох, эта молодежь пошла!". Русские разные бывают, я вот тоже русский.

Иван Толстой: Мы неизбежно обобщаем, потому что иначе любой разговор станет занудным и можно будет двигаться только по периметру. Хочется по диагонали проезжаться – это быстрее и эффективнее для результата нашего.

Алексей Плуцер-Сарно: Ну, мне дороже всего у мата функция скорее смеховая, и кроме того, способность матерных слов принимать любые формы, не только знаменитые местоглагольные, местоимённые, когда можно выразить все что угодно с помощью трех матерных корней. Нет, еще есть какие-то невероятные оттенки.

Иван Толстой: Суффиксально-префиксальные, прежде всего, которые умножают в геометрической степени весь этот ареал лексический, правда?

Алексей Плуцер-Сарно: Знаете, Александру Моисеевичу Пятигорскому, нежно мною любимому покойному великому философу, кто-то сказал: "Вот вы, Александр Моисеевич, великий философ…" Он сказал: "Кто – философ? Я – философ? Я не философ, я философ фуев" (букву "ф" я произношу – Плуцер-Сарно). И вот как интерпретировать такое высказывание? С одной стороны, никаких префиксов и суффиксов нет, мы имеем в виду только один маленький суффикс, крошечный. Тем не менее, он придает сразу целый букет фантастических значений. Во-первых, "философ фуев" – это русский философ, прежде всего, глубинно русский, незаслуженно всеми забытый, беглый, живущий в Лондоне философ. Кроме того, это неприличный, хулиганствующий, очень свободный философ. Вот одним словом бесконечный спектр значений можно передать, сопрягая одно приличное и одно неприличное слово. Такой контекст другими словами просто и не выразить. И, конечно, смеховая функция здесь присутствует. "Я еще и веселый философ", – хотел сказать Александр Моисеевич. Вот на таком примере я вам показываю сложность смыслов, которые мат способен передавать.

Иван Толстой: А есть еще забавное словечко "смехуечки", которое на первый взгляд звучит неприлично, а на самом деле всего лишь происходит от слова "смех".

Алексей Плуцер-Сарно: Иван, так нельзя, вы нарушаете правила радиостанции!

Иван Толстой: Нет.

Алексей Плуцер-Сарно: Все-таки в этом слове содержится матерный корень.

Иван Толстой: Нет, не содержится. Там "х" есть последняя корневая буква слова "смех".

Алексей Плуцер-Сарно: Ловко вы вывернулись. Я все равно напишу жалобу руководству.

​Андрей Гаврилов: Мне еще интересна история мата не с точки зрения его возникновения, в конце концов, даже интернетовских статей, наверное, достаточно, чтобы удовлетворить любопытство, мне интересна история его применения. Вы, наверное, помните мой старый вопрос, он был задан в свое время вам, потом я пытался задать его кому-то еще. Ответа, который бы меня не удовлетворил, я так и не получил. А именно: мы все прекрасно понимаем, какой звуковой, словарный, лингвистический фон стоял, скажем, во время Курской битвы. Я разговаривал с людьми, которые участвовали во Второй мировой войне, и прекрасно знаю, что мат звучал постоянно по отношению и к противнику, и к нашему командованию, и соседу по окопу, и так далее. Это понятно – война. Но я не могу найти ответ на такой вопрос: стоял ли мат над Бородинским полем? Я нисколько не сомневаюсь, что все участники с русской стороны сражения на Бородинском поле прекрасно знали эти выражения. Мне интересно другое: был ли допустим мат в смешанных компаниях рядовых и офицеров? То, что рядовые – крестьяне, ремесленники, понятно, из кого собиралась армия, солдаты – прекрасно знали матерные выражения, в этом нет сомнения. То, что матерные выражения знали офицеры, в этом у меня сомнения нет, почитайте Пушкина. А вот можно ли было употреблять мат при барине (все-таки офицеры это были баре для рядовых) и допустимо ли было говорить на матерном языке при тех, кто ниже тебя с точки зрения устройства общества, ниже по сословию? Я не знаю до сих пор. Я представлю себе, как разговаривали слои между собой, и не могу понять, как они разговаривали друг с другом. Если кто-то может нам помочь – прислать ссылку на книгу, на исследование, на статью, только не на фильм, пожалуйста, это было бы очень здорово.

