Европейские политики и знаменитости обеспокоены уголовным преследованием режиссера Кирилла Серебренникова и добиваются его освобождения. 5 октября Владимиру Путину было направлено письмо, подписанное 59 депутатами Европарламента. Они называют дело Серебренникова политически мотивированным. Около 100 человек (в том числе актеры Луи Гаррель, Изабель Юппер, Шарлотт Рэмплинг и композитор Жан-Мишель Жарр) вошли в состав французского Комитета поддержки Серебренникова.
Предполагалось, что вторую половину сентября Серебренников проведет в Штутгартском оперном театре, работая над постановкой оперы Энгельберта Хампердинка "Гензель и Гретель". Теперь эти планы сорваны, но театр объявил, что премьера состоится, как и было запланировано, 22 октября. А 17 октября Басманный суд Москвы рассмотрит ходатайство следствия о продлении меры пресечения Серебренникову, находящемуся под домашним арестом, до 19 января 2018 года.
Сотрудничающий с Гоголь-центром московский драматург Валерий Печейкин встречался с руководством Штутгартской оперы, а из Германии приехал в Прагу для участия в круглом столе, который проводит театральный фестиваль "Пражские перекрестки". Перед этой встречей мы записали разговор в пражской штаб-квартире Радио Свобода.
– Валерий, мы встречаемся в ваш день рождения в городе Кафки. Недавно я видел в Гоголь-центре спектакль Кирилла Серебренникова по вашей пьесе "Кафка". Сейчас вы оказались рядом с могилой Кафки, потому что штаб-квартира Радио Свобода находится возле еврейского кладбища, где похоронена семья писателя. Кафка в вашей жизни возник задолго до того, как стал персонажем вашей пьесы…
– Приятно в день рождения быть живым рядом с могилой Кафки. Я помню, как еще живя в Ташкенте, в махалле "Гульзор", что значит "цветник", я пошел в юношескую библиотеку и попросил Кафку. Где-то прочел, что есть такой автор, и решил узнать, что же такое писал человек с такой смешной фамилией. Помню, что книгу мне вынесли из архива библиотеки. Оказалось, я был вторым человеком, который за все эти годы ее заказал, – это было видно по абонементу. Вот с тех пор я и ищу того, первого человека.
Пьесу, в которой я живу, написал Франц Кафка
Тогда я прочел книжку от начала и до конца: "Процесс", рассказы, "Письмо отцу". Прочел и понял, что тут как в неприличном детском анекдоте: "Мама, это привычка на всю жизнь".
Ну а потом я обнаружил, что сам живу в Кафке. Сейчас в 33 года со всей ответственностью, со всем опытом жизни могу сказать, что ту пьесу, в которой я живу, написал Франц Кафка. Мои коллеги из Гоголь-центра, когда узнали, что я буду в Праге, попросили: "Валера, сходи на могилу Кафки, попроси его нас отпустить". Так что сегодня я мысленно отправлял ему такую просьбу: отпусти нас, Кафка.
– Спектакль по вашей пьесе был показан вскоре после ареста Кирилла Серебренникова. Что происходит в Гоголь-центре? Я знаю, что допрашивают всех сотрудников – от актеров до чуть ли не гардеробщиц. Что-то похожее на роман "Процесс"….
У всех все по-прежнему, а у тебя нет. Это и произошло с Гоголь-центром. В какой-то момент обнаруживаешь, что с сегодняшнего дня твой статус изменился на статус насекомого
– Тут как и в "Процессе" до конца нельзя понять, что же произошло. И вы сейчас пытаетесь понять, и я во время ответа тоже пытаюсь понять, что же происходит. Честно говоря, у меня нет ответа, потому что, находясь внутри ситуации, понять что-то очень сложно. Могу говорить общие слова о том, что это похоже на абсурд или ночной кошмар, и эти ответы, наверное, будут наиболее точными, потому что ситуация ночного кошмара или кошмарного пробуждения по Кафке лучше всего описывает происходящее. Когда "однажды утром", как начинаются и "Превращение", и "Процесс", где герой просыпается и понимает, что в мире что-то сдвинулось с места, исказилось. У всех все по-прежнему, а у тебя нет. Это и произошло с Гоголь-центром. В какой-то момент обнаруживаешь, что с сегодняшнего дня твой статус изменился на статус насекомого. Приходится привыкать к новому голосовому аппарату, к тому, что у тебя лапки, хитиновый панцирь и тому подобное. Но, заметьте, Кафка не пытается объяснить того, что произошло, как такое возможно. В советское время, да и сегодня, "Превращение" иногда относят к "научной фантастике", потому что мозг старательно ищет наиболее близкий жанр. Почему Грегор Замза превратился в насекомое? Вероятно, это научный эксперимент. Но мы-то понимаем, что это никакой не эксперимент. Так и сейчас мы, описывая ситуацию с Гоголь-центром, выбираем слова из наиболее близких, понятных жанров, но понимаем, что рождается какая-то новая история в этот момент, и она еще не вполне описана через наш понятийный аппарат.
– Такая двусмысленность: с одной стороны, это безусловный разгром театра, а с другой стороны – театр живет. Аншлаг, спектакли Кирилла Серебренникова идут при полном зале, овации. Никто вроде бы не собирается их запрещать или замещать на спектакли про Крым или Сталинград. Поскольку мы в Праге, мне это напоминает ситуацию такой двусмысленности после советского вторжения 1968 года, когда на студии "Баррандов" снимали фильмы, которые были запущены при Дубчеке, была еще более-менее свободная пресса, а уже в 1969 году началась так называемая "нормализация", когда стали все запрещать и преследовать диссидентов. Не знаю, соответствует ли эта аналогия в точности тому, что происходит с Гоголь-центром....
Мы работаем и ждем. Больше мы ничего делать не можем
– Я бы, с одной стороны, и хотел бы знать, что на самом деле происходит и чем это закончится. С другой – неслучайно боги лишили людей дара предвидения. Ну, чтобы не мучились. Изнутри эта ситуация выглядит очень противоречиво. Было бы легче, если бы мы понимали: все, пришли наши последние дни, Земля налетит на небесную ось. Но этого не происходит, театр работает, у нас продаются билеты. И самое главное, к нам приходят зрители, поддерживают нас. А это правда самое важное. Поэтому в этой ситуации нет однозначного измерения. Единственное, что сейчас мы делаем, я лично и мои коллеги – мы работаем и ждем. Больше мы ничего делать не можем.
– Конечно, это не видно зрителю, но можно угадать психологическое состояние людей, которые выходят на сцену в то время, когда у них лежит повестка на допрос, или они уже побывали на допросе, или боятся, что такая повестка придет. Это психологически чрезвычайно тяжело, особенно для таких ранимых людей, как люди театра.
Вызов на допрос – это прекрасная возможность сказать то, что я считаю правдой: "Кирилл Серебренников – честный человек, отпустите его работать"
– В России ключевая театральная система – система Станиславского. Там, знаете, есть идея о четвертой стене. Четвертая стена отрезает зрительный зал от актера, и он находится наедине с собой. И вот актеры, наученные этой психотехнике, могут отключить эту повестку, как отключить забытый дома утюг или открытый кран. Актер – существо, обученное отключаться. Мне в этом смысле гораздо сложнее, потому что я не актер, и я правда все время думаю об этой ситуации. Хотя, с одной стороны, мне повезло: меня никто никуда не вызывает. Но с другой стороны, я считаю, что вызов на допрос – это прекрасная возможность сказать то, что я считаю правдой: "Кирилл Серебренников – честный человек, отпустите его работать".
– От кого исходит "заказ" на театр? Есть много версий, но в первую очередь говорят о том, что Министерство культуры и лично министр замешаны в этой травле театра. Что вы думаете?
У Кинга "Оно" приходит раз в 27 лет – возраст поколения – и начинает похищать детей. Вот и сегодня "оно" созрело и пришло
– У меня совершенно точно нет никаких доказательств ни за, ни против. Весь опыт этого дела показывает, что ни у кого нет инсайдов, никто ничего не знает и не может предсказать. Мое личное мнение: я не думаю, что здесь прямым вдохновителем этой истории является Министерство культуры или министр. Есть ли там какие-то другие люди? Читал разные мнения, опять же, что называется, бездоказательные. Я вспоминаю недавнюю экранизацию романа Стивена Кинга "Оно", и мне кажется, что мы напрасно ищем какого-то заказчика, одного вдохновителя этой истории. Как правило, это несколько человек или даже групп, которые складываются в "оно". У Кинга "Оно" приходит раз в 27 лет – возраст поколения – и начинает похищать детей. Вот и сегодня "оно" созрело и пришло.