Иван Толстой: Кажется, у меня есть ответ, он чуть-чуть смещен по времени, но незначительно. Севастопольская война, Крымская война. Граф Лев Николаевич Толстой среди солдат слышит брань матерную и говорит одному из них (запись воспоминания одного из участников Севастопольского сражения): "Зачем ты это говоришь? Ведь ты же этого не делал?" – "А что ж такое говорить-то, барин?" – "А ты другие какие-то слова употреби, говори, например, "ёндерпупс". Все замолчали, в затылках почесали. Прошло много лет, и вот этот мемуарист вспоминает: "Служил с нами Лев Николаевич Толстой. Храбрый был человек, добрый, щедрый, но матерщинник – каких свет не рождал!"

То есть, да, при офицерстве, при дворянах, при его сиятельстве солдаты выражались, наверное, не могли сдержаться. Наверное, если бы солдат-крестьянин говорил напрямую с барином, он избегал бы матерных слов, но вот в такой компании, в таком напряжении, после боя или перед смертельной схваткой, может быть, сдерживаться не могли. Да и, собственно, фильтровать базар-то было трудно, если солдаты привыкли разговаривать так. Это культурный человек может фильтровать, а вот простой – я не уверен.

Андрей Гаврилов: Тогда я задам вопрос поконкретнее: а офицеры сдерживались или нет?

Иван Толстой: Наглые, наверное, не сдерживались, а воспитанные, я думаю, конечно же, сдерживались. А как же?

Андрей Гаврилов: Вот видите, мы с вами думаем, но точно мы не знаем. Я тоже думаю так же, но мне бы хотелось найти свидетеля, какого-нибудь древнего старика, который говорит: "Да, я помню это Бородинское сражение!" Черт, вот чтобы он мне все это рассказал!

Иван Толстой: А вот интересно, что матерные выражения даже в культурной, в образованной среде люди скрывают ханжеским образом друг от друга, не показывают. Как в школе пятиклассница закрывает ладошкой, чтобы Васька сопливый не списал бы у нее алгебру, вот так и друг от друга интеллигенция, культурные люди скрывают существование матерных выражений в русской классике. Что говорить, Иван Барков не издан как следует академически. Конечно, в 1990-е годы он издавался – и поэма "Лука Мудищев", и прочее – но это полупиратские издания были, неофициальные, это не литературоведческие были книги, а поэма ведь исключительно талантливая.

Идет спор, кто был автором барковских стихов. Уж точно не сам Иван Барков, поэт второй половины 18-го века. Приписывают Пушкину "Луку Мудищева". Например, мой руководитель курсовой работы на филфаке Георгий Пантелеймонович Макогоненко считал, что "Луку Мудищева" написал поэт Михаил Лонгинов. Опять-таки, ничего не доказано.

"Тень Баркова" точно написана Пушкиным, но ведь не печатается же в академических изданиях. Да, такое издание существует, и Мстислав Цявловский подготовил в 1930-е годы отдельное издание "Тени Баркова", пушкинской поэмы, но она так и не вышла. Точнее, есть пять экземпляров. То есть нет этой поэмы. Он вышла, по-моему, в начале 2000-х годов, целый том с исследованием, но, опять-таки, он сам по себе табуирован, задвинут в пятые библиотечные ряды.

Или юнкерские поэмы Лермонтова. Сколько должно пройти, уже почти двести лет прошло! Они не издаются. Не хочу сказать, что это вершина литературы, но это же классика. Можно ли в Британии представить себе такую ситуацию, что не издаются какие-то скабрезные стихи Байрона, Китса или поэтов "Озерной школы"? Нельзя себе этого представить. У нас почему-то это ханжество распространено и, по-моему, это досадно. Сами виноваты, что называется.