– Так ведь и у Кафки – какая-то сила. Почему нельзя проникнуть в Замок? Не один человек тебе запрещает, а некая непостижимая сила, которой всё подчиняется.
– Вспоминаю, чем заканчивается "Процесс", когда стучат в дверь к Йозефу К., входят два человека, одетые как-то странно и вычурно, он спрашивает их: вы из какого театра?
– "Из Гоголь-центра", отвечают они. Валерий, вы не просто драматург, вы сейчас еще и спикер театра, можно сказать, министр иностранных дел на время.
– Самоназванный.
– Вы приехали в Прагу из Штутгарта, а в Штутгарте оказались потому, что там готовится к постановке опера "Гензель и Гретель", которую готовил Кирилл Серебренников, но не смог завершить. Я знаю, что это очень необычная постановка, связанная с фильмом, снятым в Африке. Они объявили, что покажут оперу, несмотря на то что Кирилл Серебренников не сможет завершить работу по независящим от него обстоятельствам. Действительно ли опера готова и что там происходит?
Единственное, о чем он просит, – это отпустить его работать. Не уехать, сбежать или чего-то еще, человек говорит только об одном: "Я хочу работать"
– Опера готова в том смысле, что композитор Хумпердинк уже написал ее давным-давно, музыка существует – это классика. Речь идет о художественном решении. Это фильм, снятый Серебренниковым в Руанде, материалы уже готовы, речь о монтаже этой работы. Монтаж не был им завершен по известным причинам, но сейчас без него доводится до завершения. И на взгляд театра реально закончить эту работу без Серебренникова. Конечно, я думаю, Кирилл из-за этого очень переживает, как и из-за других своих работ – уже готового балета "Нуреев", почти законченного фильма про Виктора Цоя, спектакля "Маленькие трагедии", тоже почти законченного и выпущенного без него. Я думаю, что для такого человека, как Серебренников, который привык к интенсивной работе, это серьезное испытание. Судя по тому, что я вижу и слышал на суде, единственное, о чем он просит, – это отпустить его работать. Не уехать, сбежать или чего-то еще, человек говорит только об одном: "Я хочу работать".
– Да, это русский Фасбиндер, который ставит столько спектаклей, снимает сразу несколько фильмов. Я знаю, что в Гоголь-центре готовилось несколько премьер, которые тоже, видимо, придется отложить из-за всей это ситуации.
– Гоголь-центр сейчас ждет разрешения этой ситуации в какую-то сторону, чтобы понять, как ему дальше существовать, потому что все-таки художественный руководитель – это ключевая фигура, и принимать решения любого характера без него как минимум неуважительно и неправильно. Ведь человек жив-здоров, есть обозримые сроки решения по его делу. Мы надеемся, что суд поймет: он руководит государственным бюджетным учреждением, имеет право хотя бы исполнять свою работу, на которую государство его же привлекло. Я надеюсь, суд примет это во внимание.
– Наверное, не все наши слушатели понимают, что его помощники в театре и вы, в частности, не можете даже проконсультироваться с ним. Единственный, кому удалось поговорить с ним в последнее время, – это Владимир Урин из Большого театра в связи с премьерой "Нуреева". Единственный контакт.
Под домашним арестом находится и Кирилл Серебренников, и весь Гоголь-центр
– Я совершенно не понимаю почему. У следствия есть возможность перепроверить все контакты, письма, сообщения, которые будут вестись. Вряд ли Кирилл решит овладеть криптографией, зашифровывать в этих письмах секретные бухгалтерские коды, по которым будут выводиться деньги в офшоры. Я не знаю, по какой причине ему нельзя исполнять свою работу. В этом смысле сейчас под домашним арестом находится и Кирилл Серебренников, и весь Гоголь-центр.
– Московским людям эта ситуация более привычна, мы все-таки больше привыкли к кафкианской жизни. А вот в Штутгарте в полном шоке и не понимают, что происходит. Что вам говорили, что они думают об этом?