Андрей Гаврилов: Может быть, потому что энергичность этих выражений сохраняется до сегодняшнего дня. Давайте посмотрим на схожую проблему в Америке. В английском языке есть несколько очень сильных выражений, которые примерно соответствуют (это, наверное, общечеловеческая практика) по своему значению сильным и табуированным выражениям русского языка, но сейчас они постепенно теряют это напряжение, и как вы справедливо заметили, трудно представить себе, что что-то может сейчас быть не издано именно потому, что в этом произведении употреблено неприличное слово. Хотя песни известных музыкантов – "Пинк Флойд", Джон Леннон – на обложках некоторых их изданий те слова, которые считаются неподходящими, заменены звездочками. А в некоторых случаях, например в случае "Пинк Флойда", это слово даже замикшировано в самом тексте песни. Ты слышишь текст песни, а вместо самого слова там, скажем, гитарный рифф. Это не только наша проблема, но у нас она, вы совершенно правы, стоит намного острее. Ты хочешь и выбираешь тот же "Пинк Флойд" с замикшированным словом, а хочешь – выбираешь настоящий текст, какой тебе больше нравится, какой тебе комфортнее слушать. У нас тоже было бы логично, если бы можно было выбрать: хочешь – лирику Пушкина, а хочешь – полное собрание с томом тех произведений, которые пятиклассникам учить на уроках литературы не следует. Вы правы, у нас такого до сих пор нет.

Вы знаете, Иван, вот эта картина концентрических кругов, кругов ада, как вы назвали ее, она сейчас становится более размытая, как мне кажется. Начинается очень сильное взаимопроникновение этих кругов. Впрочем, это было всегда, жаргонная лексика проникала в официальную, но то, что сейчас несут некоторые руководители нашей страны, раньше особо даже не говорили в смешанных компаниях, я уж не говорю про то, что иногда вырывается у нашего президента. Размывается табуированность как-то, появляются пограничные зоны, где может быть и так, и так. И началось это, с моей точки зрения, с появления замен. Я вот, честно говоря, не помню, были ли раньше так распространены замены. Появление слова "блин" абсолютно соответствует тому, как еще несколько десятилетий назад в английском языке вместо "шит", что значило "дерьмо", употребляли схожее по созвучию, но абсолютно невинное слово "шут" – "стрелять". Это не имело ни малейшего отношения к тексту, но все понимали, что заменяется, и вроде бы выглядело прилично.

Так и у нас. Вроде бы допустимо абсолютно слово "блин", на нем разговаривают школьники, причем даже младших классов, им и в голову не придет вместо слова "блин" употребить то самое выражение, которое этот "блин" заменяет. Хотя старшеклассники спокойно уже могут говорить и так, и так, не очень подчеркивая физиологичность того слова, которое слово "блин" заменяет. И вот это взаимное проникновение кругов к чему-то приведет, но я не могу понять к чему. То ли к какому-то среднему языку, который будет наполовину феня, наполовину жаргон, наполовину мат, или это приведет к тому, что будет постепенное вытеснение грубых выражений, а в языке останутся такие вроде бы невинные выражения, матерные слова заменяющие.

Следующее проникновение, как мне кажется, мы с вами уже говорили о литературе, вспоминали кино, но это, разумеется, мир популярных песен, причем популярных не в смысле попсы, а в смысле широко расходящихся, все больше и больше тех, кого мы называем бардами, молодое поколение бардов, начинает употреблять выражения, которые старшему поколению казались совершенно немыслимыми. Появляется группа "Ленинград" знаменитая, которая абсолютно не стесняется в выражениях и поет все что угодно, группа "Х.З." Это замена совершенно неприличного выражения, но для того чтобы издавать диски и выступать с концертами, группа называет себя сокращенно "Х.З.". Могу сказать, что "з" значит "забей". Она выпустила, если не ошибаюсь, порядка двадцати альбомов, не стесняясь в выражениях, и разумеется, это тоже проникает в ежедневную речь. Тем более что "Ленинград" и "Х.З." могут не нравиться, но это талантливые ребята, у них непростые тексты, очень афористические, очень многие из них становятся поговорками. Вот так происходит размытие той красивой картины кругов, которую вы нарисовали. И в качестве примера не табуированной лексики в песнях, а того, что такая лексика существует и как к ней относиться, я хочу вам предложить послушать ту песню Гребенщикова, группы "Аквариум", которую я цитировал в начале нашего разговора.

(Песня)

Андрей Гаврилов: Это была группа "Аквариум", песня, в которой Борис Гребенщиков очень четко и немножко жестко выражает свое отношение к запрету на употребление некоторых выражений.