– В Штутгарте задавали один очень внятный вопрос: мы не рядом, и мы хотим помочь, как мы можем помочь в этой ситуации? Ответ здесь у меня лично такой: первое – спасибо всем за поддержку. Потому что самое страшное – это когда о человеке или о ситуации забывают, забывать о ней нельзя. И Кирилла, и других участников процесса – это Малобродский, Итин, Масляева – нельзя забывать. Второе: специфика России такова, что не нужно связывать это дело с политикой, потому что политика в России – ядерная материя. Любой человек, который это делает, ухудшает ситуацию. Я сам всякий раз, когда мне хочется найти здесь политический подтекст, говорю себе: Валера, оставь этот разговор для кухни. Доказательств, как вы понимаете, у меня нет никаких. Поэтому сам Кирилл не говорит о политике, а апеллирует к существующей судебной системе, к правовым нормам, к тому, что он денег не брал, сейчас ведет себя честно и открыто, от следствия не скрывался. Мне кажется, 17 октября в следующем слушании его уже должны освободить из-под домашнего ареста под подписку о невыезде, позволить ему исполнять свои служебные обязанности. И это будет очень хорошо, здорово и правильно. Для этого мы стараемся не говорить о политике. Ну ее к черту.
– Политический подтекст – это очень широкая вещь. Мы знаем, что фильм и спектакль "(М)ученик" очень не понравился клерикальным силам, и в "Парламентской газете" недавно была статья соответствующего толка. Так что недоброжелателей в этом лагере у Кирилла Серебренникова очень много, скрывать это совсем нет смысла.
– Нет, это скрывать не приходится, да и незачем. Но все-таки Серебренников занимается не "прямым", а художественным высказыванием. Художественное высказывание все-таки гораздо сложнее публицистического. Спектакль и фильм "(М)ученик" сложнее, чем просто антиклерикальное высказывание. Я вижу тому много подтверждений и в самом фильме. Все-таки художник умнее обывателя.
Теперь они хотят присоединить к России еще и Гоголь-центр
Еще я себе напоминаю, что Гоголь-центр имеет слоган: "Гоголь-центр – территория свободы". Если есть некое место, которое называется территорией свободы, – это говорит о том, что вокруг этого места, вероятно, что-то другое. Пришла даже такая шутка в голову, что "теперь они хотят присоединить к России еще и Гоголь-центр". Выходит, что с одной стороны "Россия", которая "не место для дискуссий", с другой – Гоголь-центр – место, где пока возможны дискуссии. Поэтому я всегда (особенно, кстати, перед спектаклем "(М)ученик") говорю о том, что это дискуссионная вещь. У Майенбурга, на мой взгляд, самая неубедительная сторона – сторона "добра".
– Не только в России происходят такие печальные вещи, сейчас я был на открытии театральной биеннале в Венеции, там выступали польские актеры и режиссеры, которые говорили, что происходит что-то чудовищное. Накат правых клерикальных сил, которые сейчас в лице партии "Право и справедливость" находятся у власти, на независимый театр, на кино, вообще на всю сферу современного искусства превосходит самые страшные кошмары Кафки. Сейчас вы приехали в Прагу на фестиваль "Пражские перекрестки", где будут обсуждать все эти проблемы, за несколько часов до этого круглого стола мы с вами говорим. О чем вы собираетесь говорить на этом круглом столе?
Если наступают темные времена, нужны переговорщики с темными силами
– Людей интересует то, как они могут Серебренникову помочь. Я об этом только что сказал. И второе – в психотерапевтических целях с человеком нужно просто разговаривать. Пока есть разговор, человек пребывает в сознании, ты держишь его за руку, ему хорошо. Потом он или заснет глубоким сном, или, может быть, даже отойдет в иной мир. Но с человеком важно вести диалог. Этот диалог невероятно важная вещь. Тем более если наступают темные времена, нужны переговорщики с темными силами. Потому что если никто ни с кем не хочет разговаривать, среды просто разделятся и начнут активную войну. Кстати, Кирилл Серебренников кажется мне одним из самых удачных коммуникаторов. Вообще театр – это, в хорошем смысле, плебсовое искусство. Все собрались в одном зале, очень разные люди, и пытаются вместе что-то понять или вместе испытывают опыт коллективной вины, подглядывания, соблазна, отчаяния, надежды, любви, но вместе. Только так это и работает.
– Вы представляете на этой дискуссии российский театр как таковой. Если вас спросят, что происходит в российском театре в целом, помимо этой печальной ситуации с Гоголь-центром?
Одни сказали: давайте закроем театры и не будем играть. Другие сказали: нет, вы что, с ума сошли? В итоге театр пошел по пути работы, спектакли идут, зрители ходят
– России "в целом", как и "российского театра", нет. Это, знаете, как "средняя температура по больнице". То есть этот показатель ничего не означает. Поэтому мы можем измерить среднюю температуру театра, но она совершенно ничего не означает. Где-то идут комические антрепризы, комедии про неверных мужей, веселые танцы и смешные румяные бабы пляшут на сцене. А с другой стороны есть Гоголь-центр. Сегодня российский театр, как мне кажется, особенно после этого дела, встал перед выбором. Одни сказали: давайте закроем театры и не будем играть. Другие сказали: нет, вы что, с ума сошли? Они только этого и добиваются, чтобы мы ничего не делали. В итоге театр пошел по пути работы, спектакли идут, зрители ходят. Однако по-прежнему остался вопрос, правы ли мы? Может быть, действительно мы должны были встать в оборону? Перед сообществом таким образом созрел вопрос: сообщество ли оно? Оно правда приняло это решение…
– Или просто струсило.
– Или просто струсило? Всякий раз перед театральным сообществом, перед любым другим сообществом возникает вопрос: сообщество ли оно, умеет ли оно объединяться? Поэтому эта ситуация показывает, что у нас еще есть над чем работать, мне кажется, внутри самой среды.
– Солидарность есть, но она очень условная, потому что многие крупные театры и их руководители делают вид, что ничего не происходит, что все в порядке. Это, конечно, удручает.
Искусство, которым мы очень хорошо владеем, – это искусство компромисса
– Огромное число людей подписало письма. Но опять же, кафкианская машина в этих ситуациях работает как огромный шредер. Такое письмо отправляется в адронный коллайдер и расщепляется на элементы, и все – оно больше ничего не значит. Поэтому главный вопрос – что мы можем сделать? Что мы должны сделать такое, чтобы на нас обратили внимание? Играть спектакли дальше? Мы сейчас это делаем, зрители нам благодарны. Но может быть, нужно на день, на час всем встать, как в момент смерти Ленина. Помните, встает пароход и гудит, встает паровоз и гудит, а идущий мимо пионер понимает, что умер Ильич.
– В государственном бюджетном учреждении это делать не очень просто.
– Да, непросто. Потому что завтра могут гудеть уже по нему. Поэтому искусство, которым мы очень хорошо владеем, – это искусство компромисса. И у нас невероятно качественная риторика для его оправдания. Мы можем проводить фестивали компромисса, устраивать ярмарки компромисса. Это мы умеем, да.
– Готовятся ли новые спектакли по вашим пьесам?
Кафка – великий детский писатель
– Сейчас актер Гоголь-центра Никита Кукушкин взял в работу мой текст "Боженька". Это как бы формально детская пьеса, ее герои – "зверята". Когда мы начинали ее разбирать с Никитой – это было очень интересно. Мы довольно долго и подробно спорили о том, работает ли там сцена суда над одним из героев или нет. Этого героя зовут Журавлик, он художник, который летает в облаках и непонятно чем там занимается. В отличие от других зверят, он почему-то не "делает бяку". Это странно, потому что все зверята какают, их какашки все есть в особой книге леса. Все есть, а Журавлика нет. Это выводит из себя хозяина леса, которого зовут Мышонок, и он решает судить Журавлика. Так вот мы с Никитой долго об этой сцене говорили, что, может быть, это не самое главное, не самое важное. А потом началось это все с Гоголь-центром… И сейчас у нас нет сомнений в том, что это сцена ключевая. Притом что пьеса была написана достаточно давно, и никаких подтекстов в этой сцене не было, она просто возникла как результат внутренней драматической логики. Но сегодня, накладываясь на матрицу новостей, она оказывается еще актуальнее, чем была в момент написания. Этому я, конечно, как автор, могу только радоваться. Я надеюсь, что этот проект случится, потому что я доверяю Никите. И надеюсь, что люди, которые прочтут в афише название "Боженька", не придут потом к театру со своим Боженькой и не начнут дискуссию о том, какой Боженька настоящий.
– От автора пьесы "Кафка" ожидаешь, что суд – это все равно "Процесс". Кафка тоже писал для детей в каком-то смысле.
– В каком-то смысле да, Кафка – великий детский писатель, абсолютно точно. Я иду путем Кафки.