Иван Толстой: А вот цитата из сборника Максима Кронгауза "Русский язык на грани нервного срыва".

"Как лингвист я к мату отношусь с большим уважением. Русский мат – это сложная и, безусловно, уникальная языковая и культурная система с большим количеством разнообразных функций. Кроме многообразия функций, важно еще многообразие культурных запретов – табу, которые накладываются на употребление матерных слов.

О функциях мата скажу совсем коротко. Мат может использоваться по прямому назначению, то есть для называния связанных с полом и сексом и табуированных в русской культуре объектов. С его помощью можно оскорбить человека, а можно вызвать доверие: в некоторых ситуациях его использование естественно, а иногда обязательно. Например, в закрытых мужских сообществах (армии, тюрьме и т.п.) неупотребление мата вызывает недоверие. В советское время мат служил для разрушения официоза, ритуального употребления языка. Наконец, мат может использоваться как своего рода речевая связка, заполнитель пауз, то, о чем подробно сказано в главе про слова-паразиты. У некоторых людей речь почти целиком состоит из таких связок.

Что же касается запретов, то меня всегда поражало отнесение мата к табуированной лексике. Что же это за табу такое, если все его регулярно нарушают. Но дело в том, что нужно говорить не об абсолютном и тотальном запрете, а о системе культурных правил, регулирующих употребление мата и меняющихся со временем. Можно назвать ряд правил, которые еще недавно соблюдались в городской образованной среде. Взрослые не используют мат при детях, а дети при взрослых. Мужчины не матерятся при женщинах, а женщины при мужчинах. Нельзя материться в публичных местах и в официальной обстановке. Мат недопустим в книгах, фильмах, на сцене и т.д. Исключения, конечно, всегда бывали, но они воспринимались именно как исключения, то есть нарушение нормального общепринятого поведения. Культурным считался не тот человек, кто не знал, что такое мат, или не употреблял его вовсе, а тот, кто знал соответствующие правила и умел, говоря научным языком, переключать регистры: не ругаться при детях и женщинах, но, когда надо, рассказать смешной анекдот или спеть песню Галича. Знание культурных запретов подразумевало в том числе отпор человеку, злостно их нарушающему, например ругающемуся в присутствии женщины. Упомянутая выше "чисто матерная" речь характеризовала как раз некультурного человека или, что довольно любопытно, некоторые отдельные субкультуры. Скажем, в советской деревне мат использовался много, часто и всеми, фактически ни один из упомянутых запретов там не действовал. Именно поэтому мужчина, который в такой культурной ситуации вступается за честь женщины, выглядит скорее глупо, чем мужественно, ведь такой мат не имеет или почти не имеет оскорбительной силы.

Сегодня городское образованное общество стремительно приближается к подобной же ситуации. Названные запреты не действуют или почти не действуют. Мат используют независимо от пола, возраста и ситуации, и это имеет очень странные последствия. Для многих людей он фактически перестает быть особым культурным явлением, а становится обычной бранью средней степени неприличия – от частоты, а главное, безграничности употребления непристойность как бы стирается. Исчезает таинство запрета, остаются грубость и вульгарность. Интересно, что такое положение можно сравнить не только с ситуацией в деревне, но и ситуацией в европейском просторечии, где также нет таких строгих табу. Снятие в нашей культуре табу и с "горячих тем", связанных с полом и сексом, приводит к тому, что мат, опять же в соответствии с европейской традицией, все чаще используется в буквальном смысле.

Самое же главное состоит в том, что мат перестал быть общезначимым культурным механизмом. Ведь сказанное выше касается далеко не всех. Многие тем не менее сохраняют традиционную культуру, и для них обилие мата оскорбительно и даже болезненно.

Таким образом, ситуация с употреблением матерной лексики крайне нестабильна. Расшатывание культурной системы началось в конце восьмидесятых и начале девяностых, и воспринималось как более или менее естественное и даже прогрессивное в контексте прочих разрушений всевозможных советских запретов".

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем очередной выпуск "Алфавита инакомыслия", который сегодня не совсем корректно был посвящен букве "Ё", то есть русскому мату и всему, что с этим связано. Но мы ведь и оговорили, дорогие радиослушатели, что мы не настаиваем на том, будто русский мат относится к области или выражает некое инакомыслие.